«Рады сообщить, что наш колхоз уже дал Родине Героя Советского Союза и шестерых орденоносцев. Бывшие охотники и полеводы становятся искусными снайперами, артиллеристами, разведчиками.. Растёт боевой счёт наших односельчан — суровый, сибирский счёт. Все увеличивается и наш трудовой вклад в фонд обороны. Сообщаем, что колхозы Шилкинского района отправили на фронт сверхплановые эшелоны зерна и мяса.
Смерть гитлеровским поработителям!».
В тот день диктовал Номоконов своё первое письмо с фронта:
«Снега здесь много, леса не шибко стоящие и горы невысокие, а только стали эти места как свои. На важном месте держим оборону. По одну руку — Москва, по другую — Ленинград. Вот где действую! Которые фашисты наши города собирались жечь, народ давить, сюда подворачивают. Значит, дырки в этих местах у них получаются. И этих зверей кладём на снег, уничтожаем! А всем вам, дорогие земляки, за огромную подмогу и верность — низкий поклон».
Ушла в Нижний Стан и газета, рассказавшая о стойкости батальона, в котором сражались люди разных национальностей. Поплутин написал на полях газеты, что «только в этом бою израсходовал Семён Данилович более сотни патронов». И многоточие поставил. Догадаются таёжные люди, сколько фашистов полегло от пуль колхозного охотника в одной лишь схватке с фашистским зверьём.
Большую закорючку поставил на газете и Номоконов — удостоверил, что жив он, здоров, готовится к новым боям.
На живца
Тунгус хитёр был, осторожен, зато горячим был бурят.
Как ножик, вынутый из ножен, глаза весёлые горят.
Он шёл по тропкам шагом скорым, он спал, не закрывая век.
О нем тунгус сказал с укором: весьма бедовый человек.{10}
Вечерами и на передовой выкраивали время, которое можно было использовать «по своему личному усмотрению». Весело было в блиндажах и землянках, где жили снайперы. Солдаты читали стихи, пели любимые песни, играли в шахматы, с азартом сражались в домино. Лейтенант Репин привёз на фронт скрипку и, случалось, вынимал её из футляра.
|
|
Не скучал и Семён Номоконов.
В госпитале он вырезал из дерева малюсенького оленя, а когда вернулся во взвод, сказал, что очень уж медленно шло время в палате. Долго смотрел лейтенант изящную фигурку лесного скакуна, ставил на ладонь, подносил к свету и все расспрашивал, что ещё вытачивал колхозный охотник.
Через несколько дней после возвращения из госпиталя принёс откуда-то Номоконов кусочек чёрного, наверное, долго лежавшего в воде и очень крепкого дерева. В землянке командира взвода стояла маленькая, из гипса фигурка человека, имя которого называл лейтенант, когда брал скрипку. Поставив фигурку перед собой, внимательно поглядывая на неё, Номоконов принялся за работу. Крошечные стружки поползли с бесформенного куска дерева.
Боевой счёт снайперского взвода все возрастал. Перестали враги ходить в полный рост. Меткие пули заставили их прятать головы, низко нагибаться к земле, ползать. Пленные рассказывали о больших потерях и от ружейного огня. В письмах немецких солдат все чаще появлялись жалобы на снайперов. Враги заговорили о сибирских ордах, нахлынувших на фронт.
«Эти люди жестоки и фанатичны. Они не требовательны к жизни и составляют с природой единое целое. Необходимо обрушиваться на полчища этих варваров всей мощью германского оружия».{11}
|
|
В бессильной злобе враги бомбили позиции дивизии, сбрасывали над траншеями листовки, а иногда — металлический лом, бочки из-под горючего. Однажды низко летевший бомбардировщик разгрузился недалеко от блиндажей, где жили снайперы. На снег посыпалась рваная русская обувь всех размеров, только на правую ногу. В каждом ботинке или сапоге была бумажка с коротеньким текстом: «Ваше дело правое».
