ЗОЛОТАЯ
БАБОЧКА
*
Может быть, вы и не знаете об этом, но у каждого человека в груди живет маленькая золотая бабочка. Ее, конечно, нельзя увидеть просто так. Но дело в том, что именно она и есть самая суть человеческой души. Это именно она бьется в вашем сердце, когда вы видите что-нибудь по-настоящему прекрасное. Это ее полет перехватывает дыхание, когда вы впервые касаетесь руки любимого человека. И это она радуется, когда вы любуетесь по-настоящему хорошей работой, и нежно гладит сердце своими невесомыми крылышками. Бабочке не важно, ваша ли это работа; зато ей очень важно, чтобы в мире было побольше красивых дел – как обычным бабочкам важно, чтобы вокруг распускались цветы.
Это именно она улетает в дальние страны, когда мы спим, и приносит нам оттуда волшебные сказки. А если ее пытаются поймать, нам снятся кошмары.
Сны – владения тех богов, в которых вы верите.
У влюбленных золотые бабочки так часто летают вместе, так стараются держаться поближе друг к другу, что постепенно срастаются. Получается одна золотая бабочка с двумя крыльями и красивым фигурным гребешком. Вот почему мужчине и женщине, которые сильно любят друг друга, снятся временами одни и те же сны. И вот почему тех, кто любит, так трудно убить порознь.
Вот почему такую могучую защиту дает материнская любовь – ведь у матери и дитяти тоже сросшиеся, не разделенные бабочки. До поры…
Люди добрые, любимые и любящие, столь со многими роднятся душой, что по свету начинают временами порхать бабочки, похожие на махровые цветы, и золотые цветы, лишь слегка напоминающие бабочек. Вот почему доброму человеку так трудно навредить, даже если он кажется очень слабым.
Человек рождается с золотой огненной бабочкой в груди. Иногда ее называют божественной искрой. Если человек талантлив, присутствие золотой бабочки хорошо заметно всем, кто его окружает. А певцы и художники прекрасно знают, какое ликующее сияние разливается в сердце, когда еще одно творение отточено и закончено. И как жгутся хрупкие крылышки, если ты давно уже не занимался тем, ради чего ты родился с золотой бабочкой в груди.
Огненная бабочка сияет, радуется, сердится, жжется, требует красивого дела, а не бездушной болтовни.
Каждый человек рождается с золотой бабочкой внутри. Но вот только не каждый способен умереть с ней. Из пустой и ленивой души бабочка улетает, ей там не интересно – да и нечем жить.
Некоторые люди умудряются уморить свою бабочку, годами не вспоминая о ней – лень, хлопотно это… Некоторые же были так небрежны, что в грудь им влетела ворона, склевала бабочку и осталась жить на ее месте – а они и не заметили. Теперь, если они видят прекрасную работу, пусть даже божественную, но – чужую, ворона клюет их в сердце, и они чувствуют зависть.
Человек рождается с огненной бабочкой в груди. А когда он умирает, бабочка вылетает в открытое окошко и летит к солнцу. Солнце – это много-много золотых бабочек. Вот почему оно так ярко светит и так ласково к цветам и людям.
Знахари умеют разделять и ловить бабочек. Потом сажают их в стеклянные шары. Бабочка бьется о стекло, а знахари собирают с ее крылышек золотую пыльцу и льют волшебные кольца.
*
Чтобы познать себя, боги создали целый мир.
И был этот мир огромен и прекрасен, потому что души богов просторны и вмещают в себя много красивого и живого.
А еще в мире были опасности – и зло, их источник, чтобы кто-то боролся со злом и защищал других от опасностей. Потому что просторные души богов вмещают в себя еще и много хищного и страшного.
Пока боги творили мир, на горе неподалеку от места творения был виден сияющий всадник. Копыта его коня сверкали, будто конь стоял на четырех солнцах. Когда над миром появилось звездное небо, оно окутало всадника, будто плащ. А когда в этом небе впервые взошло солнце, златогривый конь заплясал, всадник улыбнулся и тронулся в путь.
Он присутствовал при сотворении того мира, в котором родились эти боги, и другого, в котором был сотворен тот мир. Он знал, что Дорога Света слагается из множества солнц, а Бездорожье Тьмы лежит между ними, как топкое болото. И он слишком хорошо знал свое дело, чтобы отказаться от своей Дороги.
