— А кто же будет оплачивать ее? — поинтересовалась Катя. — Неужели ваш МУР раскошелится?
Колосов и Свидерко переглянулись. А затем Никита изложил Кате саму суть операции, благодаря которой «внедрение в преступную среду» стало возможным.
— Я с авиафирмой договорился, с «Трансконтинентом». Лично с управляющим это обсудил, с неким Жуковым. Они ведь чего хотят? Деньги свои хотят вернуть. И мы этого хотим и хотим убийство раскрыть. Значит, интересы наши совпадают. А раз так, они согласились на время стать для нашего сотрудника крышей.
— То есть? — спросила Катя.
— Я с Жуковым договорился: «Трансконтинент» через своего посредника снимет у «Соцгаранта» эту квартиру вроде бы для своих сроком на месяц. И полностью оплатит все расходы. А поселим мы в квартиру своего человека, то есть тебя.
— На месяц? Ты же говорил, только на десять дней? — всполошилась Катя.
Свидерко загадочно заулыбался, бормоча: что вы, что вы, там и недели будет предостаточно. Колосов промолчал. А Катя подумала: так мне и надо! Снова влипла в историю. Сама же фактически подала им мысль, что банальными полицейскими методами это преступление не раскроешь. Вот и получила приз за смекалку.
А тут вдруг вроде бы совершенно случайно Колосову на мобильник позвонил Мещерский. И Катя с изумлением узнала, что он уже в курсе всего (Колосов с ним уже, оказывается, обсудил это переселение народов). Мещерский обещал помочь с переездом и осторожно поинтересовался: как Катя и что все-таки ему говорить Кравченко? Как объяснять это самое оперативное задание?
— Ах, Сереженька, дорогой, оставь эти прелести мне, — безнадежно ответила Катя, отняв у Колосова мобильник. — А ты лучше вот что мне скажи: как по-твоему, надо мне все это, а?
— Но Никите надо помочь, — твердо ответил Мещерский. — Он же редко когда о чем-то просит. А тут, значит, все очень серьезно. Ну, если тебе трудно, если.., если с Вадимом будут проблемы и ты этого так боишься, то… — Он запнулся и продолжил еще более решительно:
— Хочешь, я вместо тебя в эту квартиру вселюсь? Поживу там. Мне ведь все равно, где кантоваться, у себя или на Ленинградке.
И Катя поняла: от оперативного задания ей не отвертеться. И даже не стала больше допытываться у Свидерко, что за «конспиративная» квартира ей уготована, какая там мебель — раскладушку-то брать с собой или нет?
А вечером состоялся памятный разговор с «драгоценным В.А.». Лучше бы он вообще не звонил из своей Сибири! Катя начала сбивчиво, взволнованно объяснять: дело на работе.., просили помочь.., начальство.., опасный преступник.., надо поработать, переехать в один дом, на квартиру…
«Драгоценный» с того края света спросил: чего-чего?! Она снова залепетала, он снова переспросил: я что-то вас не понял. Куда это вы собрались переезжать?! Катя снова начала объяснять, все с самого начала, запуталась, и тут раздался гудок — то ли у Кравченко карточка закончилась, то ли связь оборвалась неожиданно и бесповоротно.
В трубке пульсировали гудки. Вадим так больше в этот вечер и не позвонил. Катя разревелась с досады. Ей все сразу стало безразлично. И на следующий день в пять часов вечера в сумерки она стояла во дворе дома в самом отвратительном, в самом похоронном настроении.
Помогал с переездом Мещерский. Коллеги из отделения милиции, Колосов и Свидерко, вроде были где-то рядом, согласно плану, оставаясь при этом в тени.
— Мы будем держать связь с вами… — важно заявил на прощание Свидерко.
— Если я вам нужна, вы ко мне приезжаете, если вы мне нужны, я вызываю такси на свое имя, — угрюмо пошутила Катя.
— Зачем такси? — Свидерко забыл «Бриллиантовую руку». — Мы вам позвоним. У вас, Катюша, все наши телефоны есть. Мой домашний вы тоже запишите на всякий случай… — Свидерко посмотрел на Катю, на Колосова, кашлянул. — Там одна женщина может трубку снять, не обращайте внимания, это соседка, спросите меня.
