Часть 1. Анна Ливви Присеребрённая




Джеймс Джойс. На помине Финнеганов

Книга 1, глава 8

 

 

Оригинал: Joyce, James. Finnegans Wake [1_8.196.01 – 216.05] [лит]

Материалы примечаний: fweet.org (Slepon, Raphael, ed.[лит])

Перевод, примечания: Андрей Рене (c) 2017

andrey.rene@mail.ru

https://samlib.ru/r/rene_a/

 

 

Аннотация

Последний роман Джеймса Джойса «Finnegans Wake» (в традиционном переводе «Поминки по Финнегану») — книга, которая с даты своей публикации (1939 г.) успела собрать массу противоречивых оценок. Однако пока автора обвиняли, что он сам не понимал, о чём пишет, более ответственные исследователи собирали материалы и изучали черновики Джойса. Примечательно, что FW иногда называют книгой, для которой был создан Интернет. Если раньше для критического чтения требовалась труднодоступная специальная литература, то сейчас на сайте fweet.org доступно более 84'000 примечаний к роману — в формировании этой базы принимал участие и русский переводчик.

В 2016 г. на русский язык впервые переведена целая глава из романа. «На помине Финнеганов» — это не просто перевод книги в контексте её современного понимания, снабжённый подробными примечаниями; отдельной задачей было сохранить её техническую основу. Переводчиком создана система из 700 мотивов, сохранённая при переводе. Такой подход наиболее детально передаёт тот «ирландский» взгляд Джойса на языки, который лишает даже имена собственные их лингвистической неприкосновенности.

Однако такая симфония слов едва ли заслужила бы тот интерес у широкого круга читателей, которым она справедливо пользуется. Книга интересна в первую очередь не своими скрытыми техниками, а их результатом. А результат — это новый вид поэзии, где каждое слово может нести в себе несколько значений, опираясь на внутренние рифмы и ассоциации. Книга впервые превращает чтение из пассивного процесса в творческий.

«На помине Финнеганов» — первый перевод «Finnegans Wake» с комментариями в таком объёме и с подобной детальностью.

 

Восьмая глава — самая известная часть романа. Её ещё называют «речной главой»: при её написании Джойс использовал названия сотен рек, которые вплетаются в речь двух персонажей эпизода — двух беседующих прачек. Таким образом их диалог сливается в один поток мыслей вместе с шумом воды, посторонними звуками и наступающими сумерками. Сам автор остался доволен результатом: «на «Анну Ливви» я готов поставить всё» — писал Джойс. Что касается содержания главы, две прачки на берегу Лиффи обсуждают сплетни про Анну Ливви и её мужа Горемыку Вертоухова. История про Горемыку, подглядывающего за двумя девушками, предстаёт перед читателем от лица жертв его проступка — сам Вертоухов мельком появляется в конце главы, а прачки среди наступающих сумерек превращаются в дерево и камень.

 

На русский язык переводится впервые.

 


 

Оглавление

 

{Часть 1. Анна Ливви Присеребрённая}. 3

{Сплетни прачек}. 3

{Песня Анны}. 6

{Часть 2. Прошлое АЛП}. 6

{Первые покровители Анны}. 6

{Кинселла Лилит}. 8

{Анна придумала какой-то план}. 9

{Косметические приготовления}. 9

{Одежда}. 10

{Её новый вид}. 11

{Часть 3. Подарки АЛП}. 11

{Мешок с подарками}. 11

{Спор прачек}. 13

{Прачки расстилают бельё}. 14

{Ночь}. 15

Примечания.. 16

Часть 1. Анна Ливви Присеребрённая. 16

Часть 2. Прошлое АЛП.. 31

Часть 3. Подарки АЛП.. 54

Приложение. Реки.. 77

Литература.. 81

 

 


{Часть 1. Анна Ливви Присеребрённая}

{Сплетни прачек}

 

 