*
Жил-был на свете Певец. Был он нищ и весел; нищ, потому что беспечен, и беспечен, потому что нищ. Он бродил по всем дорогам мира – уж очень многое было ему интересно – и в самых разных вещах видел искру красоты, даже если она была не заметна другим. Люди тоже были ему ужасно интересны, и в самых разных людях он видел красоту и неповторимость. Вот и получилось, что он мог спеть людям о них самих так, что они начинали лучше понимать себя и больше ценить. А еще он мог спеть о привычных вещах так, что воспетые вещи уже никогда не становились обыденными. И песни его звенели и шуршали, как рассыпающийся жемчуг, и каждому слушателю закатывалась в ухо жемчужинка – а человек с жемчужинкой в ухе слышит песню в самом простом шуме ветра и в самых простых словах собеседника. Золотая бабочка Певца порхала над каждым словом и звуком в его песнях, узор на ее крыльях менялся плавно и изысканно, как узор хорошего танца. И люди слушали и говорили:
-- Эти песни прекрасны. Они божественны!
Жила-была на свете Мастерица, которая умела невероятно красиво расшивать одежду. Ее вышивки не старались быть похожими на цветы и листья, на людей и животных – ведь изображение никогда не будет так же красиво, как живой цветок, трепетно пляшущий под ветром и похожий только на себя. Эти вышивки скорее напоминали древнюю письменность жрецов – а легенды твердят, что в этой письменности жили все тайны мира и ответы на самые важные вопросы. Узоры, которые вышивала Мастерица, были непонятны и ни на что не похожи, но они нравились людям, и вот почему: надев вещь, вышитую для него, человек словно бы оказывался укутанным в то, что любил больше всего на свете. Словно бы любимая поляна в лесу, или тонкая готовность к схватке со зверем, или спокойная размеренность выласканного дома теперь всегда была с ним, куда бы он ни пошел. Человек становился спокойнее и сильнее, а потому светлее жил и вернее добивался своего счастья. Но люди об этом не слишком-то задумывались – просто они видели красоту и тайну, которая радовала глаз. И часто восклицали:
-- Это прекрасно. Божественная работа!
Жил-был на свете Кузнец. Он делал мечи и косы, наконечники копий и стрел, гвозди и засовы. Железо пело под его руками, и молот пел, и наковальня пела. А по железу бежал тонкий узор, словно бы сам рождался и прорастал, сплетаясь в изящных изгибах и поворотах в ритме песни железа и молота. И потом стрелы пели в полете, косы пели в работе, для которой были созданы. И большая нужна была работа, чтобы затупить такую косу и утомить косаря – очень большая.
А рукояти мечей ложились в ладонь, как камень в воду – и такой меч легче легкого срастался с мечником и становился ему другом, братом, мудрым помощником, словно бы меч, как человек, обладал умом и сердцем. И мечник, впервые попробовав оружие в движении, восхищенно говорил:
-- Вот то, что я хотел. Как ты угадал, Кузнец? Это божественно!
А крестьяне ничего не говорили. Только усмехались, любовно подправляя косы перед новой работой.
*
Воин проснулся в своей хижине. Плавно выходя из теплого течения сна, он начал ощущать мир вокруг себя, немедленно открыл глаза и улыбнулся. Первым, что он увидел, было солнечное пятно на стене. Сколько раз он видел это пятно, пора бы уж и привыкнуть. Но привыкнуть не получалось. Воину нравилось это пятно золотистого света на золотистых досках, нравилось и то, что оно всегда приходит первым впечатлением нового дня.
Когда-то он даже хотел начертать на этом месте изречение, прочитанное в старой Книге:
Поиск Целостности –
единственная задача, достоянная того,
чтобы стать на Путь Воина.
Чтобы по утрам это было бы первое, что он видит. Нравились ему эти слова. Воин даже обучился каллиграфии… и уже готовился отшлифовать доски… но передумал. Он и так теперь каждое утро вспоминал это изречение, глядя на солнечное пятно. Потом, быть может, другие слова понравятся ему больше. И их тоже можно будет увидеть в солнечном пятне.
Воин встал и потянулся со вкусом, мимоходом улыбнувшись тому, как это замечательно – быть способным встать и потянуться.
Он сходил к ручью, чтобы освежиться, а потом развел костер перед хижиной, чтобы приготовить себе немного еды.
Пока костерок разгорался, пришел Сказочник. Он частенько приходил сюда, потому что Воин немало странствовал на своем веку, видел в мире много такого, на что другие не обращают внимания, и Сказочнику нравились истории об этих странствиях. А еще Воин обладал редким умением слушать, и Сказочнику нравилось рассказывать свои истории здесь, у этого костра.
Они позавтракали вместе, и Воин рассказал о стране, где не смеют жить в одиночку. А Сказочник рассказал о том, как один человек посадил бобы и так нашел дорогу в небо. Воин подумал и сказал, что, сажая бобы, дорогу в небо не отыщешь. Тогда Сказочник возразил, что надо кому-то и бобы сажать, а тем, кто сажает бобы, надо же чем-то утешаться. А Воин расхохотался, потому что у него за хижиной была целая грядка бобов.