Бумажка с телефонами связи лежала в сумочке. Когда Катя во дворе дома вылезла из машины, она проверила сумочку — там ли телефоны. Позвенела связкой ключей. Было как-то тоскливо сознавать, что эти вот чужие железки теперь — твои.
— А дом ничего, капитальный, — Мещерский разглядывал здание. — В шестидесятых, наверное, построен, монолит прямо. Это вон, судя по номеру, наш четвертый корпус.
Катя взглянула на тускло освещенный подъезд. Одна дверь была открыта, за ней был тамбур и вторая дверь — железная с панелью домофона. Тут где-то на связке должен быть ключ-магнит. Она снова достала из кармана ключи, перебрала их, взглянула на дом и…
Порыв ледяного ветра через арку мощной воздушной волной ворвался в тесный двор. Захлопал, загремел оторванным куском жести возле мусорных контейнеров, зашумел в ветвях высоких деревьев. Катя смотрела на дом. Он был похож сейчас, как ей показалось, на шахматную доску: черные глухие квадраты окон соседствовали с квадратами ярко-желтыми, освещенными. Там, за толстыми кирпичными стенами, был Ленинградский проспект. Только что они проезжали по нему — шумному, забитому транспортом, сияющему огнями.
А здесь, во дворе, в ста метрах от проспекта, было пусто, тихо и темно. Катя стояла возле машины Мещерского. Тот копался в багажнике, вытаскивая сумки с вещами.
— Ну идем, а то тут такой сквозняк, — сказал он, захлопнув багажник и направляясь к подъезду. Оглянулся — Катя не тронулась с места. — Ты что, Катюша?
— Так, ничего… Значит, этот дом на Ленинградском. Я ведь здесь никогда не была раньше. А сейчас.., я вдруг вспомнила — точнее, даже не вспомнила, а я знаю — он мне знаком, известен. Что-то я уже слышала об этом доме раньше. И это не связано с нашим делом. Это совсем другое, Сережа.
— Что другое? — Мещерский вернулся к ней. — Что ты могла слышать? О чем?
— Не могу вспомнить. Просто понимаешь, этот дом мне.., знаком.
— Пьеса такая раньше в театре шла — «Ленинградский проспект». Ты ее, наверное, в школе смотрела, — Мещерский улыбнулся. — Дежа вю, Катя.
— Возможно, — Катя кивнула. — А о чем эта пьеса?
— О людях. Помнишь: «И новая юность поверит едва ли, что папы и мамы здесь тоже гуляли…» По крайней мере, никаких убийств в той пьесе нет, — Мещерский сказал это громко, но сразу же осекся. — Ах ты, я совсем забыл, нам нельзя раньше времени инкогнито нарушать… Ну, открывай дверь, какой тут код?
— Тут магнитный ключ. — Катя снова перебрала связку. — Не найду никак, темно тут, свет плохой.
Катя обернулась к фонарю над входом и…
Перед ней стоял мальчик. Он словно вырос из-под земли. Мальчик был совсем маленький — лет пяти-шести. Он был в темной пуховой курточке с капюшоном и вязаной пестрой шапочке с огромным помпоном, придававшим ему сходство с гномом.
— Привет, — растерянно поздоровалась Катя. — Мальчик, ты чей? Откуда? Ты тут живешь?
Ребенок ничего не ответил. Молча, исподлобья разглядывал их, особенно Мещерского. А затем повернулся и нырнул в темноту. Хотя было всего пять часов вечера, Кате показалось странным, что кто-то в такое время в такую ненастную погоду выпускает такого малыша гулять одного во дворе.
Но тут внезапно дверь подъезда открылась, и Катя увидела женщину в короткой коричневой дубленке, брюках и модной кожаной ушаночке. Женщина оглядела темный двор и громко позвала:
— Павлик! Па-авлик, домой!