О,

расскажите же мне всё

про Анну Ливви! Я хочу услышать всё

про Анну Ливви. В смысле, вы же знаете Анну Ливви. Да, конечно,

мы все знаем Анну Ливви. Расскажите же мне всё. Расскажите сейчас же. Вы умрёте, когда услышите. В смысле, вы же знаете, когда старая чуда пошёл крахом, свершилось вы сами знаете штоф. Да, я знаю, давайте дальше. Полоскайте ниже и не добрызгивайте. Засучите рукава и да отверзнутся ваши печатные уста. И осторожнее задом мне тутка – ай-я! – когда вы наклоняетесь. Что бы там они ни стремились обнаружить, что он треуспел надворить в том Теникс-парке. Он ужасно старый безменец. Посмотрите на его оторочки! Посмотрите на эту грязь! Из-за него я опять буду в воде по-чёрному. Все эти перемыливания и перетерзания с этого самого времени на прошлом наделе. Сколько раз, интересно, я уже промывала всё это? Я наизустье знаю места, где он найдёт распролужу, долгодрянный дьявол! Сжигает мои силы и распаляет мою жажду выставить его личное тряпьё на люди. Пройдитесь по нему получше вашей балкой для пущей чистоты. Мои кисти закисли от перетирания бытовой грязьвы. Да это же настоящие водоносные прорвы и греховодные разливы! Что это в хвосте хвостов за история про его гору дел в Воскрессету Животных? И сколько он морился в негволе? Это было в новосетях про его гору дел, третейское лишение, Король против нег Горемыки, тут же улиссаконная перегонка, подвиги и проч. Будет видно из гряд дюжих событий. Я знаю его промыслы. Семимильное время никого не ждёт. Что прибудет, то и уйдёт. О, гнилейший старый лишенец! Малявочный голодожён и пылкий убежатель. Берегадир Заворотнюк был справ, а Берегадир Долгомысл плошуюю! А эта его стрижка! А эта его стойка! Как он бывало всё высокогораживал своей головищей, прославленный древкоиной стариц, неся горб отличия на плечах как вездесущий росомахонький гонорстай. А его деррская мёдлительность, а его коркское разнобайство, а его дублубочные заедания, а его галерейская горбыня! Спросите у ликтора Убейсобакина или лектора Начитайло, со стража Стрельбицкого или у Ребёнка с полицилиндрыном. Кокша наше горе вообще зовут? Кое е еговото име? Гугонт Закопуша Вялоцып. А где же он родился, а как же его нашли? В Дурьямских Гнётовинах у Печалевки на Скаттехате? В Новом Гунношманово между Конкордоном и Мирномаком? Какому молодобойцу она стала мягкой наковальней, кто перед ней вилял хлыстом? Была ли её помолвка узокончена у Адама с Евой или он с ней только бригосочетался? Как мою тихую утю я тебя голублю. И за мой дикий вкус я с тобой гасаю. Речажина и Гора на краю времени строят далеко идущие дамбы к празднику нового брода. Она может показать все свои строчки, с любовью, с лицензией на игру. И они сшились прочно и намертво, и тени их в одну тень! Но дуйвольно об этом, бросайдайка ещё! Дон Дран Дрынтын, измаравший реки! Была ли его холопка убережена Аистом и Пеликаном от взломужиков, гриппа и лиц третьего риска? Мне говорили, он заколачивал звонкую со своей царицей, сначала сделкин, потом стрелкин, когда он с лёгкостью выхитил её, свою Сабринскую суженую, в клетке попугайчика, через выроломные земли и дальние дельты, играя как скот с мыслью, лишь мелькнёт её тенна (был бы там шпик, чтобы спалить и распечь его!), мимо домины перестарелых, и исправительного дурдома, и прочих неизлечимых, и последних неподвижимых, в топкие путы с натугой. И вы купились на эту лже-отфонарную сказку? Сочень-то рот не расстегайте! Кузнец без металла, у него не было и муравы на кольцо. На одиночке он швартавался здесь, на этом своём корыте жизни, из-за беспристанного Ивернийского Океана, а когда разглядел очертания своего приземления, он выпустил пару птичек из-под своей парусины, этот великий Фениксийский скиталец. В букете тины её они приблизились к голубятне. И во весь дух! Но где же был он Сам, тот времяпроходец? Тот мореторгун, поисследив за кормами над протокой в своём колышущемся верблюдоводном бурнусе, наконец дал своему вратоломному форшстеблю ворваться в её края. Ухтышмаковка! Тапахнутиха! С вашим-то хариусом кашалота не сваришь! Заладили жевать сопелку как последний игипиот, вам-то ничего подобного не светит! В смысле? Так потоломайте печать, вместо того, чтобы нестись чукчей собачьей. Когда все увидали, как этот быстрец присвистовался к своей сабианке, не чуя перед собой ножен, как этакий игривый лорд сомомон, её быки прирёвновались, будучи обурунмываемы волнушками. Охта Боярка! Ухта Бояна! Он добился для своей ляли Банькограда не без труда, хлеб нам несущий, этот мелкий лодошник. Он такой. Смотрите сюда. На эту облицовку бота его. А вы не знали, что его нарекли учеником морской горечи или водоподданным вёслазаводчиком? Пресвятая влаговольница, это ж вылитый он! У нашего Г.З.В. глаза залома волооколамского. И патом, она не менее тетерёшка, чем он сама. Аа? Анна Ливви? Яя, Анна Ливви. Вы знаете, она сзывала вёсельных солисток отовсюду, на первое – зарядиться, на второе – разрядиться, припав к нему, её знатному гибель-вожжарю, чтобы щекотать понтифика тихим сосном? Иж Кокаёги! Боганида! Вондель межа! Как Эль Негро вздрыгнул, когда вгляднул на Ла-Платину. О, расскажите мне всё, я хочу услышать, сколько она праволевила тот шуйдесный бал! Лишь миг после того, как опустился флагдруг. Значит, ейка было наплевать (шиш пфеннингов, след, прости), хотя он был преисполненным, вот заманушка! Заманушка, и шопша тут шакого? Хэ вашему индерзко-рукшскому передиёргиванию! Не лезьте к пиджинну в бутылку, а дайте каждому имяреку названку. Вама никогда не сказыряли китайную храмоту, уважаемая неазбуксуйка? Это всё равно как если бы мне, наприклад, подать иск об охране водных ресурсов с помощью телекинеза, чтобы занаушничать вас. Ради брегов Харонта, и это то, что она собой представляет? Я сисим не думала, что в ней столько поддлости. А вы не видели её в ветровом окунания, как