А потом Воин мыл котелок, готовил новую порцию дров для костра и занимался другими простыми делами, которыми надо заниматься каждый день. А Сказочник любовался его движениями – скупыми и точными, плавными и стремительными – и думал о том, что Воину здесь, в общем-то, совсем не место. Слишком уж заметно, что он – не из этой сказки. Сказочнику ли не знать. И было ему немного грустно, потому что хороший Сказочник часто – если не всегда – может предугадать, что будет дальше в этой истории. Он знал, что вот настанет момент – и Воин снова уйдет в свои странствия, в свою сказку. И Сказочник немного жалел, что он сам живет не так, чтобы видеть Воинов каждый день. А еще он немного жалел о том, что никогда не узнает ни начала, ни продолжения той сказки, в которую уйдет Воин. Хотя он и очень хороший Сказочник. И он сказал:
-- Есть нечто божественное в том, как ты живешь. Будто в твоем распоряжении – весь мир. Я – маленький человек, я так не могу. Мне заслоняют огромный мир маленькие вещи. Но они дороги мне. Я не могу жить так, как ты, и оттого вдвойне уважаю тебя. Хорошо, что ты есть. Есть нечто божественное в том, что ты есть. Боги знают, что делают. В твоем существовании я чувствую руку божества, промысел провидения. Знаешь, кто ты? Ты – гвоздь. На котором держится крыша мира. А я прогибаюсь… меня как будто бы и нет.
-- Не сокрушайся об этом, – улыбнулся Воин. – Какая крыша из одних гвоздей?
Подумал немного и добавил:
-- Не вспоминал бы ты богов понапрасну. Случается, что боги бывают обидчивы.
*
Боги обидчивы. По крайней мере, некоторые из них.
Услышали они, что люди называют божественными творения людей, и страшно разозлились.
Смотрели они вниз, на землю, на тех людей, которые вызвали их гнев, и фыркали на все лады:
-- Тоже мне – боги! Особенно этот, чумазый! Да и та хороша – скорчится над вышивкой и работает, спины не разгибая, никакого величия!
-- Мелко плавают! Что они творят? Мелочь, ерунду всякую! Все это сгниет и рассыплется в прах! А вот мы сотворили целый мир!
-- Это я создал Первую Мелодию!
-- Это я научила женщин делать нити, окрашивать их и расшивать ткань!
-- Это я создал оружие, я научил их делать мечи и сражаться! И никто из людей не сравнится со мной, потому что я стоял у истока!
-- Это мы сотворили мир – а значит, и каждого человека в этом мире! Только по нашей милости в их душах есть божественная искра!
Так боги изливали свою обиду, пока она не наполнила их души до краев. А потом решили вот что: надо изъять у людей, оскорбивших их, богов, попыткой сровняться с ними, божественную искру.
Так и сделали. Они же боги.
-- Пусть-ка она вышьет себе новую душу – она это сможет, если она богиня!
-- Пусть выкует себе новую душу – сможет, если бог!
-- Пусть пропоет такую песню, от которой в нем родится новая душа!
-- Пусть…
Тут боги замолчали и призадумались. И словно бы порыв ветра пролетел над ними. И почудился им звон серебряных копыт.
Золотые бабочки бились о стекло, роняя с нежных крыльев волшебную пыльцу.
Наступал рассвет, и высоко над землей мчался всадник в синем, как ночное небо, плаще…
*
Воин проснулся от резких криков сойки и тут же понял: что-то не так. Сойка продолжала орать. Он поморщился. Золотого пятна не было видно. Обшарив комнату взглядом, Воин обнаружил пятно света совсем в другом углу. Поздно. Он спал слишком долго. Так подолгу он не спал никогда.
Он пошел к ручью, но вода была тепловатой и неприятной на вкус.
Костер не хотел разгораться, солнце палило в затылок, все валилось из рук. Воин чувствовал страшную опустошенность в себе.
Безостановочно верещала сойка.
Воин оставил свои дела и сел в тени хижины. С ним давным-давно не бывало такого. Что-то было не так.
Он сидел в тенечке, смотрел на метелки травы под ветром и думал.
Не так было все.
Страшная опустошенность. Как будто из мира вынули солнце.
Пришел Сказочник. Он принес вино и вкусные пироги, которые испекла его жена.
-- Почему бы тебе не построить дом побольше и попрочнее? – спросил Сказочник.
Воин жевал пирог, как сухарь, и ответил не сразу.
-- Зачем же? – сказал он наконец, промочив горло. – Я уйду, а он будет долго стоять пустым. Прочные дома разрушаются медленно. Это обидно и неправильно, когда разрушается брошенный дом. Опять же, весь вид портит. Так что лучше уж побыстрее. На месте моей хижины уже через пять лет будет расти трава.
