Неразрушенное время. Александр Самойленко 3 глава

Дожил Алёша до своих пятидесяти годов, и никогда у него ничего не болело. Кроме правой покалеченной ноги — на погоду ноет. В свои пятьдесят выглядит он, конечно, старше. Не то что иные городские мужики: в шестьдесят на сорок смотрятся. Но и погорбатился, слава богу. И в колхозе, и у себя вон какое хозяйство. А болеть — никогда ничего не болело. Митя, старший брат, с молодости желудком маялся. Вот и отмаялся... А у них с Данькой — хоть бы хны! В матушку, видать, здоровьем вышли: девяносто восемь лет старушка прожила. Хотя никто точно годов её не знает, а сама она не помнила. Но приблизительно так насчитали. В прошлом году матушка померла, а в этом — Митя...

Вроде бы Алёша не так уж шибко переживал: не барышня и не мальчик — все там будем. Вроде бы то вроде бы, а вот что-то с ним такое получилось. В голове стало иногда как бы кружение какое-то появляться, и мысли лезут всё скучные да странные, как будто и не его вовсе, а чьи-то чужие. Не хватать стало чего-то привычного и вечного, словно зашаталась земля под ногами без двух его родных корней, о которых он не очень задумывался, когда они были живы. А тут ещё в правом боку какое-то колотье появилось. Думал-думал и надумал сходить в больницу.
В самой Астраханке у них только фельдшерица, а больница в посёлке, в Камень-Рыболове.
Сел в автобус, десять минут проехал, а показалось — час. Всё решал: идти или не идти? Ну решился-таки.
В больнице этой был он один раз лет десять назад: заставили медосмотр пройти. Так с тех пор Алёша по-всякому от этого медосмотра уклонялся — зачем он ему?
В поликлинике народу не оказалось, и он сразу попал к терапевту, а терапевт — девка лет двадцати четырех. Ну, что она может понимать? Объяснял ей, объяснял, что в голове иногда как бы кружение. А про мысли всякие, что у него в последнее время завелись, да ещё будто они чужие вовсе, не сказал. Как про них скажешь? Ну а что в правом боку колотье после второго стакана начинается, совсем промолчал. Знает он этих молодых. Сразу в алкоголики запишет. А какой он алкоголик? Он свою меру блюдёт и на улице не валяется, как настоящие-то алкаши. До тридцати лет, как говорится, греет жена, после тридцати рюмка вина, а после — и печь не греет... Но молодым не понять.
Выписала ему врачиха разных бумажек — направления на рентген, на анализы. И ещё справку на работу. Говорит, отдайте у себя на производстве, вас на очередь на путевку поставят. Съездите в Шмаковку, в санаторий, тут рядом, мол, водички попьете, ванны нарзановые примете.

Алеша идёт по Астраханке, нащупывает в кармане брюк бумажку — направление в санаторий и чувствует себя как-то вольно и свободно, словно сегодня праздник какой и он вот-вот сядет за обильный стол. «Что Зинка скажет?» — все думается Алёше, пока он подходит к дому.
— О! О! Явился больной! Не заблудился! — встретила его Зинаида своими обычными шутливыми подначками. От улыбки на ее круглом розовом лице образовались морщинки, но Алеша их не замечает. Может, за эти самые морщинки он и любит свою Зинаиду. При нём они нажиты. Да какая там любовь! Сама жизнь... Неразделимы они уж до самой смерти. За последние почти тридцать лет жена — его единственная женщина. А и что было-то до неё? Так, баловство. Давно уже страсти-мордасти поулеглись у них с жинкой. Хотя Зинка моложе на семь лет и, бывает, найдет на неё, так ого-го!.. Здорова, силёнки ещё много. По молодости-то он в семье был главным, а сейчас стала брать верх жена.