И ребенок вернулся. Снова появился из темноты, как гном. Катя разглядывала женщину, стараясь вспомнить по фотоснимкам, кто перед ней. И кажется, узнала: эта невысокая худенькая блондинка — некто Герасименко Светлана Михайловна, мать-одиночка из однокомнатной квартиры с четвертого этажа. Ребенок ее сын, и зовут его точно Павлик. Павлик Герасименко, именно так и указано в списке жильцов.
— Не замерз, гуляка? — Герасименко наклонилась к ребенку. — Где платок носовой, опять потерял? А варежки? А, вот, хорошо. Все, пора домой.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался с ней Мещерский. Катя тоже вежливо кивнула.
— Здравствуйте, — Герасименко оглядела их, машину, вещи. Взяла сына за руку. — Вы на лифте?
— Да, нам на пятый этаж, — сказала Катя.
В этот момент желтые фары осветили темный двор. В арку въехала машина. Темная «девятка» с помятым левым крылом. Из ее салона гремела музыка: «Давай за жизнь, давай за нас, и за спецназ, и за Кавказ!»
Однако водителя «девятки» Катя смогла разглядеть только у лифта. Судя по фото, это был некто Алмазов Олег Георгиевич, тридцати лет, из квартиры на шестом этаже — плотный, высокий, спортивного вида блондин. Вид у него был немного простоватый, но очень даже симпатичный. Одет Алмазов был в темный свитер, черные брюки и короткую расстегнутую пуховую куртку.
Катя почувствовала запах алкоголя. Алмазов был слегка навеселе, хотя чисто внешне это вроде бы на нем никак не отражалось, за исключением, быть может, преувеличенно оживленного тона, каким он поздоровался, узрев у лифта двух молодых женщин.
— Здрав-ствуй-те! Вы на лифте? Света, это вы, а я вас что-то не.., богатая будете. А это ваша подруга? Здравствуйте, девушка, замерзли?
Герасименко недоуменно посмотрела на Катю. И сняла свою ушаночку. Светлые густые волосы рассыпались по плечам. Лицо ее было сильно накрашено: глаза густо подведены черной тушью, на скулах — румяна. Однако весь этот нарочитый вечерний макияж не мог скрыть явных следов усталости — так, по крайней мере, тогда показалось Кате при свете неяркой лампочки, освещавшей лифт, лестницу и зеленые почтовые ящики. Герасименко держала сына за руку. Мальчик снизу вверх поглядывал на взрослых. И молчал. Не шалил, не задавал матери вопросов, не капризничал, как другие дети. Терпеливо, совершенно по-взрослому стойко ждал, когда приедет лифт и заберет их. Он тоже стянул с головы шапку. Катя отметила, что он очень похож на мать — такой же сероглазый, худенький, светловолосый.
— Ну как, боец, в хоккей играл сегодня? — спросил его Алмазов, пропуская женщин и Мещерского в лифт.
Павлик молча пожал плечами.
— Вам, девушка, на какой? — спросил Алмазов у Кати. И она снова почувствовала запах алкоголя.
— Нам на пятый, — за Катю ответил Мещерский. Он поставил сумки с вещами на пол, одну на другую, чтобы в лифте хватило места всем.
Алмазов, однако, нажал кнопку четвертого этажа. На четвертом вышли Герасименко и Павлик. Алмазов снова нажал на кнопку.
— С новосельем вас можно поздравлять или как? — спросил он у Кати.
— Да вот сегодня въезжаю, квартиру сняла. Не так дорого, надо же… Я думала, такую цену заломят — все-таки район какой — Сокол, и от метро совсем близко, Ленинградский проспект, — Катя была само оживление и любезность. — Сегодня утром вдруг из фирмы жилищной позвонили — я ведь в фирму обращалась, самой-то некогда квартиру искать, объявления на столбах читать и страшно — попадешь к какому-нибудь жулику, еще ограбит… Ну, а сегодня вдруг позвонили из фирмы — есть квартира, свободна, можно въезжать. И цена невысокая. Я даже смотреть не стала, как цену услышала. Сразу согласилась.
— Зря, — Алмазов улыбался.
— Почему это зря? — спросил Мещерский.
— Зря не посмотрели сначала квартиру. Надо было сначала смотреть. Ваш этаж.