Сказочнику не хотелось думать о том, что Воин уйдет, а уж тем более – о траве, которой порастет это место. Он сказал:
-- В прошлый раз ты говорил об обидчивых богах. Я принес тебе сказку о другом боге. О том, который хранит истинное лицо мира. Его называют – Сын Золотого Света. Каждую ночь он объезжает землю на своем волшебном коне, и те, кому случалось видеть этого бога, говорят, что он прекрасен. Но он может и изменить свой облик. Он следит за тем, чтобы все было правильно. Он знает, что правильно для мира, он сам его творил. Как заботливый хозяин, построивший крепкий дом, знает этот дом до последнего гвоздя, знает, как его починить. Ведь дому нужен уход, иначе крыша протечет, стены покосятся. И все рухнет. А заботливый хозяин не доведет свой дом до беды: что бы ни потеряло надежность, он немедленно поправит дело. А гнилые доски – вон.
Отхлебнул из фляги и спросил:
-- Как думаешь, есть такой бог?
-- Если и есть, – отвечал Воин задумчиво, – так вряд ли он стал бы творить целый мир. Но знаешь: такой бог непременно должен быть. Иначе тьма может захватить все, что существует.
-- А что плохого в тьме? Я не боюсь темноты.
-- В мире, где все правильно, никогда не бывает полной темноты. Есть луна, звезды, костры, лампа на столе, молнии, зори, зарницы. Такой живой темноты и бояться незачем. А вот тьма… Что будет, если лишить мир солнца?
-- И звезд, – добавил Сказочник. – И луны. И чтобы костры не горели, а молнии не сверкали. И чтобы жена не ждала меня с лампой на столе. И чтобы даже у кошки в углу не светились глаза. Пусто в таком мире.
-- Полная душа тьмы, – медленно сказал Воин. – Может, там и есть что-то, да ведь не разглядишь.
В ту ночь они выпили много вина и пели песни, обнявшись. И спели все, какие знали – а песен они знали немало. Давно уже погасла лампа в доме Сказочника, и жена его решила больше не ждать гуляку и легла спать, улыбнувшись уходящему дню, а кошка свернулась у нее в ногах. Давно уже погас костер, далеко на горизонте догорела зорька. И тогда Сказочник спросил:
-- Ты прощаешься, да?
-- Я всегда прощаюсь, – ответил Воин, хлопнув его по плечу.
И наконец улыбнулся.
*
Мастерица проснулась намного позднее, чем обычно, и сразу это поняла.
-- Ах, – вскричала она, – какая я лентяйка! Мне ведь надо шить! Скоро праздник, и люди ждут обещанных одежд!
Она наскоро умылась и торопливо схватила свою работу. Но в тот день она изорвала немало нитей, и очень много стежков пришлось выпороть и переделать заново. Так что работа не слишком подвинулась. К тому же Мастерица не могла теперь быть ею довольна: в сделанном она против воли видела выпоротое, неверные стежки, подпорченную ткань. Нити путались, сами собой сворачивались в узелки, а узелки никак не хотели развязываться.
Вечером Мастерица села и заплакала.
…Кузнец тоже проснулся не так рано, как собирался. Он встал, оглядел свое жилище и крепко нахмурился: он очень не любил, когда его планы менялись без его на то позволения. Кто бы ни пытался эти планы изменить. Кузнец был горд и неуступчив.
Он отправился в кузницу, чтобы продолжить работу над мечом, над которым священнодействовал уже много дней. Он взял в руки клинок, уже почти готовый, и нахмурился еще больше: он не понимал, что следует делать дальше. Не понимал и того, почему он сработал этот меч так, а не иначе. Кузнец взялся за молот, привычный и удобный, но движение привычным не вышло. Молот показался Кузнецу чудовищно тяжелым.
Кузнец упрямо тряхнул головой, надел свой кожаный фартук и взялся за привычную работу.
…Певец же, проснувшись очень поздно, нисколько этому не удивился. Ночью в мире больше волшебства, ночью, при звездах, яснее истина, вот почему многим людям больше нравится и петь, и слушать песни по ночам, а не днем.
Вот и этой ночью он долго пел для большой и веселой компании в придорожном трактире. А когда всю ночь поешь, недурно потом весь день проспать.
Проснувшись же, он сразу взялся за лютню, чтобы повеселить тех, кто уже проснулся, и разбудить прочих, которые еще спят.
Но лютня оказалась расстроена, и немало провозился с ней Певец, а толку – чуть.
Когда же он наконец запел, люди оглянулись на него с большим изумлением: голос-то звучал неплохо для похмельного утра, но в песне вдруг не стало души. А слушатели всегда чувствуют это, даже те, о которых говорят, что они ничего не смыслят в музыке.
-- Да ты заболел! – ахнула хозяйка трактира. – Скорей ложись снова в постель, я принесу тебе пива с медом!
И беспечный Певец, слегка недоумевая, но не слишком задумываясь, лег и покорился заботам хозяйки.