она молкачается на просветовском кресле, перед ней сплошь ноторосли клинопасных имён, стараясь пиликнуть погребальную танцу на трелевиоле, что так и шалится на колене? Какие-то еле-вытрели – пшиш она может, коль лень ей! Конечная не можа! Ухпозорница. В смысле, я никогда не слышала ничего подобного! Расскажите мне ещётка. Расскажите мне по пыльной. В смысле, старый Горбыль был угрюм как дельфин-носатка, перед ним заплевелевшая трропа и бубонное довольствие, и ни корабельщика, ни стрелка снаружи, и всё горело костром на оскаленных гребнях, нит и лампы на кухне или в церкви, и гигантские дыры на путепроводе Графтона, и мухоморные скопления вокруг грибницы Винглаза, на могильной кочке великого трибуна все плевелы угодий, а он всё не двинется от своих лютых нар, норовя маймечтать, осадачивая себя выковыристыми вопросишками о своей заболоченной видлице, со своим чадольняным шарфом для поддержания похорон, где он выловит их скоропостижные сметы в потопе жёлтой пьесы, с опросомахами и отвадвелениями, на старт, внимание и за буйки, его состоянка в моредоле свободной печали, его мешкорот открыт с подлуночи до чёрторях, чтобы болотные кулики позаботились о его клыкодырах, умирая с голодаевки наедине и творя суровый суд над самой особой, невынасилу тоскуя, с разгримленной плешиной и чёлкой, упавшей на его яйцеокость, пааря в возвысях до чрезтерновых видений, после ботштатников с порттучками, где один грудонаг, а другой босопеш, – но и пэрстольно глядя, пожар стоил миски той. Но вы не думайте, что он протютюкал всуе возможное, коль совкой cпал в заале мракоморном. Он изрыгался целую зимолетку. И тут появилась она, Анна Ливви, она смелкнула, что шиксна не будет ни в одной уголкоглазке, вертясь вокруг как чадо-чудно, видо-ведно или мельче-пальче, в швецлетней юбке и с красничными щёчками, чтобы пожурить бонзуром своего дорогого дошлого Дона. С тефтельными изюмками от его моргуний. А ещё между делом она готовила ему моллипродукты и приносила свои сердечнопреклонённые недоедливые глазуньи, яйчатину, и батские бакены на посту, и какнакаплет этакого расслабленного новозеландского чвая, или касплю кафуэ «соболье мокау», или шахарную сушонку, или его бражью острасть топорных сил, да ещё утроброд (каково пожёвываются господыни?), чтобы хлевосладить с его жирным норовом и хлебоугодить его кушалке, пока её вперяльные расчёсы не сжимались до зубчиков тёрочки, в то время как её коленорычаги больнопадко съёживались, но лишь она русцбегалась со своим пикогрузом снедьбы на прозапясть (метауронный сполох с ёрзаньем и пыженьем), мой стомилый Бзик, он мог заракитить её ото себя с очеявно злой рожкой, как будто говоря «ах вы токая» и «ах вы окая», а если он не швырял тараелку под её ноголяхи, можете мне поверить, она была в безопасности. А потом она выдёргивала песноватые свистрочки из «Разбитого сердца», из «Тёртых малладчиков», из «Клеветы, что как ведра пары» Мишеля Келлио или из балффанатского «Старины Джо Работсона». Итакая шипелкофыркалка, да она разрежет вас надвое! И потихомеряется с той курейкой, что кукарекает в пылеглотском толпустроении. Что за беда если она не уставала ротпетушиться! И ни единого мырга еговошмыгов, не больше чем от мытьекатка. А что, разве это не истинное верно? Да что твой истовый факт. Потом были очепытки царистски барского романша, где урочьжданка аистократии Аннона Снежливая, дока неучных искусов (пока искрицкие ветрогариёкания возсжигали еёный веер, а ейские морозимние косы бились начерталыми сверклучами; когда бальные красы истерияковались пода своими неубитыми шкурками!), была в академической мантии неоифритовой разномаститости, что укрыла бы дерево двух кардинальских кресел, разбила бы бедного Колленишку и вытрясла бы душеньку из Маккейбушки. Скатушиться можно! Ыхние пурпурные перештопки! И её брахманщина стала ему поперёк его спускного жорла, с её петьюплясатью честью видами уменьшительных ласк, пудрашок жизнедрожит у неё на носу: «Деткадушка, Вертоушка! Что за прелесть, что запрелась!» А вы знаете, о чём она принялась чирикать потом, эта пелоголосая, как клюксидра или Мадам Дельба, Ромеорешку? Вы никогда не отгадаете. Расскажите, расскажите. «Феба, дражайшая, расскажите, о, скажите» и «Я полюблю вас больше, чтоб вы знали». Не сомневайтесь, была ли ина без ума от трельчатых песниц из-за поймы океана: «Jас многого смакам неjзините слатки малку вдевоjки» – и так дальнее, и дам дарнее, сикосьба-накосьма, в плавешнем темптоне, а Тятя Рёв внизу как Бхери-Бхери в своей ваксгрязной шалоодёжке, такой томноленивый и глухой как зёва, этот корпач! Уводьте! Бедный глухорепый старый дорогушка! Вымь толька дразните! Анна Лив? Долг мне судья! Не бывало ли, что она продиралась не с той ножки и рыськидалась встать на своём порожняке, пыхтеньем играя на своей старой трубаньке, и каждой служеньке-жалмерке или миляве-селянке, шагающей свайными путями, Пильве, Яхроме, Маре или Жане, Милоокой, Тайдонне или Рае, не случалось ли, что она показывала ей губашку или знак заскочить внутрь через дальвратца? Вы же не хотите сказать, что чириз глядьпочтамт? Великибоги, ещё как хочу! Зазывая их внутрь одну за другой (тут задериножка! тута мочилище!), выкидывая коленца и тому подобное в воротцах, чтобы показать им, как нужно дрыгать каблучками и прочими сокровищами, как вызывать в памяти самые прелестные покровы вне поля зрения и все пути мужчины к девице, издавая что-то вроде кудахтания на двушиллинг и пенни или на пол кроны, держа на виду серобабью блестяшку. Боже, боже, и она так делала? В смысле, от всех тех, кого я когда-либо слышала! Бросая каждую мелкую милую курву в мире на него! И любоокой поймаленькой паршивке, какую пожелаете, неважно какого пола, за раздовольные дела давая по краснофамарской двушке, энтим извилисицам, чтобы быть на земном небе от его горе-передника!