— Клизьму тебе там ставили? — продолжала подшучивать Зинка. Но Алеше такая шутка совсем не понравилась, потому что в комнате колготились две взрослые дочери с внуками. Обе уже замужем, живут отдельно, а из родительского дома не вылазят.
— Вот, — Алёша достал из кармана направление. — Медицина настоятельно советует посетить курорт, — сказал он грамотным книжным языком, придавая суровую значительность дубленому, темно-коричневому, в глубоких морщинах-трещинах лицу. Его прямой правильный нос стал будто ещё более прямым, плечи под пиджаком, купленным лет двадцать пять назад, но так мало ношенным, что выглядел он совсем новым, распрямились.
«Ну чисто начальник!» — мелькнуло у Зинаиды при взгляде на мужа.
— А ну-ка, батяня?! — подскочила к нему Любка, выдернула из руки бумажку и заводила по ней своим вострым, пройдошьим носом. К Любке подпрыгнула Верка.
«Ой же ж выдры! — с раздражением подумал Алёша, глядя на дочерей, но ничего не сказал. — Где баба, там рынок, где две, там базар…»
Бумажка наконец перешла к Зинаиде, и она долго крутила её в тяжелых полных руках.
— Чтой-то закомуристо тута понаписано. Это путёвка, что ль?
— Шустрая ты какая! Направление это. Чтоб на очередь на путёвку поставили, — сказал солидно Алеша.
— Э-э… Раскатал губищу, старый! Что, кажному сторожу путевку в курорты будут давать? Они все по начальству расходятся! — Пренебрежительно ответила Зинка и будто оплеуху закатила мужу. У того даже щека дернулась.

Девки из деликатности кинулись к кухонному столу – обед собирать. А Зинаида с Алёшей долго смотрели друг другу в глаза. В этих маленьких, родных, выведанных до единой точечки и лучика живых зеркальцах они видели друг друга до дна, до зарождения самой что ни на есть пустяковой мыслишки.
«Каждому сторожу!..» — словно эхо неслось из углов хаты и лезло в уши Алеше.
«Не удалась жизнь, не удалась!» — Он смотрел на губы жены, искривленные злой, намекающей на всё их бытьё, усмешкой.

Почти тридцать лет прожили они, и не замечал он никогда у неё ни этих усмешечек, ни взглядов. Принимала Зинаида и его, и жизнь такой, какой она у них складывалась. А вот в последнее время… «Нет, не удалась…»
И ещё он успел за те несколько секунд, что они ели друг дружку глазами, помыслить: права Зинка. Сам виноват. Или тот проклятый день? Когда Генка Подколюжный бросил в костёр гранату, она долго не взрывалась, и они поползли смотреть: в чём причина, почему не рвёт? Рвануло! Генке снесло полголовы, а ему вот руку разворотило да по ноге чиркнуло. С тех пор и калека. Рука левая кривая, нога правая короче. Сколь им было? Годов по тринадцать. Пацаны, сопляки. Хошь бы на войне, а то так, зряшно.

И пошла вся жизнь наперекосяк. Руку перешибло так, что стала она кривой, не разгибалась полностью. Но всё ж плотничал он по молодости и даже столярничал, хотя трудно было. Да и душа не слишком лежала к этому делу. Ему б с техникой, шофером, как Данька. Но разве комиссию пройдешь!
После войны наросли незаметно молодые мужики, попроворнее, порасторопнее, бойчее и способнее, с двумя руками и ногами. Не угнаться уже было за ними Алеше. Затормозился он, стал отставать. Времена менялись, все куда-то бежали, спешили, а он, наоборот, остановился, словно застрял в ухабах на обочине. Сторожил МТС, теперь гараж в совхозе. И хоть по-прежнему иногда подрабатывал на той же плотницкой работе и хозяйство личное имел – время позволяло, дежурил ночь через две, — но всё же часто чего-нибудь не хватало. Если взять, конечно, по-старому, то жили неплохо. Сыты, одеты, обуты. Но подросли девки, и вышло, что одеты и обуты не так. Не модно. Не как Вовка и Галька у брата Даньки, и не как дочка Нинка у соседа Петра.
Но и то взять – Данька шоферит на молоковозе, деньги большие получает. Не даром, конечно. Через день во Владивосток гоняет. Двести километров туда, двести обратно. Встает в четыре утра. Двадцать лет так ездит. Зато и машину купил сыну, и в доме мебель разная, а недавно с Надюхой в саму Японию по путёвке ездили! А где они с Зинаидой бывали? Во Владивостоке раз пять да в Уссурийске.
Алеша смотрит в глаза жены…
— Что ж, я только сторожем?! – выкрикнул он наконец, но как-то глухо и неуверенно, без злобы, и получилось, что вякнул, словно Шарик их, облезший и линялый, тявкнул во дворе, поджавши куцый, утерянный в боях хвост.
Справку эту Алёша всё-таки на работе отдал профсоюзной начальнице. Нешибко обрадовалась. Зыркнула из-под очков, как будто спросить хотела: «Что это ты, старый пень, надумал по курортам разъезжать?» Но вслух другое сказала:
— Путевки у нас, Тихвин, не каждый день бывают. Очередь. Пятым будешь. Так что жди…
А что ему ждать? Отдал и позабыл. Лето у них на Ханке такое, что никаких курортов-санаториев не требуется. Ну, и делов, конечно, хватало. А у него в хозяйстве и утки, и куры, и два кабана. И рыбкой запастись надо. Не та рыбалка, что раньше, не та. Изничтожают озеро напрочь, с ферм навоз течет, с рисовых полей – удобрения и яды. А озеро-то – целое море воды пресной, берегов не видать –в Китай уходит. Изничтожают… Уже, говорят, вода непитьевая, завозить надо питьевую. И куда? К озеру! И рыба, говорят, отравленная…
Но насолил и навялил он всё ж немного и верхогляда, и сома, и сазана, и леща. Зимой кинешь штуки две на ночь в воду холодную, соль к утру отмокнет – ушица не хуже получается, чем из свежей!

