Из тёмных сеней, по скрипучей, с балясными перилами лестнице надо подняться на чердак. Прямо в полутьме сруб вышки с низенькой дверью. Тут и живёт Пафнутий Осипович. У двери слушаю: есть кто дома или нет? – дома! – Мерно звучит за дверью песенный голос:
А берёт Илья ключики серебряны,
А серебряны ключи позолочены.
Отпирает Илья конюшонки стоялые;
Он выводит коня да неезжалого…
Дёрнув скобу, через высокий порог ступаю на вышку. Пафнутий Осипович, старик лет шестидесяти, сидит у окна за своим обычным зимним делом – шьёт парус. Летом он ходит на мурманских пароходах.
– Здрасьте, Пафнутий Осипович!
Пафнутий Осипович поднимает голову и весь расплывается в улыбку:
– А-а! Добро здоровье! Скинновай шубу, белеюшко, да садись… Я покамесь засветло конец дошью.
Сидя на лавке, наблюдаю за работой хозяина. На коленях у него угол распластанной по полу парусины. Парусину эту надо прошить по всем швам смоленой дратвой. Для того чтобы не повредить ладони швальной иглой, на правой руке у старика надета громадная кожаная рукавица. Пафнутий Осипович называет её иногда… «напёрсток», иногда «пакша». В комнате слегка попахивает кожей и смолой. Всё давно знакомое. У развалистой русской печки шумит самовар. Прямо над дверями в стену врезан большой медный крест, а по косяку вязью выведено: «Христос с нами уставися». Хозяин вышки живёт по старой вере. В большом углу, на божнице, у него стали рядком древние иконы. В середине Деисус строгого новгородского пошиба, по бокам Праздники «преизящных писем строгановских». Тут же на божнице медные складни, ручная кадильница и пара кожаных лестовок свисли вниз чёрными треугольниками. От икон по стене протянута полка с старопечатными книгами. Тут и «Поморский устав», и «Октай», и творения Симеона Дионисевича, «иже ны Выге реце», и, наконец, стиховник, крюковой сборник духовных стихов, переписанный рукою самого Пафнутия Осиповича.
За окном почти смеркалось. Недолог зимний день. Темно стало и на вышке. Самовар на полу зашипел и оболокся паром. Пафнутий Осипович встаёт и потягивается:
– Ну, слава Богу, на сей день работы довольно.
Он складывает паруса, сбрасывает рукавицу и полощется некоторое время у рукомойника. Потом не спеша начинает хозяйничать. Зажигает лампочку, стелет на стол камчатную скатерть, ставит самовар, подаёт на блюдце рыбник и шанежки. Заводится разговор. Сначала идут расспросы о здоровье родных, потом следуют мои новости про учебные дела, наконец, переходим на более интересные темы.
Пафнутий Осипович знает «на голос» добрый десяток старин-былин и множество духовных стихов. Некоторые стихи поёт по крюкам с книги. Старик большой любитель крюкового пения и кого угодно сумеет увлечь рассказами о дивной красоте мелодий, скрытой в таинственных крюковых знаменах.
Неудивительно, что я учусь у него петь по крюкам. Сегодня у нас как раз «урок». Чаепитие окончено, и на столе появляется старинный «Октай учебный» с «Разводом демественному и крюковому знамени». Щёлкают книжные застёжки. На первой странице Октая киноварью, чернью и золотом вырисована «лестница», восходящая и нисходящая крюковая гамма. Каждый раз надо пропеть сначала лестницу, потом уже выпевать гласы Октая.
– Это како знамя? – спрашивает Пафнутий Осипович.
– Дуда.
– А это?
– Параклит.
– Это?
– Подчашие.
– Ну, ладно… Теперь споём кряду всю строку.
Перед глазами строчка хомового текста с чёрными знаменами – крюками и красными пометами.
В два голоса тянем:
«Господи воззвахо ко Тэбиэ…»
Мой учитель увлекается:
– И ах! Сколь красиво! Дуда-то! Дуда коль ловко со стрелой прясо светлой да с пауком сошлась!.. Ну-ко иша раз! Во-во! Ну-ко иша!..
Он блаженно улыбается:
– Вить вон каково от прадедов искусство осталось! Разве может итальянска нота против крюка выстоять? Кака ей цена?! Ужо погоди, схватятся, как с горы-то скатятся…
К сожалению, гость Пафнутия Осиповича несколько молод для того, чтобы надолго увлекаться наонными мелодиями, сетовать на современность и грустить о прекрасном прошлом. Октай водворяется на полку.
– Ну а теперь старину что ли споём?
Я оживляюсь:
– Пафнутий Осипович, про Василья и Снафиду?!
– Про Василья и Снафиду?! Ладно… Дак вить ты и так про Василья и Снафиду хорошо знаешь? Я вот, как тебе притти, про Илью пел, как бой у их с Добрыней был… Голос уж очинь у этой старины хорошой! Ровно ручей льётся…
Ясно, что Пафнутию Осиповичу хочется петь про Илью.