Двери лифта открылись. Катя и Мещерский вышли с вещами. Алмазов фамильярно помахал Кате рукой. Двери закрылись, лифт поехал выше.
— Пьяный в стельку, а за руль садится, — шепотом буркнул Мещерский. — И наглый такой, надо же.., разговорчивый. Интересно, что это он имел в виду, говоря, что надо было сначала смотреть квартиру?
Катя стояла на площадке у лифта. Пятый этаж. А вон дверь пятнадцатой квартиры, где нашли труп Бортникова. А это, значит, мое новое жилище. Убежище от житейских бурь и невзгод. Крепость.
Дверь была самой обычной, обитой простым черным дерматином. Катя вставила ключ в замок.
— Давай я первый войду, — сказал Мещерский.
— Обычно первой пускают кошку, — ответила Катя.
— А я Тигр по гороскопу. — Мещерский взял у Кати ключи, открыл замок и, распахнув дверь, шагнул в прихожую. Кате показалось — его маленькая фигурка словно растворилась во тьме.
Но когда вспыхнул свет, стало ясно, что в квартире, собственно, никакой прихожей нет. А есть длинный коридор — очень узкий и прямой. И еще очень высокие, просто непропорционально высокие потолки. Пахло в квартире краской, клеем, мастикой для пола, известкой…
— По планировке видно — хрущевская. — Мещерский заглянул в одну из двух комнат. — Комнаты-пеналы. Но потолки, конечно, не как в пятиэтажках. Хоть на батуте прыгай, хоть вешайся.
Катя молча разглядывала свое временное жилище. Сразу от двери начинался узкий длинный коридор. У двери — вешалка, зеркало и ящик для обуви. Все вещи были совершенно новыми, из некрашеной сосны, что навевало мысли о магазине «Икеа». Сразу за вешалкой виднелась дверь в первую комнату. Комната оказалась довольно просторной, с высоким потолком и широким светлым окном, выходившим на Ленинградский проспект.
Мебели в этой комнате было немного: новый синий диван, поролоновое кресло у окна, светильник, небольшой телевизор «Самсунг» на низкой тумбе и стенка-стеллаж из тех, что в каталогах обычно именуются «скандинавским порядком».
Шторы и дешевый палас были белые с синим, хлопковые, в тон дивану и бежевым новеньким обоям. Коридор вел дальше. Налево находилась еще одна комната, направо — тесная чистенькая кухонька с безликим белым гарнитуром, холодильником и газовой плитой. Прямо по коридору — три узкие белые двери — в крохотный чулан, пустой и темный, в ванную и туалет.
Во второй комнате, узкой, как пенал, у окна стоял точно такой же синий диван, низкий журнальный столик на колесиках, а у самой двери закрытый шкаф-купе.
Катя открыла его — пусто, одни вешалки болтаются.
— Тут окно тоже на проспект, — сообщил Мещерский, раздвигая белые с синим шторы. — А на кухне — во двор. Да, шумно тут будет, если летом окна открыть. Даже форточки… Такое движение бешеное. Что ж они, ремонт сделали, а стеклопакетов не поставили?
— Ну, уж это заботы будущих хозяев.
Катя прошла на кухню. Огляделась — пусто, скучно, чисто. Раскрыла белые дверцы верхнего шкафчика — надо же: кастрюльки, сковородка и новенький набор столовых приборов в ящике, тарелки, чашки.
— Удобно вот так, с мебелью, с посудой? — спросила она машинально.
— Сейчас многие так стараются квартиру снять, особенно приезжие. Обстановка, конечно, так себе. — Мещерский открыл холодильник. — А где же шампанское на новоселье?
— Нет? Не запасли? — наивно удивилась Катя. — Надо же какие.
Мещерский погрозил ей пальцем, вернулся в прихожую, долго копался там в сумках и потом появился с коробкой в руках. Такие коробки обычно продаются перед Новым годом в супермаркетах — бутылка шампанского и в наборе к ней два бокала.
— Открывать? — спросил он.