Так что и кружение в голове, и колотье в боку как-то подзабылись и не ощущались. Да и вообще это дело, в смысле выпивки, стал он попридерживать. Всё ж возраст, несолидно. Правда, всяко бывает. То именины, то крестины. Родичей вон сколь – в Астраханке, в Ильинке, в Рыболове. Или Даньке шлея под хвост попадает. Заводной он, шустрый, любит весело погулять, поплясать, на баяне попиликать. Молодой еще, на пять лет младше. Они с Данькой не только братья, но и товарищи. Всю жизнь вместе. И хаты в одном дворе. И матушкино избишко здесь же. И огородишко у неё свой, отдельный. Самостоятельная до последнего матушка была, в огороде поковыряться для нее – лучше всякого лекарства. Так и стоит всё её нетронутое.

А под осень что-то опять накатывать стало. Или правду говорят: седина в бороду –ум в голову?
Выйдет вечером во двор подымить – тихо вокруг. Днем-то здесь внуки, бывает, такое буйство затеют! И свои, и Данькины, и соседские соберутся! А вечером тишь. Зинка с Надюхой у Даньки цветной телевизор смотрят. Сам Данька, если ему утром в рейс, с вечера спать рано ложится. Было раз: поехал, да не один, с Надюхой, и под самым Владивостоком уснул за рулем. Перевернулась машина. Но обошлось, слава богу. И сами живы остались, и молоко не разлили.
Алёша сидит на колоде, отгоняет редких комаров. За огородами дышит озеро, и оттуда тянет сырым холодом и тоскливым предзимним запахом пожухлого кочкарника.
Да, большое оно, озеро. Сколько птицы здесь было! Давно ли пацаном бегал по песчаному берегу, и сотни, тыщи крякв, гусей, цапель, журавлей вспархивали из-под его босых ног и закрывали небо… А ныне ни одной не увидишь. Только возле пограничной зоны еще селятся редкие выводки. Так там в сезон на одну утку десять охотников. Такую пальбу откроют – как на войне!

Алеша сидит, курит. Здесь, в этом дворе, прошла его жизнь. «Нет, не прошла. Годков двадцать, может, есть ещё», — успокоительно думает Алёша, но не чует в себе прежнего равновесия со всем, что вокруг. Вроде всё так же, как уж не один десяток лет: вот дымокуром откуда-то потянуло, куры клохотнули в сараюхе, лягуха поздняя осенняя в огороде голос подала, метеор чиркнул по небу. Звезды висят, как и висели, сколь он их помнит. Ан нет, однако, поменялся мир вокруг него, словно подменили всё – тихо и незаметно. Текла-текла жизнь одна, трудная, но ровная да ясная, а тут бац – и ниче непонятно.