 

{Песня Анны}

А что это был за кривоушный стишь, который она сделала? Тота! Тота! Расскажите мне без трындетского сада, пока я глажстирански стукмакаю купальник Дэниса Флоренса МакКарти. Оно бьёт ключом-с, когда вы заливаетесь! Пианбыстрица! Я насмерть сбилась с йодистых ног, чтобы усмотать ту колыбеляну Анны Ливви, которая написана одним, двое читали было, а обнарушить подходит клуше в татьпарке! Это мне ясно – мне ясно, что вы имеетесь в виду. Как это произгонит? Послушайте. Вы слушаете? Да, да! Несамонно я слушу! Лай молчаночно! Короча, слухайтель!

Я клонюсь всей до свода завесной земле, не хватает ужасно мне вновь испечённых задводий, клянусь влагородцем, да-да, и к тому ж попросторней бы их!

И раз та передряжечка, что у меня была, уж утекла, то теперь вот сиди, коротай лихо, всё ожидая, чтоб он – мой Джурак Еруслан стародатских дней, мой смертоспутник средьжизненный, мой экономный ключ от кладовой нашей, мой изменённый заметно верблюжий горб, мой со-корыстнейший, мой майсколунный мёд, мой дурачок до последнего из дикубранствий, – чтоб он приподнялся от зимней дремоты и приливновал меня бурно, как прежде бывало.

Есть ли чудом где некий поместный владелец, хоть рыцарь за графство, наумоприклад, любопытно мне, что не откажет в полушке, а то и в двугривне за стирку и штопку его столь почтенных носков, чтоб помочь ему, раз у нас нетути ни молока, ни толчёной конинки?

А едва лишь с бритасского малого ложа, что пахнет уютом, я вон восхожу, уже прочу себя на те блата у Тока иль берег, что по-над Торфяником, чтобы почаять синь неба прохлябкого у моего день-деньского залива солёного с бегом порыва морского, доставшего устья.

 

 

