Рассмотрение социально-психологических основ табуированного словоупотребления является весьма важным при изучении многогранной проблемы инвективной коммуникации, поскольку позволяет выявить двойственную природу обсценного общения на внешнем (социальном) и внутреннем (психологическом) уровнях. Настоящий параграф, таким образом, представляет собой попытку выявления механизмов многоуровневой дихотомии инвективной коммуникации.
Поскольку в данном исследовании рассматривается табуированная лексика, представляется необходимым проанализировать феномен табу и его соотношение с языковой тканью.
Общепринятым определением табу является следующее: «Табу – установление, состоящее в строгом запрете действий по отношению к определенным вещам, людям, явлениям. Запретным и опасным, с точки зрения табу, является неупорядоченный контакт между священным и повседневным» (НФЭ, 2001, с.5).
В философском ключе табу понимается как «нечто такое, что находится по эту сторону запрета, по эту сторону явленного и признанного; оно погружено в неявную заторможенность, в чуждую очевидности предопределенность, в автоматизм случайного и невольного (...)Табу – это разрыв в социальной ткани, но также и в жизни индивида, это разъятие в потоке истории, но также и в движении мысли. Табу для текста – стена, для мысли – препятствие, для истории, разума – камень преткновения(...)Но табу, содержащее в себе словесное предостережение (здесь западня, эти жесты и эти имена запретны), предполагает сообщество говорящих людей, а тем самым и действенные санкции за неизбежные нарушения запретов и пагубные последствия таких нарушений» (Рабан, 1993, с. 53). Эти санкции, по мнению Е.В. Любицкой, обусловлены «антисоциальностью» инвективы, которая, в свою очередь, проявляется в остром желании сквернослова нарушить эмоциональное равновесие оппонента, вызвать конфликт (Любицкая, 2002).
Табу-семы, таким образом, занимают в сознании носителя языка совершенно особое место. Являясь «камнем преткновения», «препятствием», «стеной», они служили своеобразным предупредительным сигналом, «позволявшим и отдельным людям, и всей общине строить свои отношения с окружением без опасения нарушить изначальный порядок и вызвать более или менее острый конфликт с мифическим миром» (Маковский, 1996, с. 315).
Предметное представление о времени и пространстве, а также слияние субъективного и объективного, единичного и множественного в первобытном сознании обусловливают веру язычников в то, что «произнося то или иное слово, люди воздействуют и на соответствующий предмет, подчиняя его своей воле. В связи с этим становится понятным смысл буквенной и словесной магии, стремление «засекретить» имена тех предметов и действий, которые нужно обезопасить от враждебного воздействия» (там же, с. 314). Именно поэтому, как нам представляется, табуированные словоформы, выступающие в основной своей роли, т.е. в роли оскорбления, по сей день приравниваются к действию, заключенному, в частности, в вербальной агрессии.
Современная психология предлагает ряд теорий, объясняющих феномен человеческой агрессии: этологическая, социобиологическая, филогенетическая, фрейдовская, когнитивная, социально-когнитивная и многие другие. В рамках данной работы мы рассмотрим лишь те из них, которые имеют непосредственное отношение к объекту нашего исследования и находят наибольшее число сторонников и эмпирических подтверждений.
Американские психологи склонны выделять три основополагающих фактора человеческой агрессии – биологический, социальный и психологический, - неизменно ставя во главу угла одно из этих трех оснований. Так, К. Лоренц, один из создателей этологии, расценивает биологический фактор как доминирующий и пишет по этому поводу: «пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предков десять тысяч лет на протяжении всего палеолита» (Лоренц, 1999, с.32). В целом теория этого ученого сводится к рассмотрению агрессии как внутренней энергии, являющейся неизбежным свойством человеческой натуры: чем ниже уровень накопленной в организме человека отрицательной энергии, тем более сильный импульс требуется, чтобы вызвать агрессивную реакцию, и наоборот. Таким образом, если принять во внимание социальную природу табу и рассматривать его как внешний фактор, то тогда оно окажется уже не «стеной» или «препятствием» на пути свершения общественно порицаемого действия, но, напротив, «импульсом», толчком к этому действию. Подобное понимание табуированности, казалось бы, противоречит ранее принятому тезису, заимствованному у мифологов. Думается, что это не совсем так, поскольку именно такое «противоречивое» рассмотрение табу выявляет сложный диалектический характер социального запрета, суть которого можно метафорически определить как стену, высота которой пугает и отталкивает стоящего перед ней и в то же время вызывает желание ее преодолеть.