Когда он в сторожа определился, так в эту свою рабочую ночь он не спал. Оно, во-первых, спать сторожу не полагается. Хотя, чего там, можно б и поспать. По двору гаража две-три такие собачки гуляют, что упаси бог какому вору сюда залезть – сожрут!
Алёше поначалу чудно казалось – вся ночь и его. Один, делай что хошь. А он все какой-никакой столяр. И пристрастился он по ночам мебель мастерить. Потому как в магазине в то время мебели у них и в помине не было. Ни тебе диванов, ни гарнитуров полированных. Стола для кухни – и того не купишь. И вот он этим делом занялся. Чего он только не производил! И буфетик мог сварганить, и шкап, и стол круглый, и кушетку. Потом уж, когда в Рыболове универмаг открыли да стали завозить туда разную красивую мебель, нужда в его поделках отпала. А у него страстишка новая появилась – читать по ночам стал.

Сначала всё про войну читал. Давно он хотел побольше узнать о ней, вникнуть, разложить все по полочкам, что ли. Слишком много хапнула в их семье эта сволочная война. И до сих пор аукается…
Как-то был случай. Любка с Веркой в школе учились, кажись Любка в восьмом, а Верка в седьмом. Спёрли они вдвоём на пару в раздевалке кошелёк с мелочью из чужого пальто. И попались. Ох, и выдрал же он их тогда, как сидоровых коз! Ремнём стегал в полную силу. Никогда не бил, а в тот раз отлупасил. И Зинке досталось.
А он взял удочку и пошёл на озеро. Забросил для видимости леску с пустым крючком, сел и сидит, смотрит на поплавок, а слёзы сами текут. Жалко стало и девок, и Зинку, и себя. Подумалось: «А может если бы не война, так всё по-другому было бы? Лучше бы жили? Ведь взять хоть их семью: Семен с Тихоном – старшие братья – погибли. Митя пришел весь израненный. Самого его по дурости малолетней покалечило. А матушка? Одна пятерых сыновей подымала, батя рано помер. Первой основательницей колхоза в Астраханке была. Про неё в самом Владивостоке в газете писали. А трудно прожила старушка. Что видела в жизни? Пенсия – и та десять рублей всего…»

Много читал Алеша про войну. Даже воспоминания самого маршала Жукова удалось ему достать.
А потом стал и другое почитывать всякое разное.
На ночь Алеша располагался в красном уголке. Светло, тепло, уютно. Диванчик, электроплитка, радиоприемник, подшивки газет, журналы.
Приходит, смену примет, обойдет всё, проверит, потом идёт вечерять. Разогреет на плитке ужин, заварку заварит. Собачек выйдет покормит. А затем уж садится за стол. Сначала газеты просмотрит, с новостями ознакомится, а после и до журналов очередь доходит. Не читал он раньше-то журналов этих. Баловством считал, да и некогда было. Для молодых, конечно, пишут, а интересно и ему полистать, почитать. Иной раз и ничего понять не может, даже уснёт. Но всё ж потом опять читает, старается разобраться что к чему.

Оказалось, что многое-то и не так просто, как ранее ему представлялось. Однажды попалась ему книга про небо, про звёзды. Мужик вроде не из пугливых, а когда читал – жуть до костей пробирала и в голове все перемешалось. «Как же может быть где-то солнце в мильон раз больше нашего?! А вокруг него – всё по-другому, так, что и самая умная голова даже и представить себе не может? Или, к примеру, чёрная дыра?.. И время, оказывается, может быть разным… Разве время не везде одинаковое?»

Алёша сидит на колоде, курит. Как много можно помыслить за короткий срок. Стал задумываться – это старость накатывает.
Он смотрит на чёрное пустое окошко матушкиной избёнки. И представляется ему её махонькая комнатушка: печка, кровать, стол, сундук да пара табуреток. А по стенам развешаны пахучие целебные травы – матушка знала в них толк.
И вдруг мнится Алеше, что не избёнка это и не окно вовсе, а сама матушка стоит и смотрит на него который уж вечер… И на мгновение соединяются в его голове мысли несоединимые, странные, боязные. Если может быть солнце в мильон раз больше и где-то там всё-всё не так устроено, как у нас, то, может, и у нас не всё так, как мы знаем? Неужто ничего не осталось от них, от их слов, жизни?! Вот же он чует, нутром чует, что они где-то здесь, совсем рядом, только не видно их! И Тихон, и Семён, и Митя, и матушка...