{Часть 2. Прошлое АЛП}

{Первые покровители Анны}

Тальше! Тальше! Расскажите мне ещё. Расскажите мне всё каспий за касплей. Я хочу знать каждую извилинку. Вплавь до того, что заставило свору гончаров нырнуть в печёрную нору. И почему утварь дражайшая бралась наперебой. От этой переезжательной лихоманки мне чревато недомогается. Но дамоседлый мохнозяин не хочет помять меня! Как пулемальчик супротив комиссисара. В смысле, тут мы уже залезаем в опеченский садок. За Поймой Долкина в Корчмах Короля. Куда нас ведёт неводица. И сколько малёчков было у неё там на хвосте? Этого я вам не могу точно поведать. Одному праву известно. Некоторые говорят, у неё была трёх фигур полонка, и она ограничила себя сто одиннадцатью, дина, одиэль, уяндина, получая истокодеснацакодину. Стон ахти ласкать в такой паче? У нас не хватит места на церкводворе. Она не помнит и половину тех люлькоименований, которыми она их уродовала по крайней милости её епископатологического непогрешимого пройдохи: если кайен, то Казыр, если щавель, то Ойэльф, а если нуткак-неткак, тогда Джейкоб Джид. А сто ещё? Здорово они замыслили перекристинить её в Простилюблённую. Лироэлегия! Что за раздольная доля! Дунайте истрее! Затем, расклад такой, что она сдаст тесней и обильней, вои и трели, квадросторонники и пятикартишья, нордчистки и семчуганы, а ещё, суесловно, дамолвки и неявки. Дедов грошфартинг наобумерангом, мессоряхи, отбивные валеты и джокер. Не иайте! Кажется, она немало пустошаталась в своё время, судя по ней – больше, чем большинство. Несомменно, клянусь буквой. Она любила, паря простаков. А потом кашмальный стон вонзись и перепугай эту девушку: стоит мук наш агапуть! Расскажите мне, скажите, как улучилось, что она ушлопрошла через всех своих товарищей, эта райшалая шмилка, эта дивчурилья? Она метала свои выстрелы перед нашими зайками от Горы Фонтанихи до Известкового и от Известкового до самого морца. С одним ладилась, а с другим костылялась; к бережам приставала и ютам приздавала; внутренне напирала, а наружно выпаливала, оскользая восточенной речкой. А которыйсть первым шёл врасплох? Колдуй-ка там из них, а может и не один, тактическим нападением или одиночным боем. Костянщик, крышкройщик, балда, буреходчик, Пирог Пиргоршкевич или сам Полирцарь. Вот то, о чём я хотчу искона умзнать. Давайте выше, давайте силигирнее, штабом дойти до верховной ручки! Был ли это год ватерливней, обещанных Градданом или Хлябом, или когда девушки были под Аркой, или когда трое наломали гостиных дров? Верра найдёт там, где одолевают Недуги, как Нихто из Низде нашёл Ништоль. Похуже на сердце камень, Альбред, ответьте ясно! Раскуйте ваши ноги, реку, торно и нюансно! В настоящий момент ей до него не дотянуться. Тобыш дальнюю дорогу мерить долго! Весь отратный путь поломок полон! Она саморекла, что искона знать не знает-с, ни того, который из анналистов был её запрудителем, из династии Ленстеров ли, морской волчина ли; ни того, что он сделал или как она красовалась в своих мечтах; ни того, как, когда, почему, где и капчасто он с ней проводил себеседлания; ни даже того, кто пустил её прочить. Она тогда была всего лишь младо-тоще-бледно-слабо-скромно-стройной сороголовкой, мотыляющейся вокруг лесолунозерка, а он был тяжёлый разбраживающий шатающийся зарубежносимый берестяночник, косящий колосья до сада подростков, сердитый, как древние дубы (да упокоит их рапсод бор!), что в то время часто шуровал у гатей под кровом Древохрама, вот он-то первый и видонапал на её заплетёный след. Она думала, ей придётся убыть в нишу травы от маловишенного стыда, когда он подал ей тигривый сглаз! О, счастливая вина! Я была бы страсть как рада, будь это он! Вот тута вы неправы, всестрашно неправы! Этт не только сегодня вы ахероничны! Это было в далёкой старине, когда сели были еле видно, в графстве Крикоярск, в эринском саду, когда она ещё не мечтала ликвидироваться из края Женобители и пойти пениться под мостом через Конотопь, где большой юнгозападник ветроштурмует ей в затылок, а средиземный полевой западнист следит за ней по пятам, чтобы идти тихими сапами, на радость и ревмявек, вертеть и тереть, скрестись и плестись, на всём протяжении золотой нити её лиффии жизни среди хреновников и десятинников горемычного плетнебродограда, и лечь с землепроходимцем, еёлелеятельдоном. О, лисы небесные, что за лазурет девических деньков! Дануй их, ради всего голубого! Чтотак? Исоль? Это мочень сочно? Ни там, где Финнитка, река меди, теряется после Мирскорбных Гор, ни там, где Нор-Блумовка забывает дорогие сердцветия, ни там, где Правонаживца преследует Карадесница, ни там, где Моя Мойка меняет свой выборг мёзду Каллином и Конном, мёшду конкой и калинкой? Или там, где Посейсон галанил, Волктритонск подгребал, а леандрус трио толкал героинь дуэт? Нея, немда, нера, нерча, нем! Может, в окрестностях долинки Летки? Был ли это вток или спад, Лагуна Юкона или там, где не ступала нога руководства? Лесскажите мне, где это случилось в срамный пирфейший раз! Мне не сложно, если вы послушате. Вы знаете тёмный лолог в Долгой Подъяме? В смысле, там где некогда проживал постоялый опустынник – Михаил Верхнеарочный было его припотопное имя (я сбилась со вздохов, сколько я окропляла его линявчики!), и в один отвенерный средень в неюнонеюлии, – какша сладко, каква прохладно и какмо гибко она выглядела, Наяда Неженка, Налон Лескло, среди тишины, за сикоморами, всё внемлет пламенеющим кривым линиям, которые нельзя перестать чувствовать, – он погрузил обе свои недавно помазанные руки, долю своих думушек, в её песньсочные шафранные потокарки волос, разделяя их, утешая её и смешивая это, то, что было истемна-чёрное и обширное, как это красное болото на закате. У лесисдаса Долины Музоповедника порадушные небодужки оранжерганизовались вкруж неё. Жалострастные головздохи и ея глазурные очии заставили его индействовать через деволетние насилилии. Мираж покаж! И где ж тут страж? Мне всё мавро! Летти Легкодымка подсмеливается, скользьте лаувры, туда, где дафнодавно чтобы петькаркать расстил. Воюмаат! Зато в валшумном неводопаде тысячерта и орда петлих. А Тигран Шивамечник от малодуша дошёл до бесов чувственности. Он не мок объять, что ему поделать с жарящей его сохтомой, ему пришлось забыть, что в муже живёт монах, и тогда, взъерошивая её верх и приглаживая её низ, он клал причмоки своих брыл, приправленных улыбкой, лабз за лабзом, в разлюбездну (ведь он предупреждал её никогаш, никогда ж, не когти ж), на веснушчатое чело Эннюшки Поцелуев. Пока вас жгладушила суховейка, она контролировала свою жажду при включении. Но затем она возрослась на семь пядей волшбы со своей лёгкой реки. И вездеходит как на ходулях с тех самых пор. Это если говорить по-целуйносклаблянски с шуткой впополам! О, разве это был не отважный поп? А разве это была не премерзкая Ливвия? Приморская Псица теперь будет её пореклом. Два парня в скаутских барежах прошлись по ней перед тем, Буряк Босостоп и Валяй Впереброд, пикты славных жесточей Лагнаквиллы, когда у неё ещё не было ни махонькой ворсинки на мягком месте, ни грудишки, чтобы прельстить берёзового шаландальщика, не говоря уже о крутобеглой портерной барже. Но ещё до этого (леда, лёжа, недотрожа), слишком вялая для укачиваний миллюзорнейшего ездока, слишком хрупкая для заигрываний с пером лебедя, её одолел собака, Сыгаратта-Взыгрыватта, показ она сыделала какдетство, просто и славно, у великого Простора-на-Холму, в пору стрижки руна под рулады стрижей; зато прежде всего и хуже всего, прилившись непуть-дореченькой, она наклонизверглась у обрыва в Новь Черторечья, пока её доглядчица Салли громко заснула на берегу сохлости (чайчай фуйфуй), опрокинулась с водослива, прежде чем нашла свою колею, и, валяясь и извиваясь по всем стоячим чёрным дуговинам луж у низовского мычания, она наверневинно смеялась, поднимая свои лапки вверх, а весь хор девичьих горечавок краснел, смотря на неё искоса.