Двойственная природа социального табу в еще большей степени подтверждается фрустрационной теорией и фрейдовским психоанализом.
В психоанализе табу есть то, что вызывает "священный ужас". З. Фрейд в основе табуированности видит стремление человека к наслаждению: «Именно скрытое бессознательное наслаждение делает табуированный объект ценностью, противоречиво соединяющей священное и вызывающее ужас — перед тем, что коренится даже не в самой вещи, а в связанном с нею действии... Скрытое наслаждение, чей голос слышен во всех бессознательных запретах и во всех переносах запретов с одного предмета на другой, связано с табуированным объектом, который как бы удваивается самим этим наслаждением» (Фрейд, 1973, с.42). З. Фрейд полагает, что в основе этого самого наслаждения лежит бессознательное стремление человеческого существа к убийству, что и порождает внутренний конфликт у сквернослова, нарушающего табу как некое социальное установление, или общественно-историческую фиксацию некоего объекта как запретного. Интересно в этой связи отметить, что «закон фиксации и асимпотического приближения к запретному действию распространяется на всю историю общества» (Рабан, 1993). Освобождение отрицательной энергии за счет нарушения табу у сквернослова приводит к сохранению внутрипсихической стабильности. При этом наступает состояние удовлетворенности (Фрейд, 1973, с.56). Таким образом, З. Фрейд считает агрессию неизбежным неконтролируемым свойством человеческого поведения, в основе которого лежит бессознательное, хаотичное, иррациональное начало, позволяющее человеку, тем не менее, восстановить нарушенное равновесие.
Внутренняя дисгармония, в свою очередь, тесно переплетается с таким явлением как фрустрация, понимаемая как результат невозможности восстановления нарушенного (в силу каких-либо внешних или внутренних причин) равновесия и определяемая психологами как «блокирование происходящих в настоящее время целенаправленных реакций» (Бэрон, Ричардсон, 1999, с. 498). Нарушение табу (употребление нецензурной лексики) является, таким образом, реакцией на состояние фрустрации. Табу в данном случае содержит в себе определенный заряд потенциальной энергии, которую «нарушитель» (инвектор) высвобождает, достигая подобным образом дисгармонии своего внутреннего бытия с внешним и в то же время, нейтрализуя внутренний конфликт в самом себе. Интересно отметить, что, будучи одним из важных детерминантов агрессии, фрустрация, тем не менее, далеко не всегда провоцирует именно агрессивное поведение. Второй ответной реакцией организма на фрустрацию может быть отступление. Выбор же между нападением и отступлением обусловлен, по мнению все тех же психологов, «страхом наказания», который является наиболее «эффективным» и удерживает индивида от проявления агрессии (там же, с. 595).
В данном случае нарушение табу, рассматриваемое как агрессивное действие, (например, сквернословие) тесно связано с такими явлениями как фобия и фетишизм, составляющими вместе с табу, по мнению мифологов, некую триаду, которая является основной причиной «разрыва в метафоре», рассматриваемой прежде всего как перенос, или передача знания (Рабан, 1993, с.57).
Именно такой разрыв происходит в сознании инвектора, который, произнося запретное, не передает адресату некое знание о мире, не сообщает никакого предметного (денотативного) значения, но стремится посредством табуированной словоформы разрушить гармонию, пошатнуть самотождественность как собеседника, так и свою собственную, порвать привычные, установленные связи и соответствия.
К. Рабан, рассуждая об этом разрыве, делает следующий вывод: «Сохраненное вытеснением разъятие, укрытое и сбереженное как запас первозданной, необузданной энергии, и есть скрытая пружина социальных институтов, а также индивидуальной симптоматики, безумия во всей его заразительной силе — словом, всего того, что мы противополагаем здесь передаче, переносу в соответствии с каким-либо заранее установленным правилом» (там же, с.63).