Чудная жизнь. Жила матушка и ничего такого не знала — никаких звёзд. И прадеды жили. У них своё было. Черти, ведьмы, Бог... Матушка больше верила в свои руки. А что такая война будет, когда всю землю разбомбят, матушка не верила. «Жили люди до нас, будут жить и после нас», — говаривала она.
«Непорядок. Надо заколотить окошко», — решает Алёша, стыдясь признаться самому себе в суеверном томлении, которое гложет его не первый уж раз, нагоняет невесёлые думы и почти страх...
Он раздавливает ногой окурок и идёт спать.
А на следующий день, после полудня, Зинаида как раз только что на обед пришла, подкатил прямо к калитке директорский «газик». Из него вылезла главная бухгалтерша и вошла во двор. Алеша выглянул в окно, увидел Захаровну и решил, что она к Даньке но делам. Но бухгалтерша направилась к дому Алеши. Из-под крыльца выкатился Шарик и залился неистовым лаем, отрабатывая хозяйский хлеб. Зинаида выскочила встречать гостью.
— Ты к нам, Захаровна?
— К вам, к вам. Хозяин дома?
— Да где ж ему быть, ночному работнику? Дома. Проходи, проходи, Захаровна.
Толстая Захаровна ввалилась в комнату, осмотрелась, нашла глазами Алешу, сидящего за столом, и глянула на него усмешливо и значительно из-под очков.
— Ну, Лексей Митрич, пляши!
— А что такое? — не понял Алеша.
— Пляши, пляши! Путёвка тебе. В санаторий. Повезло тебе. Должен был пятым, а стал первым, — обратилась она к опешившей Зинаиде. — Кто в отпуск уехал, кому некогда. Так что на работу сёдня не выходи, будем считать тебя в отпуске. Сёдня же смотайся в поликлинику, пусть срочно курортную карту оформляют, четыре дня осталося. — Захаровна вытащила из хозяйственной сумки бумажку и подала ее Алёше.
— «Путевка», — прочитал он.
- И... и сколь же она стоит? — спросила Зинаида.
— Стоит сто восемьдесят, но ему за счет профсоюза бесплатно. Так что потратится на дорогу только. Сколько там? Тут близко. Пятёрку туда, пятёрку обратно. Дашь ему рубликов тридцать на карман. Мужик он у тебя ещё в соку. Даму в кино сводить, конфетами угостить... - усмехнулась Захаровна.

А Зинке аж кровь в голову ударила. Директорский «газик», главная бухгалтерша, путвка бесплатная... Надо же! Да она всегда говорила, что Алёша у неё мужик не глупый и много бы мог в жизни наворотить, если бы не покалечило... Закрутились у Зинаиды горделивые мысли, и совсем забылось, что говорила она часто совсем обратное про своего мужа.
— Захаровна! Да ты садись! Сейчас обедать будем! — Засуетилась Зинаида, искренне, от души стараясь отблагодарить гостью и угодить ей.
— Не, не могу, отчёт срочно надо писать.
— Ну так на проводы заходи, Захаровна, обязательно!
— Зайду, может. Ну, бывайте. Не забудь, Митрич, про курортную карту...

Курортную карту Алеша оформил в этот же день. Рентген и анализы у него ещё были годные, так что и здесь ему повезло. Правда, получилась одна закавыка... Он Зинке про неё не стал рассказывать. Зашёл в один кабинет бумажку подписать, а врачиха, молодая, говорит:
— Расстегните и спустите брюки.
— Зачем это? — спрашивает Алеша, темнея лицом.
— Положено, — спокойно говорит врачиха. Ну что делать? Расстегнул, опустил брюки.
—Спустите трусы,— говорит врачиха.
Не ожидал такого поворота Алеша. Если бы ожидал, ни за какие ковриги не зашёл бы в кабинет этот, даже в санаторий не поехал бы. А тут что делать? Стянул, словно завороженный, трусы и стоит как пень. А врачиха молодая, но сраму никакого не имеет. Сидит и рассматривает эдак нахально. А потом говортит: покажите, мол, значит, эту самую...
Выскочил Алеша из кабинета, плюнул, загнул от души... А Зинке решил не рассказывать.