 

{Кинселла Лилит}

Накопайте мне звук нарока того гнуторога, человека ли, имярека ли, катораст был отхожим очиведцем. И накапайте мне без фламанданья, почему она была весноватая. И перекупите для меня, была ли она щипцезавитая или это её так парикозащищал оплот тины. И в каком направлевии они покидали свои рековещи, пристав во всём плеске, на сад запав или вперясь во сток? Сладко тесно с другом не бывает? Лютая ненаглядная словно любая ненавистная? Вы в гуще дела или вы вне? Давача про дальше! Я имею в виду про то, что вы знаете. Я прекрасно смыслю, что вы имеете в виду. Бык по селу! Вам бы лишь обшляпы и тканьтильки, мордыряха, а мне придётся взять на себя всю грязную трудищу со старыми утирками Вероники. Угадайте, что я сейчас мыльдодырю, и будет вам от меня спасибо. Это сарафанты или это фелонька? Араннутка, куда вы дели свой нос? И куда делось скорбило? Так пахнут не капы ризничных молитв. Мне понятно и отсюда, по их попрыскиваниям и по запаху её аромашки, что они принадлежат г-же Магратище. Кстати, вам следовало бы их провентилировать. Они тальком что сошли с неё. И эти складки на шёлке пуще храмдонной хлопчатки. Влагословите меня, Отчем, ибо она согрешила! Своим волезаборным кольцом она насылала головодружение, держа гип-гип бедра за зубшнуровкой. Ходит странное судачество вокруг этих оборок, что старше долинок. А они, доложу я вам, именно такие! Немышлямыслимо! Если завтра всё будет хорошо, ктоша притуристится поглазеть? Какшаа? Спросите моих слов, которых у меня нет! Бельведерские демонстраторы своих отличий. С парусносборными шапочками и цветными греблеформами. Ох, ялики, дружно! Ах, яхонты, в бой! А вот её свадьбоигральные письмена в придачу. Эллис у кораблей алой нитью. Засвечено пред всем миром на цветотелесах поля. И вдобава анной иксы, чтобы показать, что они не для Лауры Кйон. О, чтоб злючкотварь перемоломала вашу безобманную буравку! Ах, вы дитя Маммоны, для Кинселлы Лилит! Так кому это она подставляла ножку своих рейдуз? Которую ножку? Да ту, по которой плачет палка. Выполоскайте уже их и не мельтешите вздор! На чём я остановилась? Не останавливайтесь! Постоянное продоложение! Вы пока даже не близко. Я вси ящага жду. Далельшен, даляошэ!

