Нередко цитируют записанное в дневнике Л.К.Чуковской высказывание Ахматовой о Солженицыне: «Све-то-но-сец! <…> Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья. Слышит, что говорит»[11]. Вот и С.С.Аверинцев юбилейную статью начал с этой цитаты[12]. Меня, когда я прочитал это впервые, поразил ахматовский выбор странного на русский слух слова, «светоносец». Ведь «светоносец» — калька с латинского Lucifer, утренняя звезда, падший ангел, восставший демон[13]. Сознание Ахматовой было романтическим, в нем доминировали байронические, а еще глубже, мильтоновские архетипы. Ангел, восстающий против репрессивного миропорядка, изгнанник, изгой был центральным героем ее мифопоэтического мира. Так же и Набоков однажды странно проговорился о себе в одном из немногих удавшихся ему стихотворений: «он когда-то был ангел, как вы». Видимо, гениальный писатель как свою метафизическую вину рассматривал отпадение от золотого века мифической родины. Но от чего отпал Солженицын? Против какой репрессивной системы он восстал? Представить себе дело таким образом, что он в юности верил в марксизм и замышлял в эпическом романе прославить социалистическую революцию, а в зрелом возрасте понял и разоблачил неправедный советский строй, значит тривиализировать искусство Солженицына. Великий художник велик потому, что изображает и судит свое время sub specie aeternitatis, хотя из трагических «форм вечности» для каждого центральна одна: для Достоевского — умонепостигаемый Бог, для Чехова — время, для Толстого — смерть. Для Солженицына — правда.
Есть такое понятие «политическое животное». Вообще-то это выражение не уничижительного характера, а обозначение человека инстинктивно ориентирующегося в политической обстановке. Но в России эта метафора однажды материализовалась. Солженицын с думской трибуны говорил, как он всегда говорит, правду, и в свете правды весь мир увидел его аудиторию — кто почесывался, кто копался в ноздре, иные позевывали, спящие похрюкивали. К кому он обращался? Неужели он полагал, что хапуги и честолюбцы услышат его здравые соображения об устройстве подлинного народовластия, проникнутся его заботой о благе простого человека? Глядя на него на думской трибуне, слушая его телевизионные монологи (пока правительство не щелкнуло выключателем так же, как раньше Горбачев выключал микрофон Сахарова), становилось понятно, что обращается он к правде, к истине.
Но что есть правда и «что есть истина?» В правде-справедливости политической философии Солженицына разобраться нетрудно: ее критерием является не фантом (или, как теперь принято говорить, симулякр) государства, а человек — достойное существование человека, семьи, общины, народа. Солженицына принято упрекать в том, что, прожив два десятка лет в Америке, он был совершенно отгорожен от американской жизни. Это и при желании было бы очень трудно, когда платишь налоги федеральному правительству, штату Вермонт, в казну городка Кавендиш. Когда всякий раз, выезжая из дома, видишь, как твои денежки летом ремонтируют дорогу, зимой расчищают снег. Возвращаются из школы дети, рассказывают, с кем подружились, с кем подрались, почему в школе куплена новая форма для школьной команды, а на инструменты для оркестра, допустим, Кавендиш не раскошелился. С соседями надо объясниться по поводу строительства забора, чтобы не обижались… Структуры повседневной жизни в новоанглийской глуши, в колыбели американского самоуправления, познаются опытом собственного быта. Если вы прочитаете параллельно «Как нам обустроить Россию?» и «Демократию в Америке» де Токвиля, то увидите, что у Солженицына по существу речь идет о том, чтобы жители рязянщины жили, как вермонтцы. Не потому, что американская форма общественной жизни лишена недостатков, а просто потому, что ничего лучше, чем демократия, выстроенная снизу вверх, людям для совместного житья не придумать.
Как художник Солженицын ставит вопросы экзистенциального выбора, который нам не так прост, как выбор социально-политической системы. Как должен поступить человек перед лицом истории? перед лицом тотального насилия? перед лицом смерти?