Зинаида на эти дни взяла отгулы и ходила именинницей, будто не муж ехал в санаторий, а она сама. Сводила Зинаида муженька в универмаг в Рыболове, купили ему заграничный, чистошерстяной пуловер, две красивые сорочки и даже галстук. Алёша не хотел, но Зинаида настояла. Еще по блату знакомая продавщица вытащила из-под прилавка им чёрный модный чемодан. Очень хотела Зинаида прикупить мужу шляпу — такая коричневая, фетровая, дорогая, но тут уж Алеша наотрез отказался, сказал, что в кепке поедет.

Провожать Алёшу начали ещё в тот день, как он курортную карту оформил. Достала Зинаида из своего потайного места бутылочку, и по-семейному отметили. А уж на следующий день, после универмага, проводы пошире развернулись. Любка кухарила, Верка кур обскубывала. Зинаида по родственникам да по хорошим знакомым прошла - на завтра пригласить.
Пока она ходила, Данил с работы вернулся. Ну, они тут вдвоём и сообразили...
Потом Зинаида со сватьями Любкиными подошла. Вовка Данькин с женой на «Москвиче» подъехал. Во дворе стол накрыли, пообедали, наговорились, нашутились. Зинаида уж гордилась муженьком, угождала ему за столом, как могла. А на все подначки свата и Даньки, что, мол, смотри, загуляет он там на курорте, она ответила:
— А пусть погуляет! Что он у меня? Не мужик? Пусть погуляет перед пенсией. Но узнаю, — она серьезно, со значением посмотрела мужа, — гляделки повыцарапываю...
Разошлись затемно. Алёша с Даней сидели за столом, дымили «Беломором». Жены в летней Алешиной кухне мыли тарелки. Сентябрьские вечера здесь, на берегу Ханки, студеные, но братья сидели осоловевшие, разомленные от выпитого и съеденного. Сыты, нос в табаке... Яркая круглая луна в чистом небе высвечивала огороды и дома с весёлыми огнями в окнах, и лишь матушкина избушка одиноко чернела пустым, вроде бы укоряющим в чем-то их, братьев окошком.
— Слушай, Лёша, что я хочу сказать... Давай, разберем матушкин домишко? А чё? Кухни у нас есть, погреба, сараи... Разберём, место освободится под огород, а?

Ох, и хитер же Данька! Огород ему понадобился... Свой наполовину пустой, незасаженный. Понял Алеша, что Данька хочет сказать, да не может, язык не поворачивается.
Стоит матушкина избушка, как памятник, и колет совесть каждый день. Жили они рядом с матушкой и считали её вечной. Не они ей помогали, а она им. И внуков нянчила, и правнуков. А сейчас что, ничем ей уж не поможешь...
— Можно и разобрать. Приеду с санаториев и разберем, — ответил Алеша.
— Ой, хи-хи-хи, ой, ха-ха-ха! — залился неожиданно Данька. Он не мог долго печалиться и любую грусть-тоску всегда разгонял смехом. — Ты помнишь, ха-ха, как Филиппенчихи!.. Ой, помнишь, как матушка рассказывала...
— Ох-хо-хо, — загудел и Алеша, вспомнив и живо представив, как все это было.
— Чего ржёте, мужики?! — выглянула из кухни Надюха.
— Да вот, Филиппенчих вспомянули! — крикнул, смеясь, Данил. Бабы на кухне тоже загоготали.

Над этой историей смеялись два года назад весь Камень-Рыболов и ближайшие деревни. А рассказала её матушка, потому как сама в ней участвовала. Филиппенчихи же стеснялись и помалкивали.
Хата Филиппенчих стояла как раз за матушкиным огородом — такая же древняя, как сами старухи. Скатал её из могучих лиственниц ещё в девятьсот втором, как только переселились они сюда, муж одной из сестёр. Чей именно — сейчас этого уже никто, кроме Филиппенчих и не помнил. Сам муж вскорости после революции помер, а сёстры так и остались жить вдвоём. Детей у них не было. Говорят, одна вообще вроде бы девица до сих пор...
Жили себе и жили. Матушка говорила, что когда сюда переселялись с Украины, то она ещё девчонкой молодой была, а Филиппенчихи уже в годах ходили. Может, матушке так тогда казалось по молодости, но что старухам за сотню перевалило — это уж точно.
Старухи, несмотря на возраст, были бойкие и от помощи пионеров-тимуровцев отказывались не один десяток лет. Огородничали потихоньку, понемногу птицу разводили, кое-что иногда на базар сносили. Ещё бабки по деревне сплетничали, что Филиппенчихи поколдовывают, поэтому, дескать, и живут долго.
Насчёт колдовства это, конечно, наговоры, а знахарки они известные. У грудных детей дурной крик заговаривают, грыжу, а у взрослых вывихи правят да всякие хитрые болезни лечат, с которыми врачи совладать не могут. В целебных травах разбираться матушка у них выучилась.