 

{Анна придумала какой-то план}

В смысле, после того как это попало в Мизерно-Икорный Лежпоминальникс нищенствующих за сабботчи, уазкрессету и понерельнек (в кои-то веки они засалили свои нежновые роговицы, жуя жвачку после обедов с петушением и попрошением, ихним «дайте нам на это взглянуть», ихним «остерегайтесь этого» или ихним «после того, как вы закончите читать мотариалы»), даже соннопад, что яробуранил его белёсые волошки, имел на него зуд. Оттатайка! Сапаси и сахрайни! Обыграть её господданного знатного Вожждя! Уда на свою гибельку вы бы ни пошли и в кую бы отверстую вас ни занесло, в граде, предместье или в порченных районах, в Бутыль с Розой или Таверну Феникс, Корчму Крепина или Отель Ермдушина, или где бы вы ни матрыскали по сельской местности от Водонянькино до Спасо-Грязанска или от латинских воротил до охладинского квартала, вы находили его неивзгладимое видпоминание вверх притормажками или как зевательные уличники тяпглумятся над его братцем, а молоток Морриска, с ролью Ройса в своей «Свирепой турбинке» (всеэвропавское гримёрное заведение, неснятые сыртуки и цельные йештерты, панный день, дать бумаж в загаш, Ахмда – тот ход идти, Фатима – повернуть вполовину!), мотать-катался вокруг общепитейной, пока дудепты трубили, а убанджи скрипели, и странтоварищеская тройная тиарошапа ротондооколесила круг его скальпа. Как Питьба-по-над-Невой или Большепит-у-Морбазы. Вот, посмотри на того мастака, Пентюхауснаймита, что был как из камня, что отпер Жилище, что было бесхозным, что выгнездил ношку и вылупил складки. А вокруг него столовещающий сброд на весь аэропарк дебаты ширил великим коньконированием со своими ударными скрипкачками. Помните, у вас есть Батя Хмырь! Думайте о своей Ма! Имя Бай-Бей громовесит на этом бой-парняхе! Свистоболеро, лиру на слом! Она закляла на крестиксе дивятку переходов, быть ей ещё наравне со всеми этими ихними поползновениями. Спаси, Увыжалобная Дево, сохрани, Зачатие Марии, что в Углу! Итак, она решила что ей нужен план, чтобы сшильвредничать, – этакая интриганка, ничего подобного этому вы никогден не слышали. Что за план? Расскажите быстрее, не надым быть лютовейкой! Что за макродело она сварганила? В смысле, она пудзаимствовала суморассоваху, замшевый мех корреспонденции, вместе с займом ссудного света лампады, у одного из своих единопробных сынов, Почтового Шона, а потом она пошла и порылась среди книжной персти «Муровой Старины», «Евклида Кейси» и «Показа мод», и изготовилась приливчистящим обзором, чтобы присоединиться к вмаскаряхам. Вод теперь хаханьки, и юмор весь. Я не могу вам рассказать, как это было. Фарс просто будет трясти от смеха, тут зайчон ногу сломит! Обнимаха, женихихи, минихехе, немохохо! Что значит не можете, вы должны, право! Пусть я услышу об этом стройно струйно или странно струнно или дрёмно дряхло дико! Источной чистюнькой Мулгульбы клянусь, что я дам в зарок даже свой шанж попасть в Эдем через тирражкиллажный Эдом презрения, лишь бы услышать это всё, каждада слово! Ой, оставьте мои учувствия, езженщина, в покое! Если вам не нравится моя рассказанка, прочь из ходиточки. В смысле? Ну тогда как хотите. Вот, сядьте и делайте, как вам говорят. За мной и загребите это себе насосердцем! Атак вперёд и затяните свой бандаж сверхнорны! Шип являйте без хрустпения. Расколите мне утончательно. Повремедлите частить языком. Вдохнуйка поглубже. Дуайте править бережней. Мельче тешьте, дальше большик. Передуйте нам ваших блаженных пеплов сюдан, когда я оттерзаю кальсоны каноника. Шумлейте. На веки вешние. Помаленка.

 

