Воротившись к себе домой в настроении пренеприятном, Григорий Александрович обнаружил жену свою, Викторию Олеговну, сложившейся на диване в три погибели и громко рыдающей. И наш герой сразу же заподозрил что-то провокационное в этом: сначала ему подумалось, что дело в том, что жена его, каким-то образом узнала о связи мужа своего с бывшею любовницей его, Динарой Калимуллиной и от осознания сего плачевного факта, впала в ступор, и далее в истерику. Но Виктория не поднималась со своего лежбища, не накидывалась на мужа с упреками и угрозами, а потом, тихонько придвигаясь ближе к жене, Григорий Александрович осознал, что причина была иной. После того, он подумал, что дело заключилось в том самом санитаре Андрюше, а того и гляди, проказник возымел определенные намерения, и тем самым вывел жизнь чистую и светлую, нашей Виктории, на путь мрачный и порочный. Но и эту версию происходящего, как несусветно глупую и совершенно невозможную, быстрым движением отмел от своих мыслей Григорий Александрович. Дело-то крылось в ином направлении, и любовники, ни явные, ни надуманные – не могли служить причиной такому положению. Зато, тому причиной мог служить Корнилов – алкоголик и до невообразимой степени психопат, с разложившимся, от этанола сознанием, и совершенно не управляющий своими действиями. И вот наша Виктория вскакивает с дивана, и бросается в объятия Григория Александровича: полился из уст ее рассказ, перемешанный с причитаниями, и украшенный слезами. Дело обстояло так: нынче, отправилась Виктория Олеговна в детский садик, за крошкой - Машенькой, ровно так же, как происходило в остальные дни, но только беда была-то вот такая – Машеньки не оказалось, а воспитательница, Клара Семеновна, женщина пожилая, и до невообразимой степени добродушная, заявила, что девочка давным-давно покинула стены их заведения, ведомая за ручку «стариком вида неприглядного, бедственного, и кажется, сразившего окружающих запахом перегара». Клара Семеновна тут же дала разъяснения, что незнакомец, обозначился дедушкой Машеньки, и, выдумав невозможность самой Виктории Олеговны прибыть вовремя, ввиду неотложной работы, явился за ребеночком самостоятельно. Доверчивая Клара Семеновна, в словах старика обмана не заподозрила, а даже наоборот – с большим удовольствием вручила ему в руки Машеньку. Теперь же, лежа на диване, рыдала и сама Виктория Олеговна – мотивы поступка отца для нее были неясны, и более того, она боялась самостоятельно направиться к нему – в душе девушки родились мысли, что все это чрезвычайно скверно, и похитил старик Машеньку с намерениями нехорошими, и заявись наша героиня на порог к нему, то как пить дать, пошлет на все четыре стороны, да еще и оскорблениями присыплет. Посему выходило, что оставалось нашей Виктории лежать, да рыдать, дожидаясь мужа, который, наверняка, что-нибудь, да решится предпринять.
Все сказанное, до невообразимой степени оскорбило Григория Александровича. Отстраняя от себя рыдающую девушку, и заявив что-то нелицеприятное, касательно ее нерешительности, Наволоцкий, все еще не раздевшись, бросился в коридор, громко хлопнул входной дверью и выбежал из квартиры номер «двадцать три».
Темные тучки, кучковавшиеся на небе в течение всего пасмурного дня, наконец, не выдержали и прорвались, обрушив на землю литры ледяной воды. И надо заметить, дождь то унимался, превращаясь в еле заметную морось, то заметно усиливался, с неистовой силой хлестая по стеклам проезжающих мимо автомобилей. Ветер в этом деле был дождю пособником, гулял по городу, раскидывая, старательно собранные дворниками, кучки мертвых листьев и заставляя случайных прохожих плотнее укутываться в свои плащи и куртки. Час был еще не поздний и многие из горожан только-только вырвались из цепей повседневной работы и теперь спешили домой, представляя в головах своих, теплый душ и вкусный ужин. Некоторые из них, те, что в числе холостяков были, об ужине не думали, от знания того, что этот самый ужин нужно еще было приготовить на скорую руку. Может быть, в сию минуту, они очень имели сильную зависть к тем господам, которые уже были женаты и обласканы, а может быть, еще имели младенца на своем попечении. Впрочем, такие господа, скорее всего, быстро отходили от своего смертного греха [15], как только их желудок наполнялся, а мышцы расслаблялись после тяжелого рабочего дня.