— Подожди, дай хоть оглядеться немного. — Катя прошла в ванную. И тут чисто, опрятно — новая ванна, раковина со шкафчиком. Зеркало над раковиной было большим в синей пластмассовой раме. Катя смотрела на свое отражение. Чужое зеркало, ну, что, свет мой, скажешь ты мне?
— А замочка на двери нет, — Мещерский указал на дверь ванной. — И там тоже нет, — он кивнул на дверь туалета. — А в гостиницах в номерах всегда замки. У нас однажды случай вышел — обхохочешься. В Тунисе, в Сусе, — курорт такой, там наша группа отдыхала. Отель ничего, сносный, четыре звезды. Ну и была там мать с дочкой. Номер занимали двухместный. И вот, представляешь, Катя, утром у нас экскурсия запланирована в оазис, автобус подали. Туда ехать три часа по пустыне, там уже ждут бедуины — ансамбль фольклорный, ряженые.
Ну, все наши собрались, только одной девицы нет, дочери. Я к ее матери, она мне — сейчас да сейчас дочь придет, подождите. Десять минут ждем, двадцать — нет. Мать за ней на лифте в номер, и тоже с концами. Ну, я к ним сам пошел. Стучу в дверь — слышу вопли какие-то, плач, истерика прямо. Захожу. Мать что есть сил на себя дверь туалета рвет, а дочка оттуда орет. Оказалось, защелкнулась она там как-то изнутри. Замок не открывается. Ну, мы с матерью и так, и этак пробовали — никак. Экскурсия наша давно уехала, а я все девчонку вызволяю. Побежал к администратору отеля. Но… Это же мусульманская страна — Тунис. Я ему объясняю, что случилось, а он глаза вот такие на меня. Я говорю, дорогой, слесаря приглашай, замок в туалете открывать. А он мне — как можно, постороннему мужчине, мусульманину, заходить к женщине в туалет… Короче, я сам дверь взломал. Потом триста баксов с нас за взлом содрали. Девица красная вся от стыда, плачет, еле ее успокоили. А чего стыдиться? Дело-то житейское, только вот в мусульманской стране это…
— Сережа, — Катя стояла у окна на кухне, смотрела на темный, заснеженный двор.
Мещерский оборвал свою туристическую байку.
— Что, Катя? — спросил он тихо, уже совершенно другим тоном.
— Ты думаешь, у нас что-то получится? — Катя обернулась. — Ты думаешь, все это реально?
— А ты сама как думаешь?
— Вот мы в лифте сейчас ехали с этими людьми. Эта женщина — Герасименко Светлана, этот парень… Узнать я их узнала по снимкам. У меня зрительная память хорошая, но…
— Что, Катя?
— Я даже не представляю себе, как все это будет, понимаешь? Что мне делать, чтобы… Никита говорит, осмотришься, войдешь в контакт с жильцами. О каком контакте он говорит, Сережа? Какой контакт может быть здесь? Ты же видишь — толстые стены, глухие запертые двери. Чужие люди. Мы же ехали в лифте — вроде даже поговорили, но… Я с самого начала, когда Никита и этот Свидерко мне предложили эту авантюру, я знала, Сережа, я предполагала: все так и будет. Именно так — глухо, тихо, — Катя вздохнула. — Вот ты мне честно скажи: ты в своем доме кого из соседей знаешь, с кем дружишь, общаешься?
— Ну, мы всегда здороваемся, — Мещерский пожал плечами. — По крайней мере в лицо я своих соседей всех знаю.
— В лицо, — усмехнулась Катя. — Я тоже там у себя на Фрунзенской в лицо всех узнаю.
— Катя, ты зря так волнуешься. В этом корпусе жильцов мало, — Мещерский говорил мягко, тихо. — Потом, почти все они новоселы, въезжали в одно время, а это всегда людей сближает, объединяет. И еще не забывай — это уже не простой дом. В этом доме произошло убийство. И это такая эмоциональная встряска для жильцов, что они этот случай не скоро забудут, если вообще забудут. Может и так статься, что у этого дома уже появилась своя собственная тайна, свой миф о «диком и ужасном преступлении».
Катя молчала.