Номоконов складывал в кучу дырявые сапоги, стоптанные женские туфли, обливал их керосином, дрожащей рукой подносил спичку. Солдату хотелось, чтобы эту обувь погрузили в машины, увезли в большие города и всем рассказали о гитлеровских убийцах. Не ходили они с мешками по чуланам и кладовым, не скупали старую обувь у населения. Номоконов заметил на солдатских кирзовых сапогах бурые пятна и догадался, что немцы сняли обувь с ног раненых или убитых.
Кипела в сердце человека из тайги жгучая ненависть к врагам. Юшманов рассказывал о странах и народах, попавших в порабощение. На политзанятиях Номоконов сам находил на карте города и села, освобождённые от фашистских захватчиков, и с волнением передвигал красные флажки. Расширялся кругозор солдата, росло боевое мастерство. С молчаливым холодным бесстрашием действовал Номоконов. Близко к вражеским опорным пунктам подползал он, часами неподвижно лежал под снегом, зорко смотрел вперёд прищуренными чёрными глазами. Не торопился, терпеливо ждал. И немцы попадали на мушку: разведчики, наблюдатели, солдаты из пулемётных расчётов, гитлеровские офицеры, которые и холодной зимой ходили в фуражках с серебряным шитьём и вязаными наушниками.
|
|
Регулярно заполнялась во взводе ведомость «Смерть захватчикам!», и мало кто знал, что за скромный, издали совсем неприметный орнамент вырастал на курительной трубке солдата. После выходов за передний край, без тени рисовки, незаметно для других, но непременно Номоконов ставил на остове дорогого отцовского подарка точку, иногда две, а случалось, и побольше. Человек из тайги старательно вёл свой боевой счёт. Он не мечтал о наградах, да и не понимал тогда их значения. Далёкий Нижний Стан вставал в памяти зверобоя. Он знал, что люди, оставшиеся в селе, с нётерпением ожидали окончания войны, жаждали мирной жизни. Хотелось поскорее перебить фашистских извергов и вернуться в родные края. Представлял Номоконов, как в его маленький дом придут гости, и тогда он закурит трубку. Солдат скажет, что «вот они, здесь, те самые, которые приходили с войной», и всем будет понятно, что сделал Номоконов в боях за Советскую землю. Честным знали его в селе, работящим, не бросавшим слов на ветер. Никто и пересчитывать не будет. Посмотрят старики на отметки и скажут: «Ладно действовал Семён, много завалил фашистов, спас нашу землю. Почёт тебе всеобщий и уважение».
А это главное в таёжном селе.
Хорошо понимал солдат, что в случае победы фашизма миллионам ему подобных достанется горькая участь. Маленький, без винтовки, он не раз приходил посмотреть на гитлеровцев, оказавшихся в плену. Хотелось поговорить с ними, рассказать о своей стране, о себе самом. Но и в минуты, позорные для любого воина, эти люди окидывали его презрительными, а иногда жалостливыми взглядами, отворачивались, усмехались. И тогда Номоконов шёл в блиндаж. Он многое знал и умел, в его груди билось доброе сердце, но оно становилось холодным и жестоким, когда руки наполняли патронами подсумок.
К концу декабря 1941 года на курительной трубке солдата замкнулось первое кольцо из трех рядов маленьких чёрных отметок. Его обрамлял с десяток крестиков.
Однажды, рано утром, когда над замёрзшим болотом рассеивалась густая морозная дымка, Номоконов подобрался к вражескому опорному пункту. После декабрьских боев будто гигантский плуг перепахивал низину. Рытвины, ухабы, огромные воронки, островки ельника, разреженные артогнём, выкорчеванные пни… Было где затаиться снайперам! Новое кольцо на трубке началось с гитлеровца, приподнявшегося над снежным завалом. Номоконов выстрелил в него из-за подбитого немецкого танка, застывшего в сугробе, на середине замёрзшей долины. Когда пулемётная очередь полоснула по броне и пришлось зарываться глубже, солдат вдруг обнаружил нору. Будто зверь в ней отдыхал, примяв своей шкурой снег. Чёткие отпечатки извилин одежды, окурки и… пустая гильза. Из маленькой пробоины — амбразуры хорошо просматривалась местность перед нашим передним краем. Номоконов определил, что не больше часа назад человек в незнакомой, нерусской обуви вылез из норы, вырытой под машиной, тщательно закрыл её глыбой снега и, осторожно ступая на старые, застывшие на морозе отпечатки гусениц, ушёл прочь.