А потом наступила ночь. И каждый из троих – и Певец, и Мастерица, и Кузнец – спал беспокойным сном, не приносящим отдыха, а пробуждение снова не принесло им радости.
*
…Высоко в небе мчался, объезжая землю, сияющий всадник в одеждах звездного неба. Струилась золотая грива его коня, звенели серебряные копыта.
Сегодня он мчался туда, где был нарушен священный договор. Такое не должно было остаться не исправленным.
Не каждый день нарушаются договоры, но это случалось бы куда чаще, если бы обманщик получал выгоду и избегал наказания.
*
Воин проснулся – и снова не увидел солнечного пятна на стене: было пасмурно, тучи, синие, как ночь, неслись над землей и грозили непогодой. Воин не улыбнулся, но и не нахмурился: он проснулся спокойным и немного суровым. Он посмотрел на то место на стене, где так и не написал любимое изречение, и сказал сам себе:
-- Поиск Целостности… У моих ног лежит хороший Путь.
Перед хижиной его ожидал Сказочник.
-- Вот, – сказал он, протягивая сверток, – моя жена испекла тебе в дорогу.
-- Женщины – чуткие люди, – кивнул Воин. – Я благодарен ей.
-- Я думаю, она это знает.
-- Я тоже так думаю, – улыбнулся Воин. – Но ты ей все-таки скажи.
Они вошли в хижину, и Воин стал укладывать в заплечный мешок те вещи, без которых в дороге… можно, конечно, обойтись, но – зачем?
Сказочник наблюдал за ним некоторое время, а потом заговорил:
-- Одни говорят: «Воин должен все время драться». Другие – что Воин вообще не должен драться. Что же правда?
-- Я так думаю, что воин должен драться тогда, когда должен, – Воин помолчал, укладывая в котомку плащ цвета ночного неба. – Есть также и такие, кто говорит, что на вершину горы ведет множество тропинок, а на вершине все они сходятся. Я думаю, важно не только то, что на вершине тропинки сходятся, а и то, что тропинки сходятся на вершине. Тому, кто до вершины еще не дошел, другие тропы не видны.
И еще он добавил:
-- Эта гора очень высокая. Есть сказки о волшебных бобах, по которым можно залезть на небо. А у других народов есть сказки о том, что человек способен подняться на высокую гору и соединить небо и землю. Соединить собой, своей тропой. Стать связующим звеном.
И Сказочник покачал головой, потому что хорошо представил себе гору высотой до самого неба и длинную-длинную тропу к ее вершине.
*
-- Красиво, – сказал человек, оглаживая на себе расшитую рубаху. – Да вот только в плечах как будто тесновата. Как-то неловко… Ну да ладно, мне в ней не косить, для праздника сойдет.
Он ушел, а Мастерица долго плакала, перебирая свои нитки.
*
-- Это хороший меч, – сказал человек. – Да только мне не по руке. Скорее он подошел бы для женщины. Ты похвалялся, будто сделаешь в срок именно то, что мне нужно. Но этот меч не годится. Как же наш уговор?
Кузнец хмурил брови и молчал, потому что сказать ему было нечего.
*
-- Эти песни ты будешь петь глупым крестьянам, – фыркнул подгулявший вояка. – А мне спой такую, чтобы кровь закипела, а сердце размякло!
И Певец запел другую песню, которая прежде очень нравилась таким вот лихим рубакам. Но его снова оборвали и велели не мешать серьезному разговору своим нытьем.
Певец ушел. И пел свои песни крестьянам.
-- Нет, – сказали они. – Эти песни пой пьяным бродягам. Они не по нашему вкусу. Вот раньше у тебя были хорошие песни. Спел бы как раньше, а?
В отчаянии бросился Певец к той, которую любил – и она его любила. И пел ей те песни, которые прежде (что греха таить?) любую женщину убеждали в том, что она – единственная… уж если не на свете, то в сердце Певца. И девушка слушала, а потом спросила тихонько:
-- Ты, верно, всем их поешь, да?
Певец опять ушел. Он бродил в одиночестве, пел травам, деревьям и звездам, потом приходил к людям. Легко сказать – спой, как раньше! Раньше его золотая бабочка невидимо порхала среди звуков со строки на строку каждой песни. От песни к песне узор на ее крылышках менялся, всякий раз был немного иным. Так жила его душа, так росла и наливалась соком от песни к песне, как тугое яблоко. В каждую песню необходимо вложить свою душу, и в каждой новой песне она должна быть немного иной, не такой, как в прежних. А что будешь делать, если есть только пустые слова – а вложить в них нечего, и некому порхать в извивах мелодии?
Певец жил – как в полусне. Иногда ему хотелось уснуть на тысячу лет. Сон накатывал тяжелой волной – мутный, вязкий, бесцветный. Певец засыпал с надеждой. Но и во сне не приходили к нему теперь ни дивные строки, ни волшебные сказки.