Во дворе «четвертого» дома по Озерной улице, было совсем пустынно, если не брать в расчет Витьку Григорьева из второго подъезда, который, несмотря на непогоду, сидел на лавочке и не спеша пил дешевое пиво. Сидел он тут не от того, что ему нравилось, а от того, что давеча, он хитростью умыкнул у матери двести рублей прямо из кошелька и купил на эти краденые финансы вот эту баклажку, которую в данный момент и пустил в оборот. Помимо того, хватило еще на пачку сигарет, недорогих, да и без фильтра, но Витька и так привык курить эти папироски уже много лет, так что, особых трудностей не имел по этому вопросу. Но вот совесть все-таки очнулась от летаргического сна и теперь, плохо ему сделалось, такая злость к себе проснулась, что готов был в реку с головой кинуться, да и кончить все это разом. Но, ни реки, ни хотя бы лужи глубокой, возле дома своего сыскать было невозможно, потому Витька сидел, понурив голову, и размышлял над тем вопросом, как из сложившейся ситуации можно было выкрутиться.
Одет Григорьев был неприметно и, можно было бы сказать, что вовсе бедно: на ногах темные, в некоторых местах даже дырявые штаны, на поясе туго затянутые потрепанным ремешком из кожзаменителя; на теле надет был свитер, некогда серый, но теперь же, так и вовсе почти черный от грязи, а поверх была накинута куртка, тоже с дырками и швами на тех местах, где эти дырки возможно было заштопать; голову его украшала черная шапка, наиглупейшим образом подвернутая, отчего Витька издалека мог смахивать на преступника, приготовленного к ограблению винного ларька, а того гляди и целого винного магазина! Лицо у Григорьева было ничем не примечательно и особо не отличалось от других лиц выпивох, проживающих в близлежащих домах: лицо, несколько опухшее от спиртных напитков, щетина, может быть, недельной давности и выражение совершенно недовольное и, можно было бы даже сказать, злое.
Сидя на лавочке во тьме ноябрьского вечера под промозглым осенним ливнем, Григорьев раздумывал о больших проблемах своей страны, но по большей мере, о своих личных неурядицах. Третьего дня он уж не появлялся на своей работе, где кидал ящики в приезжающие фуры и был не особо расстроен по этому поводу. Его больше занимала мысль, что человек желающий работать и зарабатывать, не может найти для себя достойную работу, точнее сказать, работу-то найти он может, да вот зарплата неприемлема и, можно сказать, даже смешна. Тяжелый физический труд должен оплачиваться должным образом! Это министры разные, сидящие по теплым уютненьким кабинетам, пусть получают три копейки жалованья, а человек рабочий должен иметь заработную плату, прямо пропорциональную вложенному труду! По мнению Григорьева, это было справедливо и, тогда люди сами бы на работу бежали и денег не умыкали, и не сачковали. И так ему от тех мыслей сделалось грустно и чем-то противно даже, что он глотнул горького пива из пластиковой бутыли и, подперев рукой голову, начал представлять в своем сознании, ту жизнь, которой он хотел бы жить: жену, ждущую его дома, встречающаяся теплыми объятиями и предлагающая вкусный ужин; представил двух маленьких ребятишек, тоже радующихся вернувшемуся отцу, а в руках одного из них был рисунок, один из тех, которые дети рисуют – исполненный глубочайшим смыслом и так худо нарисованный, что этот смысл и не поймешь.