Одна гильза… В блиндаже Номоконов узнал, что накануне вечером пуля немецкого снайпера сразила в его квадрате командира отделения артразведки. Всю ночь пролежал под машиной опасный враг, много курил, ёжился от мороза, но терпения не хватило. Ушёл на рассвете, возможно, за несколько минут до появления новой цели. Посоветовавшись с командиром взвода, Номоконов решил подкараулить немецкого снайпера возле его тайной лёжки.
Нужен был помощник — парами действовали многие снайперы взвода. На позиции забывался Номоконов, произносил слова на эвенкийском и бурятском языках, а Михаил Поплутин, которому очень хотелось действовать в паре с таёжным зверобоем, их не понимал, переспрашивал и, оборачиваясь, отвлекался от наблюдения. Выбор пал на Тагона Санжиева. Номоконов объяснил обстановку.
— Пойдёшь?
— Ещё спрашиваешь, аба, — сверкнул глазами Санжиев. — Живьём схватим!
Всю ночь пролежали солдаты возле молчаливой железной громады, чутко прислушивались, дыханием отогревали коченевшие пальцы. Наверное, не хотелось гитлеровцу лежать морозной ночью под железным брюхом машины, и он пришёл на рассвете. Уловив скрип шагов, Санжиев движением руки остановил напарника и пополз навстречу врагу. Услышал Семён сдавленный возглас товарища, а когда поспешил на помощь, все было кончено. Санжиев вытирал кинжал о маскхалат немца.
— Вёрткий оказался, — тяжело дышал Тагон. — Вот сюда меня пнул, в живот. Кончил тогда…
Винтовка с оптическим прицелом и большой кусок шоколада, несколько обойм патронов и фляжка с вином, остро отточенная финка и бутерброды… Солдаты подхватили труп и поволокли к танку.
— Праздник у них, — заметил Санжиев. — Лейтенант говорил. Рождество к немцам пришло, молиться будут, радоваться. На моей делянке маленькие ёлки пропадали, перед ихним блиндажом.
— Праздник божеский, — рассматривал Номоконов трофеи. — Слышал. Однако, тем, кто верует, никак нельзя с ножом ходить сегодня.
Санжиев усмехнулся.
Солдаты забросали снегом труп, залезли в нутро машины, развороченное прямым попаданием тяжёлого снаряда, и затаились. До снежного завала, опоясавшего вражеский опорный пункт, было метров пятьсот, немцы не показывались в ельнике, и стрелкам стало скучно. Как ставший в паре, Номоконов разрешил Санжиеву немного отдохнуть.
Где-то неподалёку стучал дятел. Трепетные лучи солнца, пробивавшиеся через опаловую дымку морозного тумана, осветили золотистые стволы сосен. На броне мириадами разноцветных точек заискрился иней. Полюбовался Номоконов тихим зимним утром, осмотрелся и вдруг толкнул задремавшего товарища.
Из-за бугра вышли лоси. Тревожно озираясь по сторонам, они стремительной иноходью побежали посередине нейтральной полосы. Два рогача и три самки! Как они оказались здесь, в царстве войны и смерти? Не поднимая винтовки, тревожными глазами смотрел Номоконов на животных, приближавшихся к танку.
Позади раздалась короткая пулемётная очередь: лосей заметили с нашего, переднего края. Номоконов живо представил солдата, лежавшего за щитком пулемёта. Не удержался, нажал гашетку… Пули полоснули по снегу, напугали лосей, остановили.
— Бей теперь! — подался вперёд Номоконов. — Самый момент! Пулемётчик не стрелял, и звери опять пошли иноходью.
— Жалеет! — понял охотник. — Все равно… не пройдут звери по тайным проходам через минные поля и проволочные заграждения, не добежать им до студёного моря, где кончается линия фронта, убьют…
Захлопало впереди. В вышине со свистом пролетели мины и разорвались возле нашего переднего края. Отсекают? Теперь Номоконов представил немецкого корректировщика. И этот заметил лосей, схватил трубку телефона, дал команду. Перелетев через заметавшихся зверей, две мины разорвались вблизи от них. Стадо разделилось. Рогач и две самки шарахнулись обратно, к ельнику, зеленевшему за бугром. По ним, торопясь, беспорядочно, как на облаве, ударили с двух сторон, — видно, многим хотелось свежего мяса. Возле бугра чья-то меткая очередь срезала всех трех.
— Нашим достанется, — оглянулся Санжиев. Огромный прихрамывающий бык и лосиха двигались к танку. Разрывы мин пугали зверей, они останавливались, крутились и все отдалялись от нашего переднего края. Заметив, что лоси выйдут к ельнику, где укрепились гитлеровцы, Санжиев стал поднимать винтовку.
— Укыр!{12} — предупредил Номоконов.
Вплотную к танку подбежали носатые звери, хватили зубами снег, остановились и, почуяв людей, бросились к снежному завалу, где чуть чернели бойницы. Дрогнул Санжиев, но его напарник сердито цыкнул. Отпустив лосей метров на триста, Номоконов быстро выстрелил два раза.
Самку пуля сразила наповал, а рогач перевернулся через голову, забился и пытался встать. Короткая пулемётная очередь из снежного завала добила лесного гиганта. Рогач подался всем телом на пули, рухнул и затих.
Санжиев оглянулся на товарища. Чего же ты, земляк? Надо было положить зверей здесь, возле танка. Сюда не придут за мясом немцы. Отрезали бы вечером по жирному стегну и унесли домой.
Много чувств отразилось во взгляде Санжиева: недоумение, досада и… любопытство. Он понимал, что его товарищ, расчётливый, с железной выдержкой, беспощадный к врагам, что-то задумал.
Номоконов хорошо понял, что хотел сказать Тагон. Свежее, вкусное мясо они будут жарить позже, когда возвратятся домой. Пусть тогда приезжает Тагон поохотиться, погостить. Здесь идёт война не на жизнь, а на смерть. Крепко надо думать, хитрить. Посмотрим, посмотрим… Наверняка клюнут «умные» фашисты на крючок «варвара-сибиряка». Номоконов нарочно отпустил сохатых поближе к переднему краю немцев — всё равно что удочку с жирной наживой закинул в глубокий омут. Забыл Тагон о немце, подходившем утром к танку. Разве бы стал он стрелять в зверей здесь? Как их вывезешь отсюда? Кому бы они достались? Знают немцы, где выбрал позицию ихний снайпер, а только призадумались бы. Не занял ли русский стрелок его место? Теперь ругают, поди, своего меткого солдата: рано открыл огонь, не дал зверям прибежать прямо к повару… Ещё не знают фашисты, чья пуля положила зверей. Так думаю, Тагон.
Минут через пятнадцать чуть дрогнула в руках Санжиева винтовка с оптическим прицелом, прояснилось нахмуренное лицо. Номоконов в бинокль увидел человека в белом маскхалате, крадущегося к лосям.
— Ладно получается, — прищурился он. — Пусть ползёт. Не ожидаёт нашей пули, думает, что ихний стрелок положил недалеко от немецкой траншеи целую гору мяса. Вот в чём штука! Погоди, Тагон, чего горячишься? Не унесёт этот немец двух лосей, не завалит на свою спину.
Маскируясь за глыбами снега, человек подполз к рогачу и прилёг рядом с ним. В бинокль было видно, как он вынул нож и, не снимая шкуры, вспорол лосю живот. Долго «мясник» выгребал внутренности, несколько раз пытался перевернуть рогача, но сил не хватало. Зажав в зубах поблёскивающий нож, гитлеровец отполз к самке и тоже вспорол ей живот.
— Ночью возьмут, — заметил Санжиев.
Номоконов вспомнил, что вечера стоят тёмные, безлунные, и пожалел, что не взял с собой хотя бы пару противопехотных мин — можно было бы поставить ловушку.
— Погоди, не печалься, Тагон. Как только стемнеет, поползём к лосям, устроим засаду, забросаем врагов гранатами. Придут они за мясом, обязательно придут! Гляди, потащил!
Простым глазом было видно: немец отделил от туши самки стегно и, скрываясь за снежными надувами, пополз к завалу. Санжиев поднял винтовку, вопросительно посмотрел на товарища, но тот опять сердито цыкнул:
— Хара-хирэ{13}. — Санжиев пожал плечами.
Молод Тагон, не понимает… Пусть уползёт этот немец в укрытие. Вокруг него соберутся люди, которым «в божеский праздник» приходится лежать за снежным завалом, у пулемётов. Пусть смелый человек всем расскажет о вкусном мясе лесного зверя, пусть его товарищи подумают, что сам бог послал им подарок. Враги съедят лосей — это так. Только дорого заплатят они за свежее мясо. Давние счёты у таёжного охотника с вороньём, не любит он этих шумливых и грязных птиц. В молодости дело было, оконфузился как-то из-за воронья перед стариками Номоконов. Долго шёл по следу изюбра — голодно было на стойбище, а возле ключа всё-таки поймал зверя на пулю, сбил, освежевал. Прыгали на деревьях чёрные птицы, поживу чуяли. Не смог унести охотник все мясо, в ключевую воду его погрузил, чтобы не испортилось и зверушкам да птицам не досталось. За помощью побежал. А вот исчез изюбр. Следы медведя увидели люди, явившиеся за мясом, да кусочки обглоданные. Ладно подзакусил добычей Номоконова хозяин тайги.
А вороны сидели на деревьях и каркали. Это они на весь лес расшумелись, позвали-навели к ключу Топтыгина. Тому что… Зацепил лапой и вытащил мясо из воды.
Немецкий солдат, который волоком тащил стегно лосихи, — всё равно что ворон. На весь лес раскаркает. Немцам выдали сегодня водку. А кому на «божеском празднике» не хочется свежего мяса на закуску? Одного стегна на всех фашистов не хватит — целая орава их за снежными брустверами. Приготовься, Тагон, идут!
Трое немецких солдат появились среди сугробов и с разных сторон поползли к добыче. Они набросились на дымящиеся туши, кромсали их ножами, хватали куски мяса, торопливо наполняли мешки.
«Мясников» заметили из нашей огневой точки. Застучал пулемёт, возле копошившихся людей в белых маскхалатах вскипели снежные бурунчики. Волоча вещмешки, гитлеровцы поползли в разные стороны. Таёжный зверобой не мог допустить, чтобы его добычу безнаказанно растащили средь бела дня.
— Угыр ха!{14} — прицелился Номоконов.
Выстрелил и Тагон. Он метил в немца, который, волоча большой кусок мяса, подходил к завалу. Уже едва различимый в белом маскхалате, тот взмахнул руками и упал. Земляки стреляли быстро, поочерёдно, на выбор.
Короткий поединок
Однажды лейтенант Репин вернулся с командного пункта очень взволнованный и, не раздеваясь, подошёл к Номоконову. С минуту он с восхищением смотрел на своего солдата, улыбался, качал головой.
— Чего, лейтенант?
— Радуюсь, — сказал Репин. — Крупного гитлеровского гуся, оказывается, пришаманили вы, приворожили. Поздравляю! 25 октября в 14 часов 35 минут, в шестнадцатом квадрате, пулей в голову вы сразили гитлеровского генерал-майора, инспектировавшего войска переднего края.
— Кто сказал?
— Теперь все точно, — присел лейтенант на лавку. — Наши разведчики привели офицера. Неплохо знает русский язык, и мы с ним поговорили. Специально вызывали меня.
Приехал, говорит, в тот день генерал, нашумел, накричал на всех и решил сам узнать, почему остановились перед болотом герои восточного похода. Храбро шагал генерал на передний край, быстро!
— Правильно, — сказал Номоконов. — Толстый явился, как кабан, а быстро двигался.
— Тучный был генерал, — подтвердил Репин, — верно. Важный, самоуверенный, с бобровым воротником на шинели. Я, говорит, задам сибирской стрелковой дивизии! Но и распорядиться не успел — кусочек свинца щёлкнул его прямо в лоб. Пленный сказал, что это было подобно молнии в зимний день. Никто не ожидал: много разных чинов ходило к роще в день первого снега. И по траншее бродили немцы, высовывались. Тихо было. В общем, верно: «пантача» завалили. А те, что рядом с генералом шли, полковниками были. Эти ушли.
— Шустрые такие, — вспомнил Номоконов. — Так-так… В кусты шмыгнули. Полковники, говоришь? Надо бы и этих. А толстого, правильно… В голову бил, чтоб не вылечился. Гляди, какой оказался!
— Заколотили немцы своего генерала в гроб и на самолёте в Германию отправили, — рассказывал Репин. — Отвоевал. Интересно вот что: гитлеровцы точно узнали, кто убил «пантача». Пленный так и сказал: на этом участке у русских работает снайпер-тунгус — хитрый, как старый лисовин, и жестокий, как Чингисхан. Знают немцы, что его фамилия — Номоконов. Известно им, что этот снайпер курит «трубку смерти».
— Шутишь, Иван Васильевич, — улыбнулся Номоконов.
— Слушайте дальше, Семён Данилович, — продолжал Репин. — Офицер сказал, что за головой «таёжного шамана», который и ночами, как призрак, бродит по долине и оставляет на снегу звериный след, охотятся лучшие стрелки и разведчики. Особо метких солдат посылают гитлеровцы в ваш квадрат — некоторые из них тоже отвоевались. В первую ночь после рождества немецкие разведчики напали на ваш след, долго шли по нему, но напоролись на огонь. Сейчас охота продолжается.
Номоконов понял, что лейтенант говорит правду, и задумался.
В морозный рождественский день очень рассердил он гитлеровцев. Перестреляв «мясников», явившихся за чужой добычей, Номоконов и Санжиев затаились. Немцы дали несколько залпов по нашей огневой точке, откуда ударил пулемёт, выкорчевали несколько пней на нейтральной полосе, обстреляли бугорки на снегу, осыпали пулями подбитый танк. До вечера враги не подходили к лосям, а когда сгустились сумерки, Номоконов уступил настойчивой просьбе беспокойного товарища, требовавшего «сходить за мясом».
Возле лосей никого не оказалось. Напарник нагрузился туго набитыми рюкзаками и автоматами, снятыми с убитых немецких солдат, а Номоконову удалось отделить от самца заднее стегно. Поползли обратно, волоча добычу, и уже далеко позади услышали тревожный свист. Сразу же взметнулась ракета, но все обошлось благополучно. В тот же вечер у раскалённой железной печки, на которой варилось вкусное мясо, Номоконов стал подшивать лосиной кожей свои новые валенки.
— До Берлина не износишь теперь, — шутили товарищи.
А солдат работал себе и, попыхивая трубкой, объяснял, почему закончил расчёт с жизнью немецкий снайпер: его выдал скрипучий снег. Номоконов подшил кожу к валенкам мехом наружу, кое-где, чтобы не скользить, подстриг его, а космы, свисающие с края подошв, не стал срезать. Не смейтесь, ребятки. Так делают в тайге: шаги охотника становятся совсем мягкими и человеческого запаха меньше. Чудные следы получаются? Это ничего, пусть… Бродит по снегу медведь-шатун, страху на всех нагоняет.
Вскоре после рождества Номоконов ходил в ночной поиск. На краю озера, откуда-то из занесённых снегом камышей, ночами все время постреливал немецкий ракетчик. Таёжный зверобой вызвался вплотную подкрасться к врагу и уничтожить его пулей. Удивился лейтенант Репин, попросил солдата взять его с собой на необычную охоту.
— Хорошо, раз и это нужно для снайперской науки. Только не мешай, командир, ползи в стороне — не сразу приходит искусство скрадывать зверя на солонцах, не за одну ночь. Чего сумлеваешься? Можно ударить зверя и тёмной ночью — по треску веточки, по едва уловимому шуму шагов. Хоть с сидьбы, хоть с подхода. Не услышит немец, вплотную к пасущимся изюбрям подкрадывался Номоконов.