Певец больше не был беспечным. Угрюмые морщины прорезали его лоб. Днем и ночью его терзала глухая боль. Певец пытался выпеть эту боль, вложить ее в песню, как раньше вкладывал свою и чужую радость, печаль, любовь, смех, боевой задор… Но получался стон и хрип, а не Песня. В ней не было души. И теперь Певца слушали только те, у кого тоже не было души. Те, кто потерял свою бабочку, всегда тоскуют. И вежливо аплодируют.
Страшно жить без любимого дела. Больно жить в оковах пустоты. А Певец, даже если он разучился петь, не может долго молчать о своей боли, о своем страхе.
И однажды ночью, одинокий посреди голого поля, Певец закричал в звездное небо:
-- Кто виноват в моей беде? Чем я-то виноват?
*
Высоко-высоко в небе всадник на крылатом златогривом скакуне натянул поводья и обернулся. Ведь о том и бывает договор между людьми и богами, чтобы ни те, ни другие никогда не нарушали законов мира, в котором живут. А если закон нарушен, то именно певцы чувствуют это первыми. Вот почему именно певцов боги слышат лучше, чем остальных людей.
Всадник повернул коня и помчался туда, куда увлек его зов.
*
Долго ли, коротко ли… Шел Воин по полям и дорогам, иногда его согревало солнышко, а иногда попадал он и в бурю-непогоду. Шел он спокойно и уверенно, будто между ним и его целью была протянута крепкая нить. Случалось, что на перекрестке ему попадался камень с надписью:
Вправо пойдешь…
Влево пойдешь…
Но Воин эти надписи не читал. Он и так отлично знал, которая из дорог – его. У него было дело. А потому и Соловьи-разбойники Воина пока что не интересовали. Вот, может быть, на обратном пути…
А все же у каждого из нас есть то, что делает извилистой даже самую важную из наших дорог.
…Дом стоял на перекрестке, там, где обычно находится камень с надписью. Не то чтобы большой дом, но крепенький и ладный. А в окошках виднелись вышитые занавески и яркие цветы в горшках. А на пороге стояла молодая красивая женщина в нарядном платье. Стояла, слегка склонив голову к плечу, и смотрела на путника, ожидая, когда он приблизится.
Воин подошел к дому. И поднялся по ступеням крыльца. Из дома тянуло покоем и запахами вкусной сытной еды. Дом истекал ароматами мира, как цветок в жаркий день истекает ароматом нектара.
-- Входи, дорогой гость, – с улыбкой сказала женщина.
…Он смотрел на нее – и думал о том редком цветке, который у него на родине называли «недотрога». Стоит прикоснуться к лепестку – и цветок испуганно сжимается в кулачок, в бутон… листья скручиваются в тугие веретенца, и обнажаются острые шипы на стебле. Потому эти цветы и редки – ведь их могут опылять только самые удачливые пчелы и только самый нежный ветерок…
А еще он думал о том, что в далеких южных краях есть цветы, которые испугались навечно – и детям своим передали в наследство страх. Спрятали всю красоту, улыбки, раскрытые ладошки, изящество и нежность внутри себя, собрались в кулак, спрятались в кокон – и снаружи остались только длинные иглы. Люди считают эти иглы листьями. И говорят, что, будь у этих растений иная форма, им бы не выжить в тех условиях, в которых им приходится расти. Правильно говорят. Но женщине не оторваться от корней, никуда не уйти от всего, что дорого.
А еще он вспоминал рассказы о дивном племени амазонок…
А еще он думал о цветах, которые закрывают лепестки только тогда, когда на красоту и нектар уже поймана жертва. Красота для них – средство, а не сущность. Лепестки снова раскроются, горделиво расправятся, а на землю упадет пустая оболочка жертвы…
А еще он думал о цветении садов. И о счастье, которое непродолжительно, как это цветение, и также прекрасно.
Воин улыбнулся женщине и покачал головой, отказываясь. Да и пошел своей дорогой. Услышал за спиной резкий крик, полный злого разочарования, оглянулся – и увидел, как оседает, рассыпается в прах дом… И вот уже ни цветов, ни хозяйки. Стены сровнялись с землей, их волной покрыла трава. И остался на перекрестке один только камень.
Наверное, с надписью.
*
Говорят, что вышивка – волшебный оберег. Что женщина, когда она прядет, ткет, шьет и вышивает, всей душой касается Небесных Нитей Судьбы – это и придает одежде волшебную силу. Говорят, что именно поэтому и сама женщина – существо волшебное и судьбоносное, ей открыто то, что мужчине не по силам.
Говорят также, что кузнец знается с могучими силами, свободно беседует с богами и демонами. А потому незачем, дескать, попусту беспокоить кузнеца – как бы не вышло боком.