{Косметические приготовления}

Сначала она пороняла свои волосы, и они водопали вниз к её ногам, заткав всё своими извилистыми витками. Потом, в чём мать родилась, она нашампенила себя космическим молочком и яромятной желейноводской грязью, с вихров до низин, от навершья до подошв. Следом она малпромазала углублёнку своей кормушки, свои прыщстаны с морсолью и бродинки с почесухостью противообрастательным пополосканием, бурьянокроем и смутьянотравой, а с помощью листоперегноя она устроила намудрилку на канифасе серыми атоллками и лагунками, пятное-десятное, по всем местам своей ненасытной мариновки. Как постёртая золотая воскофигурка её мёдпузо, а её ладанные покровы как миножковая бронза. А после того она сплела венок для своих волос. Она прочищала его. Она причесала его. Из рыхлокустов и рекоирисов, из болотростников и озёрослей, да из опавших грустей с плакучей ивы. Потом она сделала себе браслеты на запястья, на ноги и на рукава и гагаченный амулет на шею из шатких штыбов, валких валунов и гранёных голышников, крепких и здороввечных, из всех этих ирландских горнорейнских хрустшталей, а наручни из мраморского жемчуга. Сделав это, возок сажи на её утемнённых очах, Аннишка Лютециямич Павлюба, крем для лилигуб на её рототайнике и щекотка с цветпалитры для её ланит, от земляничных красок до экстрафиолей, она пасслала своих будулуарных девушек к Его Изобильности, Черешу Голлямку и Киршу Увяллик, двух крастниц, с нежпоклюями от его миссис, с сыпью и с урной, с просьбой, когда она уйдёт, не смотреть на тикающий пальчик. Зайти в одноместную и зажечь лучину в Шишкином Плёсе, вернувшись сию брызгунтучку. Гребешок провёл девять чёсов, туалет обручённой в звёздном поту, ух тама кто-неть да ждёт меня! Она сказала, что уйдёт даже не на половину своей длины. Тогда, тогда, как только показался светыльник, со своей кошёлкой с листьями, змеенаброшенной на её плечище, дикображенная Анна Ливви выступила из своего бассейна.

 

{Одежда}

Опишите её! Пошевеливайтесь, али не могёте? Плюй-с в железко, пока горячо. Я бы не пропустила её ни за какие деньки на светлуге. Ни за какие кубышки на ломбардной удице. Пленюсь умрёвом окиванов, мой нюходолг это услышать! Давайн ойкнем! Ухнем, ведь на це зарится Юля! Чтоврукеея и вмаскахчтоль эта путноголовая скроминка? Великая в своей светскости? Втреть квартеронка? Благая в своих немерениях? Малагасительница? Что было на этой умилиддельной давней чудодейке? На сколько она тянула при взмешивании, со снастями и весами? Вот какова Анна Океаннестия! Её зовут горем высоконапряжённого человека.

Никакая, конечно, не электресса, знать, старая Нуждица Мыть, стореявшая матерь всех индевнесений. Я дам вам ребусловку. За то вы должны сидеть смирно. Можете ли вы омолчать и осмысленно послушать, что я собираюсь сейчас сказать? Могло быть без десяти или двадцати один в ночь подзасовных или опятого апреля, когда створ её полктесного вьюгвама отворился и оттуда украдконого вышла женщина дереволазов, дражайшая маленькая момачка, кивающую вокруг себя, расплываясь в улыбках, с ыями стыдыотства и аями от астрахамства, меж двух эпох, милодушка, что не достанет и до вашего локотца. Быстрицка, смерьте её остерокой и схватырьте её шустроумой, ведь чем питбольше она живёт, тем кичменьше становится. Спаси и сокрыли нас! И не выше? Где же, вопреки выровероятию, вы раздобыли ломбейскую отбитную размером со стенобиточного барана? Ага, вы правы. Я всё нарловлю забыть, как Ливбовна Умилидда меня долголюбила. Не линнее моей сухожилы, как по мне! На ней были колодочные ноготроетёсы первого пахаря на деревне, пара прямо околоточного вспахивания; сахароголовной убор с мятым колыханием гребня, бандаж из глянциний для дикограции с сотней вымпелов, отбрасывающих с него огоньки, и позлащённый закол пакования его; зеркальные совочки круглоциклы, что приглушали её глаза; ряболовное сетчатое тканьё, чтобы солнце не покорыстовалось на морщинистости её головскидки; картофельные колечки, что цепляли уморные комочки её рыкушек; её бланжевые цветлестные чулки, что были пятнопестрядинные; ещё она щеголяла митькалевой сорочкой партуманской окрасницы, что была такой нестойкой, что смывалась при первой водмощности; крепкая корсетка (поперечка) линовала её двину; её кроваворанжевые грогивбрютчины (пара низанкая) открывали естественную нигертучность и, усердно устраиваемые, развязно освобождались; её рыжий в чёрную полосню копушофисный плащ был стеклянукрашен и подбит медвежьим плюшем с волнистыми осокозелёными эполетами и следами тут и там государевых лебединых оборок; мутнштучные гвоздики были приколоты ей во стропы подвязок; её штатская плиськовая куртка с шалфейбытными пуговками вокруг была пограничена двухфунтовым силковым ремнём; по четырёхпенсовичку в каждом кармашкобоку придавали ей весу против тихолетучих камышей; у неё была тряпкозашитка, крепко оседлавшая её потишный нос, и она продолжала толочь койко-что причудливое в своих повонных устах, а испаррреяние от продуха от шлейфа от водёжного изгрязнатабачного ветерскитаящегося конца её юбки тянулось на пяттьдесятть неравных ирландских миль позади неё от роздалей до ножек.

 

{Её новый вид}

Ёлки-палки, как жаль, что я пропустила её! Падунки с ветки! И никто не лежит в обьмороке! Но в каторы из её уст? А её носа всё горела огнём? Все, кто её видели, говорили, что эта стопенная маленькая делия выглядела немного эдакой. Иййоксель-моксель, не лезьте вбруд! Сдарушка, будьте добры не шутить с морской молв



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-04-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: