Володя грубит, огрызается.
Дома все чаще и чаще слышно: „Володя, не груби. Тише, Володя…“ Брат Саша, приехавший к лету, на вопрос Анны: „Как тебе нравится наш Володя?“ – ответил уклончиво и неодобрительно, сделал Володе замечание за нечуткое отношение к матери… „Именно в эту пору Ильич перестал верить в Бога, а Надежда Константиновна рассказывает со слов Ильича о том, как, перестав верить, он однажды сорвал с себя шейный крестик“». (М. С. Шагинян. «Лениниана». Изд. «Молодая гвардия». 1980, стр. 147–148.)
Теперь задумаемся: случайно ли Анна спросила у приехавшего на лето Саши: «Как тебе наш Володя?» Нет, она спросила об этом обеспокоено, а Саша ответил уклончиво и неодобрительно. Большего Мариэтта Сергеевна в условиях тех лет написать не могла, но и так она сказала нам очень много. Она сказала нам, что в семье были обеспокоены поведением Володи, а точнее сказать – его здоровьем. Его душевным здоровьем, его психикой. Утрируя, обостряя и переходя на гиперболу, мы сказали, что в нем пробудился бес разрушения, что в него вселился дьявол. Это, конечно, символическая фигура. Мы ведь вообще‑то реалисты, а не мистики. Надо считать, что уже в том возрасте у подростка проявились отклонения психики, началась пока еще очень робко та болезнь мозга, которая потом целое мозговое полушарие высушит до величины грецкого ореха (обнаружено при вскрытии), но которая в зрелом возрасте Владимира Ильича развила в нем чудовищную, бешеную, не знающую никаких преград агрессивность. Если бы больной сидел дома под присмотром родных – это одна картина. Но он волею судеб сделался диктатором над сотнями миллионов людей. И полились реки крови.
Признаки агрессивности замечались в нем еще в самом раннем детстве.
|
|
Конечно, «детские» случаи можно было бы отнести просто к детским шалостям – кто из нас в детстве не ломал игрушек, – если бы случаи эти не проецировались на остальную жизнь. Вот эпизод из книги М. С. Шагинян:
«В столовую вошла Мария Александровна и, приложив палец к губам, чтоб молчали, головой показала им на соседнюю комнату. Они пошли за ней на цыпочках, недоумевая…
…В уголку, под прикрытием двери, стоял в своих новеньких шароварах, подобранных в сапожки, Володя и, слегка выпятив губы, с величайшим усердием крутил и крутил ногу у картонной серой лошадки, подаренной ему только что няней. Он даже сопел от усилия, пока крутил, и вот нога отвалилась. Выпустив ее из рук, он с такой же энергией взялся за вторую ногу.
– Ай‑яй‑яй, стыд какой! – воскликнул Белокрысенко – Что это, что ты, крестник, вытворяешь?
Застигнутый врасплох Володя отшвырнул лошадь и помчался из комнаты.
– Что за Герострат! Вот разрушитель… Вам с ним, кум, хлопот будет не обобраться… И совсем он, нянечка, не голубь!»
Да уж, – заметим мы от себя. В шестнадцать лет он сорвал крест со своей шеи. Позже он потребует, чтобы все сделали то же самое.
Рассказывает некая бабушка: «Приходит один раз Ниночка из школы в слезах и, захлебываясь, говорит: „Бабушка, я больше не пойду в школу, ни за что не пойду… Один мальчик увидел на мне крест, схватился за него, стал рвать его, подозвал других учеников, меня окружили, все дергали, прыгали кругом и хохотали (бесы – В. С.)… Вошла учительница, увидела, что я плачу и не знаю, как вырваться, узнала в чем дело и спрашивает: „Зачем ты носишь крест?“ Я ответила: потому что я верю в Бога, мамочка моя верила, и бабушка, и я буду носить крест. Учительница отпустила ее домой и сказала, чтобы бабушка сейчас пришла в школу к заведующей. Я похвалила, утешила и успокоила свою внучку. Пошла в школу. „Что, вы разве не знаете, что не разрешено носить крестов?“ Я ответила, что знаю, но не подчиняюсь и не сниму его с моей девочки, т. к. я верующая. „В первый раз мне приходилось иметь такое дело, – сказала она. – Крест надо снять!“ Я отказалась. Я, конечно, взяла бы ее немедленно из школы, но не имела права, т. к, обучение в школе было обязательным, а в случае протеста ребенок отбирался от родителей и становился собственностью Советов. Тогда заведующая сказала: „Снимите крест с шеи, чтобы его не было видно, и если уж отказываетесь совсем снять, то приколите или пришейте к рубашке…“ Я, посоветовавшись с батюшкой и с его благословения, так и сделала, чтобы не смущать ребенка, который от этого страдает, и не давать повода издеваться над святым крестом“».
|
|
Это выписано из двухтомного зарубежного издания «Новые мученики российские». Случай, прямо скажем, почти идиллический.
Видимо, учительница сама в глубине души сочувственно отнеслась и к девочке, и к бабушке, и к нательному крестику. Было бы более естественно для тех времен, чтобы и учительница, и благословивший батюшка (а то и девочка с бабушкой) были увезены из родных мест и погублены. В издании «Новые мученики российские» мы видим сотни и тысячи кровавых трагедий, за проступки значительно меньшие, чем отказ снять крестик, а вернее сказать, без всяких проступков, но я выписал этот «невинный», можно сказать, эпизод потому, что очень уж выразительный выстраивается, на языке киносъемщиков говоря, зрительный рад: рука неуравновешенного, пораженного болезнью мозга юноши срывает со своей шеи крестик, и вот уж крестики срываются с десятков миллионов детских шеек и с сотен миллионов взрослых людей. А потом масштабность явления меняется. В начале двадцатых годов в стране, по крайней мере в ее российских губерниях, большевиками был инспирирован очередной (но не последний) голод, принявший чудовищные размеры и формы. Цель этой акции была двоякая. Вывезя и сосредоточив в своих руках весь хлеб, захватчики страны сосредоточивали в руках и всю власть. Но к теоретическому ленинскому обоснованию этого мы вернемся чуть позже. Вторая цель была – резкое уменьшение населения России. Ведь их, захватчиков, было числом не так уж и много по сравнению с коренным населением. Поэтому приветствовались любые формы истребления россиян – от голода и тифа до откровенного кровавого террора.
|
|
Бухарин – «Золотое дитя революции» (как его называл В. И.), теоретик партии – теоретизировал следующим образом: «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи».
А недавно, вернувшись в Москву из далекой поездки, я просматривал накопившиеся газеты и в большой статье зацепился сознанием за цитату чуть ли не из Горького как раз по поводу голода. По небрежности и усталости я не выписал сразу эту цитату, а потом газету взяли домашние, и она затерялась. Но я помню, что это скорее всего была газета «Россия», и в конце концов статью эту найду. Цитата запомнилась мне в следующем виде, и я ручаюсь за ее почти полную точность: «Ну, умрут с голоду 35 миллионов человек, но это умрут неграмотные, невежественные, ленивые, тупые, грязные люди. А на смену им придут новые, молодые, энергичные…».
Но мы пока о другом, – кроме двух выгод, которые большевики извлекали из голода, нашлась и третья. Под предлогом борьбы с голодом великому вождю революции пришла мысль ограбить все монастыри, лавры и церкви. В некоторых местах, в частности в тихом городке Шуе, что вблизи города Иванова, верующие воспротивились кощунственному насилию. Произошел инцидент. А Владимиру Ильичу только это было и нужно. Он немедленно разослал членам Политбюро письмо, которое оставалось секретным до недавних пор. Но в 1990 году оно было наконец опубликовано. А поскольку мы рассматриваем сейчас (по порядку сословий) отношение Ленина к российскому духовенству, то письмо это очень нам кстати и мы его выпишем целиком. Надеюсь, что читающие его не будут в претензии. Во всяком случае, скучно им не будет.
«Товарищу Молотову для членов Политбюро.
Строго секретно.
Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе. ЛЕНИН.
По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим тоном борьбы в данном направлении.
Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта, то поэтому я изложу свои соображения письменно.
Происшествие в Шуе должно быть поставлено в связь с тем сообщением, которое недавно РОСТА переслало в газеты не для печати, а именно сообщение о подготовляющемся черносотенцами в Питере сопротивлении декрету об изъятии церковных ценностей.
Если сопоставить с этим фактом то, что сообщают газеты об отношении духовенства к декрету об изъятии церковных ценностей, а затем то, что нам известно о нелегальном воззвании Патриарха Тихона, то станет совершенно ясно, что черносотенное духовенство во главе со своим вождем совершенно обдуманно проводит план дать нам решающее сражение именно в данный момент.
Очевидно, что на секретных совещаниях влиятельнейшей группы черносотенного духовенства этот план обдуман и принят достаточно твердо. Событие в Шуе лишь одно из проявлений этого плана».
На несколько строк сделав отступление, скажем, что это типичный ленинский стиль (не письма, а действий). Главное для него – наклеить ярлык. Просто верующие, просто священники – этого мало, чтобы их всех расстрелять без следствия и суда. Черносотенцы – это другое дело. Точно так же он потом тамбовское крестьянское восстание назовет кулацким, равно как и восстание пяти волостей в Пензенской губернии. А ведь в тамбовском восстании участвовали сотни тысяч крестьян. Черносотенцами, как известно, назывались боевики Союза Михаила Архангела. Но верующие городка Шуи, женщины, старушки, просто жители, не пустившие в церковь изъятелей ценностей (в этом и состоял обсуждаемый эпизод), какие же они черносотенцы? Ну и посильнее завести самого себя, а одновременно оправдать свои жуткие распоряжения и действия. Подобно тому, как урка начинает визжать с пеной на губах, прежде чем броситься на безоружного человека и начать его резать, здесь – ни на чем не обоснованное утверждение, что церковники секретно совещаются и вырабатывают план сопротивления большевикам. Да, сопротивления изъятию церковных ценностей (то есть икон, дарохранительниц, крестов, окладов, чаш) были, но они были, как мы сейчас сказали бы, спонтанными. Просто верующие россияне защищали и не хотели отдать свое.
В книге «Красный террор в России» на стр. 103 есть абзац:
«Найдем ли мы в жизни и в литературе описание, аналогичное тому, которое приводит Штейнберг о происшествии в Шацком уезде Тамбовской губернии. Есть там почитаемая народом Вышинская икона Божьей Матери… Устроили молебствие и крестный ход, за что местной ЧК были арестованы священники и сама икона… Крестьяне узнали о глумлении, произведенном в ЧК над иконой: „плевали, шаркали по полу“, и пошли „стеной выручать Божью Матерь“. Шли бабы, старики, ребятишки. По ним ЧК открыла огонь из пулеметов. Пулемет косит по рядам, а они идут, ничего не видят, по трупам, по раненым, лезут напролом, глаза страшные, матери детей вперед, кричат: „Матушка, Заступница, спаси, помилуй, все за тебя ляжем…“»
Ну разве не черносотенцы? Не черносотенки?
Но продолжим выписку из уникального сверхсекретного документа.
«Я думаю, что здесь наш противник делает громадную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу (тоже самовзвинчивание, ибо верующие хотели бы одного, чтобы их оставили в покое. – В. С.) тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно невыгодна.
Наоборот, для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99‑ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной (вот именно. – В. С.) и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько‑нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.
Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало».
(Значит, забота не о том, чтобы ликвидировать голод и чтобы люди перестали есть людей и чтобы на дорогах не валялись тысячи трупов, а чтобы создать себе «фонд» и чтобы легче было отстаивать свои позиции в Генуе, на Генуэзской конференции. – В. С.) «А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс (значит, Ленин шел на явный обман этих масс, грабя российские богатства под видом борьбы с голодом. – В. С.) в том смысле, что победа в борьбе с изъятием церковных ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.
Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. (Так все же о ком идет речь – о народных массах или о горстке черносотенного духовенства? И как сквозит у Ильича в этих словах „любовь“ к народным массам. – В. С.) Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, то есть эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.
Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:
Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин. (Так вот для каких случаев держали там у себя русского дурачка и подонка! – В. С.) Никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.
Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об этой секретной телеграмме, именно поэтому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает). (Этими словами и действиями Владимир Ильич добавляет ко всем своим „качествам“ еще и коварство. – В. С.) В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков, представителей местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против Шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим (так! – В. С.), был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров.
(А мы все еще до сих пор талдычим о советском правосудии и о правовых нормах в Советском государстве. – В. С.) Самого Патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать, хотя он несомненно стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев (? – В. С.). Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как можно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы, именно в данный момент. Обязать Дзержинского, Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.
На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГНУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное („секретное“, похоже, самое любимое словечко Ильича, после, конечно, „расстрелять“. – В. С.) решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.
Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, то есть на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение всей этой операции было обеспечено и проводилось в общесоветском и общенародном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.
ЛЕНИН
Прошу т. Молотова постараться разослать это письмо членам Политбюро вкруговую сегодня же вечером (не снимая копий) и просить их вернуть Секретарю тотчас по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро, или письмо возбуждает какие‑нибудь разночтения.
ЛЕНИН»
Голод, конечно, после изъятия ценностей не прекратился, большевики же, по некоторым сведениям, положили в свой фонд сорок восемь миллиардов в золотых рублях. Сколько человек при этом было расстреляно, закопано живыми, утоплено в прорубях, удавлено, распилено пилами, зарублено топорами, замучено пытками, учету не поддается. Существует хорошее двухтомное издание «Новые мученики российские». Составлено М. Польским. Там, особенно в 1 томе, эти сведения имеются в достаточном и даже удручающем количестве.
Видимо, это письмо было результатом одного из острейших приступов мозговой болезни В. И., его агрессивности, его бешенства. А вскоре, очень даже вскоре, начали размягчаться и отключаться участки мозга один за другим.
До революции в России было 360000 священнослужителей, 4 духовные академии, 58 семинарий, 1250 монастырей, 55173 православных церквей и 25000 часовен, 4200 католических храмов, 25000 мечетей, 6000 синагог и более 4000 молитвенных домов.
К концу 1919 года осталось в живых 40000 священников. В книгах о том времени против каждого имени – род его мученической кончины. Читаем: «утоплен», «исколот штыками», «избит прикладами», «задушен епитрахилью», «прострелен и заморожен», «изрублен саблями», а чаще всего «расстрелян». Причем встречается: «сам себе рыл могилу», «утоплен после долгих мучений», «после жестоких мучений»; встречаются пояснения, за что принял тот или иной служитель церкви лютую смерть: «за проповеди», «за колокольный звон», «за отказ сражаться в армии красных против сибирских войск». В 1921 году ликвидировано 722 монастыря. В 1922 году Соловецкий монастырь превращен в концентрационный лагерь.
После декрета об изъятии церковных ценностей прошли массовые процессы в ряде городов, показательные процессы в Москве и Петрограде. По суду расстреляно белого духовенства 2691, монашествующих мужчин – 1962, монахинь и послушниц – 3447.
Помимо этого, без суда погибло еще не менее 15 000 белого и черного духовенства.
Про отношение В. И. к русскому купечеству (следующий слой российской империи) нечего и говорить. Если еще и сейчас можно встретить иногда недорезанного дворянина (даже «Дворянское собрание» организовалось в Москве), если еще и в тридцатые годы и позже можно было встретить дореволюционного интеллигента (Ахматова, Зощенко, Пастернак, Корней Чуковский, Всеволод Рождественский и пр.), то купечество Владимир Ильич искоренил начисто, ни одного купца в России нет, как будто их никогда и не было.
На севере ловили семгу и навагу, добывали рябчиков (причем различали «ягодных» и откармливавшихся на древесных почках и на можжевельнике), глухарей, рыжики, клюкву, морошку (Пушкин перед смертью попросил моченой морошки, послали человека и тотчас же принесли), на Волге ловили стерлядь и осетров, на Каспии – тарань, воблу, в Сибири добывали соболей, кедровые орешки, золото, серебро; в средней полосе выращивали хлеб, лен, гречу, горох, вырабатывали вологодское масло. Невозможно и перечислить, чем богата, изобильна была Россия, и все это должно было перемещаться с места на место.
Ивановские ситцы и орловские рысаки, ильменский снеток и волховские сита, пшеница и мед, изумруды и бархат, овчины, кожи и глиняные горшки – все это должно было перемещаться с места на место из одних краев огромного государства в другие края, из одних губерний в другие губернии. И вот тянули по рекам груженые баржи, шлепали плицами белые пароходы, тянулись длинные обозы из конца в конец. Происходило необходимое, полезное, жизненно важное «кровообращение», и этим кровообращением была торговля, то есть купечество.
Разбогатев, купцы становились радетелями за Россию, за ее благолепие, великолепие, красоту. Тот открывает частную оперу, тот – картинную галерею (и все это ведь не без идеи, а именно для того, чтобы помогать русской национальной идее). Строятся храмы, украшаются монастыри, преумножается богатство самой державы.
Но Владимир Ильич купечества не любил, оно не укладывалось в политические, утопические догмы человека, оказавшегося диктатором в стране, и поэтому было уничтожено, ликвидировано, искоренено.
Погрузилась в ледяные волны истории целая своеобразная «атлантида» со своим жизненным укладом, со своими нравами, со своим бытом, представлением о достоинстве и чести, со своими богатствами.
Одно только Замоскворечье, породившее нашего великого драматурга Александра Николаевича Островского с его яркой драматургией, представляло собою бесценную заповедную землю, которая украшала и Москву, и все государство.
Да что Островский! Возьмите лирическое, замечательное повествование Ивана Сергеевича Шмелева под названием «Лето Господне». Это тоже о Замоскворечье, но не о богатом купеческом доме, а так, о «бизнесмене» средней руки. Отец Шмелева был подрядчик. Ну, скажем, открывать памятник Пушкину. Нужны трибуны (скамейки) для гостей. Подряд достался Шмелеву. А теперь его уж забота нанимать плотников, покупать лес… Между прочим, ради Пушкина он все сделал за свой счет. Или нужны «леса» вокруг куполов Храма Христа Спасителя – золотить купола… У него также – свои доходные бани, свои на Москвереке мостки полоскать белье (портомойня). Зимой в зоопарке он устраивал ледяные горы для катания на салазках, а кроме всего, был старостой церковным в церкви Казанской Божьей Матери. Она стояла на нынешней Октябрьской площади, где теперь все стерильно и бездуховно.
Посередке торчит еще памятник нашему персонажу, а кругом современные дома. А ведь даже я, никакой не старожил Москвы, помню на этой площади кинотеатр «Авангард». Как раз он размещался в переделанной (изуродованной, опустошенной) церкви Казанской Божьей Матери. Там‑то и был во время Оно старостой церковным отец Ивана Шмелева. Жили. Ну как жили! Все своевременно, сообразно с установившимся распорядком, календарем, церковными праздниками.
Время огурцы солить на всю зиму (а ведь кормить плотницкие артели), время капусту рубить на квашенье. Огородники из Лужников и то и другое привозят на дом возами. Время яблоки мочить. Работали, не ленились. Ну и ели.
«Отец (на масленице) отдает распоряжение. У Титова, от Москворецкого (моста. – В. С.), для стола – икры свежей, троечной, и ершей в ухе. Вязиги у Калганова взять, у него же и судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье – снетка белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок… Преосвященный у меня на блинах будет в пятницу! Скажешь Ваське Егорову, налимов мерзлых пару, а для навару чтобы дал и плес сомовий. У Палтусова икры с стоиками, пожирней, из отстоя… в Охотном у Трифонова – сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?
– П‑маю‑ссс… Лещика еще, быть может?.. Его преосвященство сказывали?..
– Обязательно леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по расстегаям – Гараньку из Митриева трактира. Скажешь – от меня».
Вот так. И в очередях не надо стоять. «Лето Господне» написано так, что каждую страницу про наше Замоскворечье, про наши будни и праздники, про московский быт, про людей наших русских, про отношения между ними хоть двадцать раз перечитывай. Кто‑то из литературоведов очень удачно сказал, что «Лето Господне» написано при свете Евангелия.
А я очень люблю эпизод, когда у хозяина именины. Стали думать, что ему подарить, ибо уважали сверх всякой меры. Икону? На прошлые именины дарили. Серебряную просфору у Хлебникова заказать?
Отчеканит. Но кто‑то видел, архиерею такая просфора у Хлебникова уже заказана. И вдруг столяр Ондрейка всех и подивил: «А я, говорит, знаю, чего надо… Вся улица подивится, как понесем, все хозяева позавиствуют, какая слава! Надо, говорит, огромный крендель заказать, чтобы не видано никогда такого было, и понесем все на головах, на щите, парадно…
Василь Василич аршинчиком прикинул: под два пуда, пожалуй, говорит, будет… старик‑то Филиппов всегда ходит в наши бани, уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает… – хоть и печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда еще не выпекали… И чтобы ни словечка никому: вот папашеньке по душе‑то будет, диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, а слава такая на виду всем в пример».
Крендель у Филиппова, конечно, исполнили, да еще воз лучины сухой потребовали, да соломы для подрумянки. И вот торжественно его понесли. Как раз по той площади, где теперь только мертвые и все вокруг мертвящие стекло да камень, да еще этот… персонаж торчит посреди площади. А тогда стояла церковь Казанской Божьей Матери. Тут около церкви инцидент произошел: затрезвонила звонница, как крендель мимо несли. Дошло до владыки благочинного. По какому случаю трезвон?
Кому трезвон? Не скажешь, что кренделю. Но когда отец Виктор этот крендель сам воочию увидел…
«– Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем‑то, сердце человеческое горит любовно!.. Ведь это священный крендель!!.
И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь – такая‑то красота румяная! Тут отец Виктор и говорит:
– …Это не кренделю‑муке трезвон был, а воистину – сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в Писании сказано.
А я добавлю: „…колокола трезвонят, даже и в неурочный час“. Так и донесу, ежели владыка потребует пояснений о трезвоне».
Так что прочитавшие эти строки (а еще лучше все «Лето Господне» Ивана Шмелева, о чем они не пожалеют), если окажутся потом в Москве, на Октябрьской площади, стеклянно‑каменной, попираемой чугунной (или какая она там) пятой вождя, пусть вспомнят, что еще несколько десятилетий тому назад (ну, век) здесь светилась совсем другая, живая жизнь. Кстати и вспомним, что сына Ивана Шмелева расстреляли в Крыму большевики, а сам он оказался в изгнании в Париже. Не нужны были государству русские, духовно богатые, талантливые люди: ни Гумилев, ни Блок, ни Иван Шмелев.
Теперь настала очередь после царствующего дома, дворянства, интеллигенции, духовенства и купечества взглянуть на отношение Ленина к основной массе российского населения – к крестьянам. Ведь даже и на гербе – серп и молот. Рабоче‑крестьянская власть. Уж крестьян‑то, наверное, должен был бы любить Владимир Ильич.
Парадокс состоит в том, что крестьян Ленин ненавидел больше, чем любое другое сословие в России. В своем месте, в отдельной главе этой книги, мы более обстоятельно разовьем эту тему, как он бросал против крестьян регулярную армию, головорезные, грабительские продотряды, как он пол‑России выморил голодом и насильничал так, что крестьяне то и дело восставали, и тогда целые крестьянские волости и губернии топились в крови. А схема была знакомая. Точно так же, как при подавлении и уничтожении духовенства он наклеивал ярлыки реакционеров и черносотенцев, точно так же на крестьян он стал клеить ярлыки бандитов и кулаков. В Пензе восстало пять волостей. Это сотни и тысячи повстанцев. Повстанцы? Бандиты и кулаки!