И если бы в то самое мгновение, Витька, увлеченный своими размышлениями и мечтаниями поднял бы голову, то непременно узрел бы в непосредственной от себя близости, Григория Александровича, размашистым шагом, пересекавшего двор дома «четыре» по Озерной. Но Григорьев, головы не поднимал и, следовательно, героя нашего узреть не мог, и лишь продолжал в сознании своем мусолить сладостные мечты о лучшем будущем. И лишь спустя приличное время, допив горький спиртной напиток, и поднявшись со скамейки, дабы ретироваться в квартиру свою и принять от матери положенное наказание, Витька Григорьев, окинул взглядом пустынный двор, абортируемый непрекращающимся дождем, и, безусловно, ни одной живой души там не застал. И в ту же самую минуту, в доме номер «семнадцать» по Большой Кременчугской улице [16], пролегавшей по соседству с Озерной, кулак опустился на металлическую дверь, с изрезанной обшивкой, из-под которой клочьями выглядывал синтепон. В кулак была вложена уйма силы, дабы жилец «двести девятнадцатой», мигом выбежал на варварский зов. Но в излишнем шуме не было подобной необходимости – кулак приземлился, и под его силой неприглядная дверь распахнулась, ибо заперта не была, а замок дверной, уж как много лет пришел в негодность и толком не закрывался. В след за кулаком, из темноты подъезда, вырвался и сам владелец – гражданин, в мокром черном пальто, и с растрепанными волосами, от влаги, налипшими на лоб. Гражданин активно ворвался в проявившийся дверной проем, закричал в темноту «двести девятнадцатой» что-то оскорбительное и до невообразимой степени неприличное, в акте проявления ярости, не приметил на полу коридора разнокалиберный хлам, и, безусловно, имел случай споткнуться обо что-то твердое и угловатое. С трудом удержав равновесие, и в темноте опрокинув рукой неизвестный гражданину предмет (то была старая вешалка, с навешанными на нее пальтишками), гражданин бросился в освещенные комнаты, из которых тянулся пренеприятнейший запах. Зависнув в дверном проеме, как огромный монумент, господин, явившейся гостем в эту лачугу, лицезрел такую картину: в комнате царил абсолютный хаос, составленный из различных предметов обихода, будь то куча бесхозно сваленных вещей, или же набор инструментария, в обнаружении которого в данном помещении, не присутствовало совершенно никакой логики; в углу покоились старые кресла, с обшивкой давно изорванной, и ватой, торчащей в разные стороны, а на этих самых креслах, были водружены совершенно ни к месту, тут обозначенные предметы, такие, как старые кастрюли с пригоревшими боками, или же пакеты целлофановые, наполненные гайками и болтами; у другой стены обнаружился старый промятый диван; на противоположной от гостя стене, обнаружилось пыльное стекло, заключенное в старую деревянную раму, краска с которого уж давно облупилась; пол же весь был усыпан различным мусором, обертками, пустыми пивными банками и недокуренными папиросами. Посреди всего этого сумбура, как барин, властвующий над хаосом, восседал старый знакомый наш – Олег Викторович Корнилов. Сидел он в позе неестественной, сложив ноги под собой в виде «бабочки», руками уперевшись в дощатый пол, и покачивая головой, словно мыслями своими пребывал в глубоком трансе. Губы его, еле заметно шевелились, словно владелец их, силился что-то высказать вслух; по нижней губе, потекла слюна, стекая на самый подбородок, и образуя внушительную каплю.