Не помешал командир взвода. В ночи неожиданно выросли перед ним силуэты немецких лыжников, и лейтенант дважды выстрелил в них. Встревоженные немцы засветили ракетами. Гитлеровец с «хлопушкой» в руке, к которому подкрадывался «таёжный шаман», выскочил из укрытия и стал виден как на ладони. Выстрелил Номоконов, закинул винтовку за плечо, неторопливо пошёл в блиндаж. А утром все увидели трупы: ракетчика, упавшего на сугроб, а поодаль — лыжника в белом маскхалате. Этого в упор сразил лейтенант Репин.
Удалась ночная фронтовая охота! Командир батальона назвал выстрел Номоконова классическим. Неужели враги обнаружили «звериный» след солдата? Как они узнали, что именно он прикончил «пантача»?
— Наверное, фронтовая газета к ним попала, — высказал предположение Репин. — Разведка у немцев тоже не дремлет. Проанализировали они некоторые события на этом участке фронта, кое-что узнали.
По совету лейтенанта Номоконов на время изменил «почерк».
Разобьёт чья-то меткая пуля стекло стереотрубы, снимет немецкий снайпер наблюдателя или неосторожного пулемётчика — к месту происшествия спешит Номоконов. Он появлялся в траншеях и на огневых точках — маленький, неторопливый и немного смешной в своей странной экипировке. Винтовка, бинокль, несколько касок в руке, пучок рогатинок с зеркальцами, верёвочки и шнуры за поясом. Улыбались солдаты, с любопытством смотрели на «шамана», увешанного амулетами.
Вот здесь, совсем рядом друг возле друга, впились в бревно две пули. Так, они прилетели справа… Вот следы крови, на этом месте был убит на миг приподнявшийся солдат… И теперь не посмеивайтесь, ребятки. Не случайная пуля сразила вашего товарища. На правом фланге укрылся стрелок, который понапрасну не тратит патронов. «Профессор войны», снайпер! Молча раскладывал Номоконов свои принадлежности и начинал «шаманить». Каску приподнимет над бруствером, свою шапку или рогатинку с карманным зеркальцем. Со звоном скатывались в траншею пробитые каски, далеко разлетались осколки стекла.
Снайпер! Да только нетерпеливый он, неосторожный, обуреваемый злобой и жаждой мести…
Загорались глаза Номоконова, тугие желваки вспухали на обветренных скулах. Он просил солдат «ещё немного поиграть» каской, а сам приникал к бойнице или осторожно, сливаясь с землёй, выползал на бруствер. Один выстрел, редко два… Скатывался Номоконов в траншею, говорил, чтобы солдаты, когда наступит ночь, вытащили из-под коряги «профессора войны» и принесли во взвод лейтенанта Репина его снайперскую винтовку. А потом, попыхивая трубкой, неторопливо уходил к другим — маленький, в больших валенках с клочьями меха на подошвах.
А один из поединков произошёл на глазах командира дивизии генерал-майора Андреева. Однажды вместе с группой старших офицеров пробирался он по ходу сообщения к наблюдательному пункту, находившемуся вблизи первой траншеи. В гуле артиллерийской перестрелки никто не услышал выстрелов из винтовки. Схватился за голову адъютант генерала, рухнул командир второго стрелкового батальона. Немецкий снайпер увидел какое-то движение на переднем крае русских и догадался, что подстерёг русских командиров. Шквал пулемётного огня не причинил немцу вреда. Некоторое время он выжидал, а потом снова выстрелил. Целей было много: беспокойные горячие люди, тревожась за командира дивизии, высовывались из траншеи. Немецкий снайпер понимал, что русские начальники вызовут самых искусных стрелков, в борьбу с ним наверняка вступит проклятый «таёжный шаман». И, действительно, вызванный по тревоге, Номоконов пришёл, чтобы скрестить своё оружие с опасным врагом.