И вот в последнее время стали они все разговоры на смерть переводить. Соберутся на скамеечке перед хатой, матушка подойдет, еще старухи, и давай: кто где помер, да отчего, да сколь лет было... А старшая Филиппенчиха, баба Липа, всё на себя наговаривает: вот, мол, зажилась, пора, значит, и честь знать. И всё такое прочее.
По какому-то старинному обычаю хранился на чердаке хаты Филиппенчих гроб. Дубовый. Сейчас уж таких не делают. Громаднейший, почти вечный гроб. По-старому домовиной назывался. Пылился он на чердаке лет сорок, а может, и пятьдесят. Принадлежал он старшей Филиппенчихе, бабе Липе. А младшей, которая и младше-то была года на три, бабе Грипе, гроба, видно, в свое время то ли не полагалось по возрасту, то ли обычай тот устарел, либо ещё по какой причине, но гроб имелся только один.
Раньше, когда баба Липа помоложе была, она примерно раз в пять лет залазила по шаткой приставной лестнице на чердак и проверяла своё добро, вытирала с него пыль. Сейчас же ни она, ни Грипа влезть на чердак уже не могли, и баба Липа волновалась: как он там, не рассохся ли?

Разговоры о смерти достигли такой силы и высоты, что у бабы Липы возникло очень большое и нестерпимое желание срочно осмотреть свое последнее пристанище.
Мир вокруг Филиппенчих так поменялся, что им самим как-то странно и чудно было смотреть друг на дружку и сознавать, что они живы и здоровы, и в полном уме, и ничего им не деется, а одногодков-то уж нет давным-давно. И их подруги — бабки — годятся им по крайней мере в дочки...
В общем, посудили они, порядили меж собой и призвали в свою хату Гришу, человека известного в Астраханке и Рыболове тем, что, когда надо поработать, Гриша становится как бы полоумным, а когда можно задарма выпить, Гриша очень даже рассудительный и сообразительный мужик.
За три рубля Гриша спустил на веревке гробину вниз. Крышку начал спускать, да уронил. Но ничего, выдержала крышка. Запер Гриша домовину в хату, поставил на табуретки, как бабки попросили, и озирается.
— Кто помер, а? Кто помер? - спрашивает.
— Никто, Гриша, никто, — говорят ему бабки, дают в придачу поллитруху браги и вытесняют на улицу.
— А я могилку могу. За две бутылки. Литровых.
— Не треба, Гриша, пока, — отвечают бабки.
Заглотнул Гриша тут же, во дворе, брагу в два больших глотка, загнул что-то матерное, что вот колдуньи, такие-перетакие, колдовать собрались и пошел по деревне, затянув песню без слов, которая, конечно, не была «Песней без слов» Мендельсона, но которую, очень возможно, было слышно в самом Китае.
А Филиппенчихи следом за Гришей призвали в хату суседку и подругу самую любимую — Андреевну Тихвину, матушку Алёши и Дани то есть. И попросили они её об одной услуге — съездить на автобусе в Рыболов, в комбинат бытового обслуживания, и пригласить «хвотограхва». А пока она будет ездить, баба Липа снарядится, как полагается, и в гроб ляжет. Будет, значит, хвотограхва ждать. Оченно ей хочется посмотреть, значит, как же всё это будет с ней после смерти. А может, что и другое замыслила старушка. Может, подумала, что если запечатлеется она на фотокарточке в домовине, так вроде бы как побывает на том свете и отметится. Там уж её небось с фонарями ищут. Побывает да и назад возвернется. Кто её знает, может, так и подумала.
— Тольки, Андреевна, сурьёзно надоть, кабы хвотограхв не догадалси. А то не пойдёть. И невдобно получится. А когда хвотограхвировать будеть, так вы как бы и попричитайте по-сурьезному. Для вида, значится...
Дали матушке пять рублей денег, и отправилась она за хвотограхвом.