Лицезрев весь этот кошмар, господин в дверях, а вернее заметить, то был наш Григорий Александрович, в один миг потерял свою голову: он вырвался из дверного проема, и, спотыкаясь на различном мусоре на полу, подлетел к контуженому Корнилову и, схватив его за шиворот, начал неистово трясти, издавая при том, настоящие животные звуки. Кричал наш герой фразы нелицеприятные, направленные лишь на оскорбление личности Олега Викторовича, однако последний, на то никоим образом не реагировал – лишь глаза слипшиеся приоткрыл, намереваясь опознать того, кто на него напал. И увидев, что злосчастный забулдыга, никак в себя прийти не может, и лишь заплывшей физиономией водит из стороны в сторону, Григорий Александрович, повинуясь приступу ярости, со всей силы ударил кулаком в челюсть Корнилову, продолжая удерживать ворот его наряда в другой руке. От удара, Олег Викторович сначала закричал, потом заохал и заахал, глаза раскрыл полностью и, раскрыл рот, словно, намеревался выблевать на пол все содержимое желудка. В ответ на это, Наволоцкий сморщился, выпустил из рук мерзавца, от чего тот, потеряв единственную ниточку равновесия, упал на пол, и куда-то пополз, как жук, с оторванными лапками. Григорий Александрович только плюнул на него сверху и оскорбительно выругался. В дверях, ведущих в другую комнату, на секунду показалась милая детская мордашка с белокурыми волосиками, но тут же скрылась, скорее всего, испугавшись происходящего. А Наволоцкий, не зная куда еще деть свою ярость, которой уж места не находилась в душевном сосуде его, начал распинывать ногами мусор на полу комнаты, кричать фразы неприличные, а в конце опрокинул с тумбочки горшок с каким-то диковинным цветком. Спасаясь от настигнувшего его безумца, Корнилов забился в противоположный угол комнаты, и оттуда глазами испуганными, наблюдал за погромом в своем обиталище.
Бог один ведает, чем бы закончился этот неудержимый приступ ярости, если бы на глаза Григорию Александровичу не попался своеобразный "красный угол" квартиры Корнилова. Это место действительно было чем-то неземным в этой комнатушке, частичка чего-то доброго и светлого среди обители пороков, погрязшей в метровом слое грязи. Здесь висели небольшие иконки с Божьей Матерью в позолоченных рамках. Потрепанные плакаты с изображением святых, имен которых Наволоцкий не знал, но, безусловно, их знал сам Корнилов, который теперь лежал, как мешок с картофелем, в углу комнаты. Тут же висела и небольшая золотистая лампада, гарь от которой в виде большого черного пятна, виднелась на, пожелтевшем от времени, потолке. Все это возымело на Наволоцкого такое удивительное влияние, что наш герой замер в нерешительности, устремив темный взгляд своих карих глаз на иконы и лампаду.
– Ты... Ты в Бога веришь? – спросил Григорий Александрович, медленно оборачиваясь к Олегу Викторовичу, который уж успел догадаться, что так заинтересовало гостя, и который, уж выполз на середину комнаты, немного осмелев. Глаза у Корнилова округлились, будто он воочию наблюдал явление духа святого пред собой и, быстренько перекрестившись, закричал:
– Верю! В кого еще верить, коль не в Бога нашего? Бабка веровала, мать веровала, и я верую! Молюсь, знаю, что поможет рабу своему (он опять принялся креститься), не оставит одного! Только в том и спасение, что вера моя при мне!
– Да как же ты в Бога веришь, раз позволяешь себе жить вот так? – Наволоцкий демонстративно окинул взглядом комнату, словно, выискивая в этих стенах то, что смогло бы оправдать Корнилова, но так ничего и не найдя, вернулся обратно и, с некоторой безуминкой в глазах, сердито посмотрел на Олега Викторовича. – Разве так, живет верующий человек? Нет, послушай! Ты совершенно не верующий в Бога человек! Ты грешник и, сам знаешь это. У тебя в доме иконы, но ты не видишь более того, что изображено на них! А верующий человек увидит, увидит! А ты стоишь на коленях пред образами, даже если это действительно так, как ты говоришь и, веруешь в силу Божьего вспоможения. Ведь во что еще верить, коли и веры ни во что более не осталось? Скажи я сейчас тебе, что кто-то может помочь тебе, так ты мигом уверуешь и в него! Твоя вера не настоящая, она грязна, и грязна настолько, что не имеет права и быть!
