А.А. Большаков
Калуга, Калужский государственный университет
Корреляция мотивов раннесимволисткой лирики в поэме Ивана Коневского «Землетрясение» (1896)
Австрийский славист А. Ханзен-Лёве (Х.-Л.) в не теряющей актуальность работе 1989 года «Русский символизм» осуществил колоссальный труд по унификации системообразующих элементов поэтики Старшего символизма (СI) [1] и созданию ряда функциональных моделей со своими генеративными центрами репродукции мотивов [2]. Х.-Л. прочитывает корпус произведений СI как единый «тотальный символистский гипертекст, объемлющий все отдельные тексты» и «этими текстами … конкретезируемый» [3]. «Текст» имеет свою последовательно разработанную и структурированную мифопоэтику, репродуцируемую в опознаваемых мотивных ходах.
В данном исследовании для атрибуции поэзии Коневского (К.) определённой модели CI, с легкой руки именуемым «диаволическим символизмом» [4], в качестве инструментария была использована мотивная система координат Х.-Л. Но при анализе возникли сложности в определении К. либо к CI/1, либо CI/2.
Если исследовать поэтику К. с ретроспективно-проекционной точки зрения (в синхроническом аспекте) [5], то обнаруживается не просто локальное отклонение, но глобальная аномалия в дисперсии мотивов CI. Сложности с отнесением К. к определенному литературному направлению возникали и прежде [6], но Х.-Л. однозначно определяет место К. в ряду CI/2 с чертами «позитивной диаволики панэстетизма и магическим символизмом» [7], обращаясь к поэзии К. как трафаретному образцу репродукции мотивов CI для выявлении универсалий последнего и подтверждения своей теории.
В поэтическом тексте индивидуальная эстетика К. превалирует над парадигматикой поэтического мифа СI: в поэме «Землетрясение» архетипические мотивы СI (замкнутость, отчуждение, нарциссизм, аутизм, исход, путь, безысходность, кружение и падение) преломляются не в пределах диаволико-оккультной мировоззренческой призмы CI, а согласно позитивным принципам CII [8].
Поэма «Землетрясение» представляет собой дифференцированное лирико-прозаическое повествование от лица «героя-художника» [9], который становится свидетелем апокалиптической катастрофы. По парадигме CI в этой художественной ситуации для героя-художника, владеющего особым эстетико-мистическим знанием, является типичным исход из имманентного мира в трансцендентный, и прогрессирующая в дальнейшем внутренняя изоляция, одиночество и отчуждение как плата за свободу и богоподобие [10], но изначально свойственные герою поэмы отстранение и отчуждение, в которых он ставит себя выше по отношению к обывателю, и мнит, что обладает неким особым чутьем к распознаванию людей и природы трансформируются при погружении в сновидческую катастрофу и плутании по апокалиптическому лабиринту; уходя в подземелье как в подсознание, субъект-повествователь постепенно понимает ошибочность своих прежних суждений, сформированных на поверхности земли. Метания героя в сфере горизонтального и вертикального пространства выявляют непостоянство разрушающегося мира и отсутствие континуумных границ. Х.-Л. отмечает, что в отличие от CII, в СI дверь из лабиринта всегда заперта и снаружи, и изнутри [11], подобно замкнуто-отверстым вратам кафкианской притчи о привратнике. Дьяволист безверен, он не имеет метафизичсекой опоры, его побег в иной мир таит опасность утраты бытия при столкновении за преграждающей «стеной» с «ужасным Ничто» [12]. «Повышенная рефлексия диаволизма приводит в десемиотизации, разрушительной аутокоммуникации» [13]. Дьяволист гибнет в своей изоляции – «за закрытыми дверями» – «в бане с тараканами» – запертый своими же руками в свою собственную тюрьму. Но у К. «диаволические» мотивы CI репродуцируются как бы на грани между CI и CII, тяготея к последней модели, с присущим эстетике К. оптимизмом
В первом приближении кажется очевидным, что падение превращается в дурную бесконечность с молчащим сакральным нечто и не несет инициации, мифологического порога не существует, и он не имеет силы трансформации. Чистый диаволизм «стремится выйти за грань, но никогда не достигает цели, поскольку заключает свои границы в самом себе (или является их воплощением)» [14]. В CI «пространственно-временные вечность и бесконечность также являются "нигилистическими" знаками пустоты мира, миражного пространства без координат, порядка и иерархии. Беспредельность пространства (диаволического "мира") соответствует бесцельности жизненного пути во времени» [15]. Соприкосновение с ирреальным миром выступает путем к смерти, ведущему к самоэнтропии.
Поэма «Землетрясение» не корреспондирует трафаретной модели CI: при наличествующем нарциссизме героя-художника самопревозношение сознающего субъекта помещено только в лирическую часть, в прозаической субъект-повествователь обретает более гуманное отношение к людям и мировому порядку: «…теперь впервые вижу их в истинном свете… мне стало ясно, что до сих пор в моих ушах отдавался лишь бледный, слабый, поверхностный отзвук истинного их голоса» [16]. Прозрев, повествователь аккомодируется действиям людского потока. В CI созерцатель единолично погружается в трансцендентное пространство, К. же подвергает падению в бездну весь профанный мир, в безысходности приникающий к христианской божественной Триаде в чаянии избавления от природного катаклизма и дурного существования. Здесь не работает мотив «художника-демиурга как одинокого путника, идущего изолированным путем» [17] – герой обретает единство с теми, кого поначалу считал маргиналами. Если CI делает акцент на индивидуализме художника в его поисках, в его заключении, злоключении, в погружении в дурную бесконечность, то К. избавляет своего героя-повествователя от нездорового нарциссизма, более того негативное эмоциональное наполнение героя-художника как видно из поэмы является знаком с отрицательным модусом, при развитии действия герой-художник сравнивает себя с «уверенным в себе сытым зверем» в презренном отношении к духовным маргиналам, но омывшись в соленой воде мёртвого моря слёз, наполняющего подземную бездну, он утрачивает прежний «твёрдый шаг», проникаясь сочувствием ко всем людям без исключения.