— Ну, я не думаю, что уж так все совсем безнадежно, — Мещерский кашлянул. — В конце концов, если ничего не получится, так тому и быть. И Никита это тоже понимает. Но все-таки он хочет использовать этот шанс. Он у них пока единственный. Но я думаю, все будет хорошо. По крайней мере, от тебя в этой ситуации требуется немного — всего лишь…
— Всего лишь узнать, кто убийца, — усмехнулась Катя.
— Нет, насколько я понял со слов Никиты, задача гораздо проще — понять, кто из жильцов мог быть знаком с этим Бортниковым. Обратив при этом особое внимание на женщин этого дома — молодых и одиноких.
— Колосов и Свидерко считают, что сообщник Бортникова и убийца — одно и то же лицо.
Мещерский пожал плечами, а потом спросил:
— Они на сто процентов убеждены, что Бортникова убили из-за тех денег?
Катя кивнула. — А что ты сама думаешь?
— Я не в состоянии думать, Сережа. Это все как снег на голову на меня свалилось. Я.., я просто не знаю, что делать… Скажи, тебе Вадька не звонил сегодня утром? Нет?
Мещерский тяжко вздохнул: ах, вот в чем проблема, ясно. Кивнул: звонил, звонил. И только рукой махнул — ну, ты ж его знаешь.
— А тут даже телефона нет в этой дыре, — жалобно сказала Катя. — У меня только мобильный. Ведь он там с ума сойдет от злости, от ревности. И как мне потом с ним объясняться? Он же меня и слушать не захочет.
— Как это не захочет слушать? — рассердился Мещерский. — Пусть попробует. Я ему скажу… Я ему покажу… Подумаешь, Отелло какое! Я ему в морду дам, — он продемонстрировал Кате кулак. — Не беспокойся, я ему сам все объясню. А если моих доводов ему мало покажется, Никита сам… Хотя нет, этого, пожалуй, не стоит делать. Никита тут вообще лишний совершенно, — Мещерский запнулся. — Да, у Вадима, конечно, характер не сахар. Но должен же он понять в конце концов, что ты не на гулянку отправилась, ты занята серьезным делом, важным. И опасным. Ну, это я так, к слову, опасности тут никакой нет…
— А ты говоришь — все будет хорошо, — Катя покачала головой.
— Конечно! И сейчас самое время пить шампанское за новоселье и за успех всего предприятия. — Мещерский потянулся к коробке. Достал бутылку, бокалы.
— Там у меня сумка с продуктами. Принеси, пожалуйста. Я холодильник включу. Что-нибудь приготовлю. Давай поужинаем, что ли. — Катя с тоской оглядела белые кухонные шкафы. — Не знаю прямо, за что браться.
— Ничего, привыкнешь. Считай, что ты, как и Вадик, в командировке. А это просто номер в гостинице.
И все сразу встанет на свои места. В гостиницах мы не особенно требовательны, ну, в смысле уюта. — Мещерский разлил шампанское и поднял свой бокал. — За тебя, Катюша. Чтобы все было в порядке.
— За новоселье. — Катя выпила. Но даже шампанское не доставило ей никакого удовольствия.
— Ты пока тут на кухне оглядись, а я телевизор проверю, подключу тебе.
Мещерский ушел в комнату. Катя осталась на кухне. Распаковала сумку с продуктами, зажгла плиту, поставила чайник. Достала банку растворимого кофе. Обычно на ночь она никогда кофе не пила. Но сейчас всыпала себе в чашку две полные ложки.
Чайник, вскипев, запел-засвистел. И вместе с этим свистом в кухню просочились и какие-то другие звуки. Катя прислушалась: кто-то играл на фортепиано — громко, бравурно. Сбился, взял несколько аккордов, снова сбился. И вернулся к самому началу. Катя прислушалась: этажом ниже кто-то варварски громко, по-ученически неумело и неритмично исполнял «Времена года» Чайковского — «У камелька».
Глава 14
КОЛЛЕКТИВНАЯ ЖАЛОБА
Мещерский уехал в половине десятого. Медлил у вешалки, переминался с ноги на ногу. Катя вручила ему его куртку, шарф и шапку.