Может быть, и верно говорят, что мастера любимы богами и обласканы природой. Может, и правда мастер полнее видит мир, лучше его понимает и способен среди всех дорог найти тропу к самой вершине своего мастерства.
Худо лишь то, что со временем мастер привыкает к такой вот мысли: любую беду можно поправить иглой, а выковать можно даже счастье.
*
Путались нитки у Мастерицы, рвались… не удавался узор, а стежки ложились криво, будто иглу держала юная неопытная ручонка.
Но не в том была беда.
Собрала Мастерица холсты и нитки в берестяной короб, села на лавку. Кошка прыгнула к ней на колени, стала она ту кошку гладить да о своем горе плакаться.
-- Пустота в моей душеньке, будто из вышивки кусок вырезали – да грубо, кривым ножом… Сердце вынули из груди да под ноги бросили… Разве можно так жить?
А кошка ей: «Мрр…»
-- Куда ж мне теперь рученьки приложить, к чему головушку приклонить, если сор у меня в глазах – смотрю на доброе, а вижу пустяк да мусор?
А кошка ей: «Мрр…»
-- Не может такого быть, чтобы зло навеки делалось, чтобы беду нельзя было поправить. На самом тонком полотне можно дыру залатать аль заштопать, да вышивкой сверху покрыть, да так, что и не вдруг разглядишь, где дыра была… еще красивей выйдет…
А кошка ей: «Мрр…»
-- Только нитки тут нужны… особые…
И призадумалась Мастерица.
А кошка-то – известно, существо волшебное, во все дома заходит по-хозяйски, по всем мирам бродит безбоязненно, и любому доброму человеку она по сердцу. Все «Мрр» да «Мрр», а вроде говорит все разное, вроде бы тебе на твои слова отвечает разумно. Ходила вокруг, в коленки тыкалась, об ноги терлась и вроде как ободряла. «Не бойся, – мол, – я вот какая маленькая, а и то всюду хожу и не боюсь.»
Подумала Мастерица, поплакала, собрала котомку, взяла самые тонкие иголки, самые острые ножницы, накрепко наказала кошке беречь хозяйство от мышей и отправилась в путь.
Долго ли, коротко ли, а истоптала она семь пар башмаков, семь посохов изломала о крепкие спины лихих придорожных людей, семь пудов сухарей изгрызла – но дошла в те края, где заря с зарницей сходятся. Там на чистом ковре из белоснежного облака сидит Пряха Дорог и прядет с девяносто девяти куделей все людские дороги, от широких трактов до самых малых троп, а в грозу вышивает молнией-иголкой по небесному холсту нитями путей светлые радуги и черные тучи. Трудится Пряха Дорог, веретена жужжат, ветер поднимают. Ветер летит над землей, теребит людей за волосы да за полы одежды: «Эй, – дескать, – в дорогу пора!» Радуги мостами встают, в тучах словно бы неведомые земли отражаются, как в озерах… зовут…
Трудится Пряха Дорог.
Пожелала ей Мастерица доброй работы, да и сразу заговорила о том, за чем пришла.
-- Дыра в моей душе, славная искусница, страшная прореха. Дай мне нить, чтобы заштопать прореху и вышивкой вновь покрыть.
Пряха Дорог задумчиво свела широкие брови и спросила, не прекращая работы:
-- Знаешь ли ты, что за нити я пряду?
-- Знаю, что нити жизней, да знаю и то, что одна из них – моя.
-- Знаешь ли ты, что я не могу обрезать нить до срока? Будет в твоей судьбе петля, а шить тебе придется в две нити – а работа тонкая.
-- К тонкой работе я привычна, ни усердием, ни упорством не обижена.
Усмехнулась Пряха Дорог и сказала:
-- Это не тот путь, что ведет к победе.
-- Но мне и не нужна никакая победа! Я не побеждаю нити, не побеждаю холст, я со своей работой не сражаюсь!
-- Да ведь в жизни твоей – не одна только эта работа. Иногда победа становится очень нужна, – медленно проговорила Пряха Дорог, глядя вдаль, – но ты уже не можешь сойти с той дороги, которую выбрала.
-- Я не хочу никого побеждать!
-- Этого мало. Надо, чтобы еще и тебя никто не хотел победить.
Мастерица уж дрожала вся, думая, что Пряха Дорог ей откажет, да у той вдруг засверкали-заискрились глаза, и спросила Пряха насмешливо:
-- А что мне с того? Что ты дашь мне за это?
-- Я отдам тебе весь остаток нити. Хоть умереть собой-то…
-- А что мне с твоей нити? Да еще с остатка – пустой он пока и бесцветный. Мне и своей нити довольно. Две иголки в руку не возьмешь.
Мастерица посмотрела на девяносто девять веретен… но промолчала.