К. не пользуется лекалами эстетических принципов декадентства, его поэма «Землетрясение» вмещает в себя уникальное отношение к профану и предполагает вектор взаимодействия или хотя бы совместного участия в акциях, пусть и принужденного. В ужасе бегущие от катастрофы в храм люди объединяются в молитве, произносимой то в разнобой, то совместно, и романтический субъект-повествователь совершает те же действия, они вместе движутся к алтарю в поисках покрова и защиты, вместе проваливаются в бездну, которая не есть дурная бесконечность, как, например, разверзшаяся земля и глубинные солёные воды земли; она наполнена «ослепительным мраком» [18], что не может не отсылать нас к синайскому пресветлому мраку Пятидесятницы [19], в котором человек увидел Создателя лицом к лицу. Образы «мерцающих путеводным огоньком лампады и светильников» впереди летящих в бездну людей так же вселяют оптимизм, подкрепленный эпиграфом и интертекстуальными связями с «Sprüche des Confucius» (II) (1795) / «Изречения Конфуция» Ф. Шиллера, в которых говорится: «In die Tiefe mußt du steigen, / Soll sich dir das Wesen zeigen» [20]. И: «Und im Abgrund wohnt die Wahrheit» [21]. Налицо картина не катастрофы, а апофатического способа постижения Истины.
Таким образом, на примере поэмы К. «Землетрясение» мы показали, что репродукция базовых мотивов CI функционирует в поле CII, в чём и состоит особенность поэтики К.: будучи современником старших символистов, К. использует те же мотивные элементы CI, но воспроизводит в рамках собственной эстетики, преломляя мотивы и расширяя круг поэтических тем, в отличие от современников, что не позволяет идентифицировать его как символиста, работающего в парадигме диаволики по Х.-Л.
Примечания:
1. Гаспаров М. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XX века. М.: Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1993. С. 30, 32.
2. Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. C. 11.
3. Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. C. 13-19.
4. По Х.-Л. СI группируется в дихотомию СI/1 с негативной диаволикой эстетизма и CI/2 с позитивной диаволикой панэстетизма («магический символизм») / Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. С. 13.
5. Чудаков А. П. Ранние работы В. В. Виноградова о поэтике русской литературы // Виноградов. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М.: Наука, 1976. С. 472-473.
6. Т.В. Постникова в статье «Коневской» в биобиблиографическом словаре «Русские писатели» указывала на расхождения в эстетических принципах с современниками-декадентами и на его близость поэтам «преодолевшим символизм», акмеистам и футуристам / См. Постникова Т.В. Коневской // Русские писатели: Биобиблиографический словарь. В 2-х тт. / под ред. П.А. Николаева. Т. 1. М.: Просвещение, 1990. С. 358.
7. Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. C. 16.
8. На общий оптимистический характер поэзии К. указывал Н. О. Лернер: «После светлого, гармонического вечного юноши Пушкина Коневской – самое радостное, самое бодрое явление в нашей литературе» / Цит. по. Лавров А. В.: Переписка с Ив. Коневским (1848-1901). Вступ. ст. А. В. Лаврова // Валерий Брюсов и его корреспонденты. Литературное наследие. Т. 98. Кн. 1. М.: Наука, 1991. С. 429.
Ничепорук Е.И. отмечает в поэзии К. доминирование солярных образов и символов и редкого присутствия образа луны, что по Х.-Л. характерного для CII. / См. цикл стихов «Сын солнца», стихотворение «Вожди жизни» // Нечепорук Е.И. «О слово вещее, слово-сила…» О творчестве Ивана Коневского / Коневской (Ореус) И.И. Мечты и думы. Стихотворения и проза. Томск: Водолей. 2000. С. 7-8).
Отрицая оккультный и диаволический характер мистики К. Дж. Гроссман пишет: «Однако вовсе не хронология является главным аргументом против того, чтобы считать Коневского оккультистом. Он никогда не стремился к тому, чтобы поддерживать определенную доктрину или движение, которое направляло бы его на художественные поиски. Скорее его идеалом была свобода духа. … жизнь и личность были здесь ключевыми словами» / Гроссман Дж. Д. Иван Коневской, «мудрое дитя» русского символизма. СПб.: Издательство Пушкинского Дома; Нестор-История. 2014. С. 15.
9. Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. C. 39, 52-53, 58-60.
10. Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. C. 87.
11. Там же. С. 88.
12. Там же. С. 89.
13. Там же. С. 90.
14. Там же. С. 114.
15. Там же. С. 115.
16. Иван Коневской. Стихотворения и поэмы. СПб.; М.: ДНК, Прогресс-Плеяда, 2008. (Новая библиотека поэта). С. 185.
17. Ханзен-Леве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999. C. 117.
18. Иван Коневской. Стихотворения и поэмы. СПб.; М.: ДНК, Прогресс-Плеяда, 2008. (Новая библиотека поэта). С. 186.
19. Исх. 20, 21.
20. В Глубины должен ты проникнуть,
Чтоб самому постигнуть Суть.
21. И в бездне обитает Истина.
Перевод авторский. Оригинальный текст приводится по Friedrich von Schiller. Sprüche des Confucius [Электронный ресурс] / Literaturwelt.com – Режим доступа: https://www.literaturwelt.com/werke/schiller/confucius.html - Загл. с экрана.