— Все в порядке, Сережа, езжай домой.
— Я мог бы.., все-таки как ты тут одна?
— Ничего, не рассыплюсь. Спасибо тебе. Ты и так мне очень помог. Только вот…
— С Вадимом я сам буду говорить. Он, конечно, снова позвонит сегодня, и я с ним серьезно поговорю. — Тем более сегодня вечером тебе надо быть дома, — мягко сказала Катя и выставила его за дверь.
Щелкнул замок. Она осталась в квартире одна.
Этот узкий длинный коридор. Голый, неуютный. «Наверное, как в общаге, — подумала Катя. — Как в коммуналке». Она никогда не жила ни в общежитиях, ни в коммунальных квартирах и довольно смутно представляла себе, что это такое.
Но этот коридор ей не нравился. Катя поплелась в комнату. Попутно начала раздеваться, достала из сумки махровый халатик. Намеренно разбрасывала вещи — это туда, на кресло, это на диван. Кофточка приземлилась на ковер, джинсы упали на пол. Милый сердцу, привычный глазу хаос немного взбодрил. «Пусть все так и остается, — решила Катя. — Завтра утром, когда проснусь, можно будет вообразить, что я дома». Она оглядела комнату — чистые бежевые обои, голый подоконник. Нет, как дома не получится, нет.
И тут она вспомнила, что завтра не надо идти на работу. Потому что работа здесь, что называется, на дому. Катя набросила халат и пошла в душ. Долго шпарила ванну горячей водой. Зеркало над раковиной запотело. Катя коснулась стеклянной поверхности, написала на матовом поле свое имя, нарисовала сердечко. Вода гудела, наполняя ванну. Дверь, не имевшая запора, никак не хотела закрываться. Кате пришлось с силой захлопывать ее, но и это не помогало.
Вот и сейчас белая дверь медленно со скрипом открылась, впуская в теплую ванную прохладный воздух. Катя смотрела в зеркало: по стеклу стекали струйки, нарисованное сердце таяло прямо на глазах. В зеркале, как в тумане, Катя снова увидела себя, дверь и…
Коридор тоже отражался до самой входной двери. Катя подумала: как неудачно расположена в этой квартире ванная — фактически напротив входа. Нет бы ближе к кухне, там, где ютится бесполезный пустой чулан.
После душа Катя быстро разобрала на диване в большой комнате постель и легла. Слава богу, ночью никакой оперативной инициативы от нее не требовалось. А утром… Там решим, утро вечера мудренее.
Около одиннадцати Катя уснула. И спала без снов. А потом вдруг проснулась — легко и сразу, как обычно просыпалась по выходным в десять или в одиннадцать часов утра. Но в комнате было темно. Катя нашарила часики, включила светильник. Стрелки показывали половину четвертого. В квартире было очень тихо. Катя приподнялась на локте. Что это? Что это было? Ведь ее что-то разбудило. Какой-то звук. Спросонья она плохо ориентировалась — где она, что это за комната? Ах да…
Звук повторился. Он шел из темного коридора. Нет, из-за входной двери, с лестничной клетки. Катя вскочила с дивана, без тапочек босиком ринулась в коридор. В двери, точно призрачный кошачий глаз, мерцал желтый огонек. Катя не сразу сообразила, что это — обычный дверной «глазок», освещенный снаружи лампочкой. Она прильнула к «глазку» — пустая лестничная клетка, зеленая металлическая труба лифта, забранная сеткой.
Звук был тот же самый. Металлический лязг. Это всего-навсего ехал лифт. Кто-то вызвал его на первый этаж и теперь поднимался. Катя подождала: лифт миновал пятый этаж и остановился на шестом.
Катя вернулась на диван. Это просто лифт. Кто-то из жильцов загулял и вернулся поздно. А я хочу спать. Я буду спать. И вообще, на новом месте приснись жених невесте…
Она вздрогнула, снова оторвала голову от подушки. Часики оглушительно тикали у изголовья. На белом потолке, бледно освещенном заоконным фонарем, точно черные змеи, шевелились тени. «От ветвей, ветер их колышет там во дворе, — Катя смотрела на этот рваный узор над головой. — Какие высокие потолки в старых домах. Сколько тут воздуха…»
Но в комнате было душно. Катя физически чувствовала это. Пришлось снова вставать, открывать форточку. Чтобы дотянуться до нее, пришлось вскарабкаться на подоконник. За окном был пустой, залитый огнями Ленинградский проспект.