Фобии как промежуточная стадия социально-психологического «разъятия» определяются тем же исследователем как «особые табу — тайные, сугубо индивидуальные: они нарушают все нормы и в конечном счете сами себя запрещают — где-то в альковных тайнах или в убитой мысли» (там же). К. Рабан также отмечает, что «фобии могут многому научить нас в вопросе о природе человеческой самотождественности и ее несводимости ко всякой общей норме, к презумпции невиновности, к рациональной оценке возможных потерь и приобретений или же необходимых действий. Фобию нельзя сообщить или передать: она распространяется внутри субъективного пространства, словно эпидемия» (там же). Психоаналитик Ю.Н. Левченко отмечает, что в основе всякой фобии лежит эмоциональное начало, возникающее как реакция рационального на нечто, не соответствующее установленному порядку: «Страх – это эмоция, а эмоции включаются там, где отказывает логика или где нет достоверной информации. То, что не укладывается в модель вашего мира, такую знакомую и привычную, пугает своей необычностью. Таким образом, чтобы напугать человека, достаточно в его привычную картину мира добавить всего лишь одну деталь, но в корне отличающуюся от того, что он видел ранее. Причем желательно, чтобы эта деталь не объяснялась при помощи логики и разума. Причем страх будет соответствовать степени рассогласования между привычностью окружения и необычностью детали» (Левченко, 2006).
Таким образом, «необычной деталью», ломающей привычные связи и провоцирующей говорящего прибегнуть к инвективному словоупотреблению и является социальный запрет, нарушение которого может вызвать самую непредсказуемую реакцию как у адресата, так и у самого инвектора.
Такое понимание табу является чрезвычайно важным для осмысления феномена инвективы, поскольку позволяет представить его как нечто диаметрально противоположное иным словоупотреблениям, в основе которых лежит метафоричность как передача некоего знания о мире. Инвектива же при таком подходе является своеобразной антиметафорой, понимаемой не как перевернутый, но как запретный образ, произнесение и передача которого недопустима.
Примечательно, что нарушение социального запрета посредством сквернословия не только расстраивает привычный порядок вещей, но также позволяет инвектору приобрести уникальное по своей природе знание-наслаждение: «оно (наслаждение) становится средоточием поведения, социальных действий, направленных на удовольствие, конечной целью не только желаний, но и воли, стремления к самоутверждению, воинственных побуждений, тяготения к знанию или точнее к знанию-наслаждению, которое как таковое уникально: даже если оно доступно повторению, оно в принципе недоступно передаче» (Рабан, 2006). Именно на этом этапе явление табу наиболее тесным образом переплетается с фетишизмом, который «ставит табу с головы на ноги, выявляет запретное наслаждение(...)фетиш есть особое бытие языка, при котором язык воспринимается как чистое, абсолютное различие, различие как таковое. Фетиш — явление Ментальное; он связан с "ненавистью к самому себе", с желанием нарушить запрет, превратившимся в жизненное правило» (там же).
В связи со всем вышесказанным, представляется целесообразным разграничить в этом аспекте такие понятия как инвектива и инвективное словоупотребление.
Инвективу можно определить как «культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той или иной культуре в качестве оскорбительного для своего адресата» (Можейко, 2003). Иными словами, инвектива – это табуированный знак, существующий в сознании носителя языка наряду с другими языковыми явлениями, характеризующийся доминированием коннотации над денотацией.
Что же касается инвективного словоупотребления (слововосприятия), то это сложный социально-психологический процесс, основными механизмами которого, учитывая все вышесказанное, являются табу, фобия и фетишизм: табу, воплощенное в обсценном знаке, вызывает противоречивые переживания в сознании говорящего: нарушить запрет или сохранить гармонию с окружающим миром и самим собой; фобия как промежуточный этап, во время которого происходит борьба упомянутых переживаний, служит своеобразным предостережением коммуниканту и, наконец, фетишизм как реализация бессознательного стремления сквернослова к наслаждению, заключенному в разрушении как окружающего мира, за счет попрания его установлений, и самого себя посредством выхода бессознательных импульсов.
Таким образом, двойственность инвективного общения проявляется на социальном уровне в форме запрета, служащего одновременно и препятствием, и импульсом (выходом для отрицательных эмоций говорящего), на сознательном уровне как навязчивый страх (фобия), на бессознательном уровне в качестве фетишизма. Именно табу, фобия и фетишизм как неотъемлемые составляющие инвективного словоупотребления служат социально-психологическими механизмами табуированной коммуникации.