Не будучи профессиональным литературным критиком, я как читатель всегда пытался разобраться, в чем же тайна мощного впечатления, которое оставляли в моем сознании вещи Солженицына. Из этих попыток возникли в разное время три статьи, с одной из которых «Литературное обозрение» решило познакомить своих читателей. До нее я написал и напечатал в журнале «Континент» (1984. № 42) «Великолепное будущее России», развернутый отклик на окончательную редакцию первой книги «Красного Колеса» — «Август Четырнадцатого». Старый вариант «Августа» я читал еще в России, в самиздате, и от него у меня навсегда осталось одно загадочное переживание — уверенное чувство, память, что я не прочитал это, а присутствовал, когда ранним утром Лев Толстой ходит по прямоугольному периметру росистой поляны, рассуждая сам с собой: «Нет, только добром». Я не без опаски начал читать новый, сильно разросшийся по сравнению со старым, «Август», и был совершенно захвачен его поэзией истории: «История — иррациональна, молодые люди. У неё своя органическая, а для нас может быть непостижимая ткань», — говорит студентам московский философ в пивной (гл. 42). Результатом моих восторженных рассуждений в «Континенте» стал самый большой скандал, в который я когда-либо попадал. После того, как фрагменты статьи были прочитаны в программе радио «Свобода», трое сотрудников радиостанции — Ройтман, Белоцерковский и Цуцилев — накатали доносы в разные инстанции, вплоть до конгресса США, что я пропагандирую антисемитизм Солженицына. (Как сказал один из моих защитников, поэт Наум Коржавин: «Эти люди при каждом случае используют жупел антисемитизма, потому что обладают всеми теми качествами, которые антисемиты обычно приписывают евреям».) Кажется, вся европейская и американская проза писала об этой истории. Из корреспонденции в одном английском журналу даже можно было заключить, что во время второй мировой войны я служил в украинско-немецкой дивизии «Галчина-СС». Правда, в следующем номере журнал напечатал мое разъяснение, что этого никак не могло быть, поскольку: а) я еврей и б) в годы войны мне было от четырех до семи лет. Конгресс США назначил специальное расследование и к чести конгрессменов надо сказать, что ничего антисемитского они у меня, ни, уж конечно, у Солженицына не обнаружили. Чтобы для себя разобраться в литературном аспекте этой проблемы, я написал другую небольшую работу «Евреи у Солженицына» («Стрелец». 1989. № 1).
Публикуемая выше статья, подобно статье об «Августе четырнадцатого», тоже была написана в связи с выходом в свет другого варианта ранее читанного романа, «В круге первом». Я тогда закончил книгу, в которой пытался обсуждать влияние советской цензуры на творчество писателей не то, чтобы «без гнева и пристрастия» (идеологическая цензура — всегда свинство), но как данность, которая иногда, парадоксальным образом, может даже использоваться талантливым автором для усиления художественного эффекта. То, что я написал о разных редакциях «Круга первого», было развитием той же темы.
Я не поправил, перечитав, старую статью. В общем, мне кажется сказанное в ней небезосновательным. Но я хочу привести мнение человека, не согласившегося с моими рассуждениями. Дело в том, что на протяжении полутора десятилетий я жил неподалеку от Солженицына. Километров сорок от моего городка до Кавендиша. И ни разу Солженицына не видел. Как-то так получалось, что когда он изредка приезжал в наш колледж, я был в отъезде. Специально встречи не искал — зачем? А вот с Натальей Дмитриевной Солженицыной мы время от времени встречались — на колледжских мероприятиях, в поликлинике, в магазине. Иногда она звонила и мы подолгу разговаривали о всякой всячине, в том числе и о моих писаниях. Статья про «Август» ей понравилась, а про «Круг» нет. Суть ее возражений была в том, что в «атомном» варианте нравственный выбор Иннокентия Володина значительно труднее. Одно дело рискнуть всем ради спасения ни в чем не повинного доброго человека, другое — совершить поступок, который при любых режимах расценивался бы как предательство. Самые трагические жизненные ситуации, говорила Наташа, когда нет возможности отвернуться от злого и выбрать доброе, а когда выход только… И тут она складывала руки лодочкой, как для ныряния или для молитвы, как будто поступок, подобный володинскому выбору истины, и есть голову очертя ныряние вверх. Странно, что мне запомнился этот жест, ведь мы разговаривали по телефону.
Hanover, New Hampshire. 17 декабря 1998 г.
[1] Мы обозначим, как это уже вошло в практику пишущих о Солженицыне критиков, две основные версии романа как К–96 и К–87.
[2] Солженицын А.И. Собр. соч. Франкфурт-на-Майне: Posev-Verlag, 1971. Т. 3, 4 (К–87).
[3] Солженицын А.И. Собр. соч. Vermont; Paris: YMCA-press, 1978. Т. 1, 2 (К–96).
[4] Солженицын А.И. Бодался телёнок с дубом. Париж: YMCA-Press, 1975. С. 88.
[5] Там же. С. 7.
[6] Там же.
[7] Там же. С. 496.
[8] Вишневская И. Константин Симонов: очерк творчества. М.: Сов. писатель, 1966. С. 111.
[9] Симонов К. Пьесы. М.: Сов. писатель, 1950. С. 407–507. В собрание сочинений Симонова эта пьеса не включена.
[10] Penkovsky O. The Penkovsky Papers. Garden City; New York: Doubleday, 1966.
[11] Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие, 1997. Т. 2. С. 532.
[12] См.: Общая газета. 1998. № 49. С. 8.
[13] См. статью «Люцифер» в словаре «Мифы народов мира», написанную С.С. Аверинцевым.