Катя подумала: вот, наверное, идиотское зрелище представляет она сейчас, в ночнушке, полуголая на подоконнике. Вот если кто в окно посмотрит. Но нет, никто ее не видит. Город спит. Все окна в корпусе темны. В первом и втором корпусах тоже все спали.
Катя приоткрыла форточку, вернулась в постель. И сразу же уснула.
Ленинградский проспект за окном был безлюден. Никто не бродил по ночному городу, заглядывая в темные окна. А если бы и захотел заглянуть, ничего особенного бы и не увидел.
На подоконнике одного из окон дома в укромном уголке за шторами сидел сиамский кот, пялился бессонно и хищно на оранжевые пятна фонарей. На подоконнике другого окна скучала забытая всеми детская игрушечная машинка на батарейках. Батарейки давно сели, и машинка теперь просто пылилась за шторой.
На подоконнике еще одного окна лежала тоже вроде бы позабытая кем-то, ненужная вещь — черная картонная коробка. А на ней — пожелтевший кусочек картона: чья-то фотография с надписью на обороте, сделанная давно, когда в ходу еще были перьевые ручки и расплывчатые фиолетовые чернила.
В половине восьмого Катя проснулась — с лестничной площадки доносились голоса.
«Вставай, дорогуша, ты на работе», — скомандовала себе Катя и ринулась узнавать, что же еще такого могло стрястись в этом доме за ночь. Набросила халат, приоткрыла дверь. Возле 13-й квартиры спорили две соседки. На пороге открытой двери стояла Алина Вишневская. Катя хорошо запомнила ее фото. Правда, на снимке Алина была запечатлена во дворе в полушубке из песца и высоких замшевых сапожках-казаках. А здесь вышла на площадку босой, в надетом прямо на голое тело мужском кожаном пиджаке бордового цвета.
Правда, тело у нее было что надо, неглиже это лишь подчеркивало — гладкая кожа, слегка тронутая искусственным загаром, стройная гибкая талия, длинные ноги. От природы Алина была смуглой и темноглазой. Волосы осветляла. Катя еще на фото обратила внимание на ее прическу — мелированные пряди были заплетены в «африканские косички» и собраны на затылке в пышный хвост.
Вторую соседку Катя не узнала. Она тоже наверняка была на оперативных фотоснимках, но… Это была маленькая, круглая, как мячик, старушка. Седые короткие волосы ее были выкрашены синькой и тронуты химией, отчего голова старушки удивительно напоминала фиолетовый одуванчик.
Разглядывая фото, Катя в основном обращала внимание на сравнительно молодых жильцов четвертого корпуса, по ее мнению, пенсионеры могли подождать, однако…
— Клавдия Захаровна, я вам в сотый раз говорю: ничего я подписывать не буду! Вы вот кашу сейчас заварите, а потом нас в милицию затаскают. — Алина придерживала рукой поднятые лацканы пиджака, прикрывая грудь, и то и дело косилась через плечо в сторону своего коридора и явно пыталась отвязаться от назойливой соседки. — Мне ходить объясняться некогда, и вообще, мне уже все равно… — Вот от вашего равнодушия, от вашей пассивности так все у нас и происходит в государстве! — Пенсионерка Клавдия Захаровна потрясла перед носом Алины какими-то бумагами. — Скоро совсем нам на голову сядут! Дождались — по двору не пройдешь, голову проломят, в подъезде вообще убьют… Да разве можно это вот так оставить? Приехала милиция, называется, по вызову. Кровищи цельная лужа, а они тела даже не сыскали! А все почему? Потому что такие же вот молодые… Некогда им, скорей-скорей все… И тот тоже раз, перед Новым-то годом. Дело-то ведь замяли, прикрыли, а? А все промолчали, будто так и надо.