Поединок, о котором сообщалось потом во фронтовой газете, продолжался не более четверти часа. Осмотрев трупы убитых, Номоконов понял, откуда стрелял немец, и попросил, чтобы все прекратили огонь, не мешали ему. Солдат осторожно выполз на бугорок. Траншея, крутой спуск к озеру, проволочное заграждение на берегу, полоска сверкающего льда… Противоположный берег, изрытый воронками… Где выбрал бы позицию Номоконов, будь он на месте немецкого снайпера? На бугре, за озером, конечно. Там большие воронки, пни, сломанные деревья. С бугра хорошо видна русская траншея.
Можно хорошо рассмотреть идущих к траншее людей, пожалуй, и с крыши строения. Сарай ставили когда-то возле озера, рыбацкую избушку или зимовье? Обгорела, на виду нашей артиллерии и вроде бы не подходит для снайпера. Семьсот метров до избушки — не меньше. Несколько раз Номоконов приподнимал на рогатине шапку, уже простреленную во многих местах, но немец «не клевал». Тогда «шаман» обходным путём сполз в свою траншею и краешком глаза осмотрел местность перед ней.
Справа, метрах в пятнадцати, на склоне бугра виднелась большая воронка, образовавшаяся от разрыва тяжёлого снаряда. Надо было привлечь внимание немецкого снайпера на себя. По просьбе Номоконова солдаты вынули из-под брустверной ниши два коротеньких бревна, надели на них телогрейки, застегнули и по команде в разных местах скатили вниз. Немец не успел выстрелить в человека, покатившегося к воронке одновременно с чучелами, но, несомненно, увидел его.
— Теперь стреляй, фашист! — упал Номоконов.
Передохнув, он отполз на край ямы и быстро установил там свою винтовку. Приклад упёрся в твёрдую землю, шнур был с собой, а колышек нашёлся. Солдат отполз на другой край воронки, чуть приподнялся, навёл бинокль на крышу сарая и дёрнул шнур.
В тот же миг на крыше чердака блеснула крошечная молния. Она засветилась как раз там, где не хватало нескольких досок. Немец ответил выстрелом на выстрел: возле дула винтовки рассыпался, задымился лёгкой пылью комочек земли.
— Попался, — удовлетворённо сказал сам себе Номоконов. — Ладно стреляешь, а только и у тебя нет терпенья…
Выждав с минуту, осторожно потянул за шнур, подтащил винтовку к себе и, сунув в рот холодную трубку, немного полежал. Теперь все решал один выстрел, и надо было успокоить биение сердца.
Потихоньку, сантиметр за сантиметром, стал выдвигать свою винтовку Номоконов. Можно было стрелять. Мушка закрыла половину чёрного проёма на крыше чердака, замерла. Вдруг что-то тупо ударило по лицу, оглушило. Номоконов приник к земле, ощупал щеку, отполз на дно воронки.
Меток и внимателен был немец — вместо трубки во рту торчал коротенький обломок мундштука. Звенело в ушах, изо рта сочилась кровь. Номоконов выплюнул остаток трубки, чуть отодвинулся, мгновенно приподнялся и, наведя мушку на проем в чердаке, выстрелил.
Пуля смертельно ранила врага. Цепляясь за доски, он появился в проёме, встал в рост, выпустил из рук винтовку и на виду у всех, кто следил за поединком, рухнул вниз. Номоконов дважды выстрелил в немецкого снайпера для верности и припал головой к холодной земле.
Расслабились мышцы, исчезло напряжение, обручами сковавшее тело в минуты короткого поединка. Одним фашистом меньше. Но нет и трубки — бесценного отцовского подарка. Из крепкого, как камень, корня дерева точил её Данила Иванович Номоконов, охотник-следопыт. Потом, уже в колхозе, когда распустили охотничью бригаду, отправился старик в тайгу, чтобы прожить там остаток своих дней. Вот тогда в последний раз пришёл он к своему сыну:
— Может, ты, Семён, и научишься ходить за плугом, водить трактор, а мне поздно. В тайге родился, на охоте и умру. Бери мою трубку, сохраняй — счастливая…