Хочется непременно! Но былина эта бесконечно длинная, а петь надо обязательно до конца. Старина не сказка, на полуслове нельзя обрывать. Кроме того, уже вечер, а у меня на совести уроки на завтра, и я кротко говорю, что Василья и Снафиду знаю ещё плоховато, а Илью очень люблю, но про него мы споём потом…
– Ладно, ладно, – соглашается старик. – Мне-то всё однако, давай про Снафиду. Сперва я обначалую, а ты потом пристань.
Он чинно выпрямляется на лавке, кладёт руки на колени и ровным голосом заводит:
В вольнем-а-было в воль-онемы го-ороди,
У пречи-истого Сопа-са да у-крешшенья;
А ы жиы-ло у Спа-са сорок царских-е дочерей.
Мы поём с чувством. Обоим до глубины души жаль безвременно погибших Василья и Снафиду. Особенно нам нравятся заключительные строфы:
А и были люди, да миновалися;
А их звали, величали – забывалося.
Про Василья да про Снафиду была складена,
Мы Василью да Снафиды и память творим.
По окончании старины выслушиваю кой-какие технические замечания:
– Ежели старина плачевная, – говорит Пафнутий Осипович, – дак не пой с подерьгой, а пой в ростягу. Води голосом-то! Стихи разны, там про Богородицын сон, про Пятницу, про Пустыню тожо вытягать на голоса надоть. Ну, а ежели весела кака старина, там, к примеру, про Катерину Микулишну, как с прихехе в карты играла, дак уж тогда с подбором, с прихватом играй.
Сегодня веселье как-то плохо на ум идёт.
– Спеть разве про князя Михаила?
– Давай!
Высоко, высоко небо сине-е,
Широко, широко студёно море;
А мхи болота и конца не знать
От той иша Двины да от архандельской.
Напев ещё более грустный, чем Василий и Снафида.
За окнами совсем уж темно. Словно стараясь попасть в унисон с печальной мелодией старины, в трубе начинается жалобное подвывание, а на крыше заворочались и ржаво заскрипели флюгера. Видно, поднялась метель.
Спета песня и про князя Михаила… Он утопился, а по берегу ходит его мать. Ясно себе это представляю: серое туманное море, мшистый берег, как в Солзе, и на песке разбитый карбас… Мать князя Михаила бродит по берегу и вопит. Ветер рвёт на ней платок, треплет подол, а уйти она не может…
«Глаза у неё, как у Сашки дикой, когда она по рынку бегает», – думаю я.
Пафнутий Осипович сидит молча, закрыв глаза. Потом немного в нос, исподтишка запевает:
Деревяно гроб… сосновено…
И люблю это стихи, и боюсь его. Стих «гробополагателей» с жутким, бесконечно-заунывным наонным напевом:
Деревяно гроб сосновено
Ради мене строено-хо-оно.
И припев после двух стихов:
Ты гробе наш, гробе,
предвечный наш доме!
В нём буду лежати,
Трубна гласа ждати.
Ангелы вострубято.
Гробных всихо возбудято-хо-оно.
Тишина в комнате. Только тикают часы да потрескивает. Изредка проскулит в трубе вьюга.
Старческий голос ведёт заунывный стих:
Ты гробе наш, гробе,
предвечный наш доме!..
Вспоминается что-то читанное или слышанное: во времена волка-Никона, бывшего патриарха и его преемников, когда по Русской земле текли потоки крови страдальцев за отеческое благочестие и стлался дым от костров, от сжигаемых в срубах мучеников, многие, убеждённые в пришествии антихриста, убегали в северные дебри. Ожидая со дня на день светопреставления, отшельники в некоторых местах каждую полночь ложились в гробы и со свечами в руках, заслышав крик петуха, начинали петь «Древян гроб».
Пойду аз к Богу на суд;
К суду две дороги.
Одна-то дорога во царство небесно,
Друга-то дороженька во тьму кромешнюю.
Старик сидит ко мне боком. Он закрыл глаза. Точно неживой…
Ты гробе наш, гробе,
предвечный наш доме…
Часы на стене начинают бить девять часов. Я поднимаюсь.
– Пафнутий Осипович! Уж мне пора домой.
Он поворачивается ко мне, и я вижу снова дорогое, знакомое лицо.
– Домо-ой? Давай посиди ише. Веть време-то рано? Али уроки нать учить?
– Да-да, уроки, да и поздно.
С лампочкой в руке он идёт меня провожать.
На крыльце мы прощаемся.
За воротами на Новой дороге ни души. Где-то забрякал в колотовку караульщик.
– Какова пора – гости́! – слышу я ещё раз Пафнутия Осиповича.
Не знаю, жив ли теперь Пафнутий Осипович. Не слышно о нём лет семь. Как это принято в северном староверии, Пафнутий Осипович ушёл под старость «в пустыню». Может быть, он и посейчас поёт свои стихи в онежских, пинежских, мезенских дебрях.
А может быть, лежит в сырой земле, шумят над ним тёмные ели да изредка звучит заунывный напев поморской панихиды и струится вверх дымок из медной кадильницы.
(Одно из самых ранних произведений Бориса Шергина. Впервые опубликовано в газете «Архангельск». 1916. 7, 8 июля. Перепечатано в Собр. соч. Б. В.Шергина, Т. 2).