-- Я вышью тебе новую судьбу, – сказала она, подумав.
-- Договорились, – ответила Пряха Дорог, бросая ей нить. – Лови!
Села Мастерица рядом, на белом облаке, вправила нить своей судьбы в лучшую свою иголку, разложила свою душу на коленях и принялась за работу. А надо вам сказать, что хороший мастер видит, как работа сделана, и уж если один мастер что-нибудь создал, так хоть через века, а найдется тот, кто его работу починит.
Долго ли, коротко ли, а работа была закончена. И такой искусной оказалась починка, что с каждым стежком у Мастерицы прибавлялось сил, а потом и вовсе стало так, будто никогда не было в ее душе пустоты. Работа, как всегда, увлекла Мастерицу; положила она последний стежок, закрепила нить и взяла острые ножницы.
Да так и замерла с ними в руке.
-- Вперед урок, – строго сказала Пряха Дорог. – Семь раз отмерь.
*
… Высоко в небе мчался всадник, исполненный собственного света. Мчался он на зов о помощи. Как вдруг его всевидящий златогривый конь остановился на всем скаку, заплясал и ударил серебряным копытом. Всадник обернулся и прислушался удивленно. А потом зорко посмотрел на землю – не то прицениваясь, не то прицеливаясь… на землю, на маленький покинутый домишко-хижину, на камень у перекрестка. Добродушно усмехнулся, потрепал коня по атласной шее и позволил ему повернуть.
Потому что… хотя обманщик никогда не избегает наказания, хотя священные договоры нарушаются не каждый день, хотя у крылатого коня по солнцу под каждым копытом, а отдыхать сияющему всаднику все же некогда.
*
Долго шел Воин по самым разным дорогам и так много прекрасного, мудрого и поучительного видел в пути, что часто думал: эта дорога стоит своей цели.
И однажды пришел он в очень странные земли.
Там стоял туман.
И тишина.
Такая тишина, что не ясно было, что плотнее окутывает землю – тишина или туман.
Побродив по этим землям, Воин вышел к селению. Дома тут стояли безо всякого порядка, и каждый дом был окружен колечком полупрозрачного тумана. Иногда из домов выходили люди, но не заговаривали друг и другом. И не отвечали Воину, если он заговаривал с ними. Жутковато смотрели мимо, насквозь, шевелили губами, произнося неслышные слова, которые, может быть, умерли сотни лет назад…
Воин бродил среди людей и домов, как среди клочьев тумана, и понять не мог, куда его занесло.
Из тростниковой хижины на окраине вышел старик, сел на пороге. Взгляд его скользнул по пришельцу, убежал в туман и вернулся снова – казалось, вполне осмысленно.
И Воин решился его окликнуть.
-- День добрый, дедушка! В какие это земли я забрел?
На мгновение несказанная радость вспыхнула в глазах старика… но угасла без следа.
-- Это, друг мой, Страна между Небом и Землей, иначе называемая Страной Потерь. Здесь каждый получает то, что он потерял при жизни, если сильно сожалел о потерянном.
-- При… жизни?! – ахнул Воин, осматриваясь.
-- Да, все мы попали сюда лишь после смерти. Хотя ты, насколько я могу судить, жив, что очень удивительно. Здесь мы встречаем тех, кого потеряли когда-то… если сожалели об утрате. Здесь человек получает то, чего никогда не имел, но очень хотел иметь.
-- Так что, дедушка, здесь у вас – рай? – спросил Воин озадаченно.
-- Не знаю, не знаю… каждому – свое… для кого как… для меня – не знаю… Приходят любимые люди, и видеть их сладко… но все, что можно было прожить с ними вместе, можно было прожить только в жизни… А здесь – уже нельзя, разговоры ни к чему не ведут, ничего нельзя изменить… Путь проходят только на Земле… А человек любит ради собственной Судьбы… и жалеет – о своей Судьбе… о том, что могло бы быть, не случись потери…
Старик закрыл лицо руками, помолчал, потом гордо поднял голову и продолжил:
-- Выбор я делал сам. Выбор я всегда делал сам. А потери… неизвестно, кто подстраивает потери. Неизвестно кто. Судьба. Обидно. Не удержишь – утекает сквозь пальцы. Как время. Потерю, как мгновение, никогда не поймать… не удержать…
-- Почему они не разговаривают друг с другом? – спросил Воин.
-- Не могут. Они могут беседовать лишь с теми, кто им здесь дан.
-- А ты, дедушка?
Старик улыбнулся по-детски.
-- Видишь ли, друг мой, умирая, я больше всего жалел о том, что не смогу беседовать с людьми, которые родятся после моей смерти.
Воин мягко рассмеялся:
-- Вы достойный человек, уважаемый.
-- Был… был, надеюсь, достойным человеком.
-- Раз<