Корнилов, стало быть, не ожидал услышать таких слов в свой адрес и, потому несколько опешил. Глаза его чуть на лоб не полезли. Он, как черепаха, втянул голову в плечи и, тряхнув копной грязных темных волос, прошептал еле слышно:
– Нельзя так говорить... Нельзя. И как тебе не стыдно такое, да еще и вслух? Господь всех рабов своих любит, он не выбирает, как человек... Он всех любит... всех...
– Господь не любит таких как ты, – с расстановкой произнес Григорий Александрович, присаживаясь на корточки рядом с сидевшим на полу Корниловым. – Вначале он дал тебе силы, чтобы достичь благ, но ты не использовал эти силы, ты бросил все на полпути, посчитав, что тебе достаточно того, что ты имеешь. Потом Господь дал тебе возможности, но и тогда ты побрезговал принять его дар, наверное, ты думал, что большего ты уже не достигнешь. И тогда Бог даровал тебе счастье, но ты даже этого не заметил, ведь разум твой был затуманен иссякшими силами и упущенными возможностями. Тут есть истина: человек не видит своего счастья и, лишь сожалеет об упущенном, свято веря в то, что если бы сделал это, был бы безмерно счастлив. Многие люди алчные создания, которым всегда будет мало того, что они имеют и в погоне за большим, будет утеряно и то самое, что было для каждого из них счастьем, а в конце своего пути, они останутся без сил, с кучей разбитых надежд и с пустыми руками. А теперь посмотри на себя: разве ты уже не в конце своего пути? Что у тебя есть, Олег Викторович? У тебя есть счастье, ты еще не потерял его, однако же, ты настолько слеп, что не видишь его, даже если окажешься пред ним вплотную. Тебе нужно что-то большее, и оно, скорее всего, не принесет тебя радости, но ты всё равно пытаешься добраться до этого мифического. И даже ищешь ты его не там, где следовало бы...
– Нет у меня никакого счастья! – вскричал Корнилов, отползая подальше от Наволоцкого. – Нет! Все меня бросили, ни одной родной душеньки нет у меня... Господь мой, никому не нужен...
Григорий недовольно сморщился, словно проглотил лимонную дольку, и поднялся на ноги. Он стоял, подобно монументу, над жалким мужичком, ползающим у ног его: весь вид нависшего молодого человека внушал некоторый страх и, в глазах у него можно было прочесть знание превосходства своего на другими обитателями этой комнаты; губы у Наволоцкого как-то странно скривились, словно, ему было противно уже от того, что он был вынужден смотреть на Корнилова.
– Никому не нужен, говоришь? – словно прогремел Наволоцкий, не сводя своих карих холодных глаз с Олега Викторовича, который уж не знал, куда ему возможно было деться от этого незваного, но вполне ожидаемого, гостя. – Да как ты вообще смеешь такое говорить? Пытаешься прибедниться, уверить меня в том, насколько жизнь твоя несчастна и в большей степени ничтожна? Я уже говорил давеча, что Бог даровал тебе счастье, а ты настолько слеп, что лишен возможности узреть его. Для тебя это повседневность, словно всё так и должно быть и никак иначе! Почему ты рвешься к далекому огоньку и никак не хочешь поверить в то, что счастье твое здесь, подле тебя? Был бы я на твоем месте, вот именно на том самом, на котором ты сейчас сидишь, я был бы уже счастлив безмерно от того, что моя дочь не позабыла отца своего, что приехала бы ко мне, не для того, чтобы просить у меня что-либо, а для того, чтобы просто сесть подле меня и поинтересоваться, мол, дела как мои? Не смотри такими глазами удивленными, она мне все рассказала! Она рассказала, как давеча была у тебя на квартире, как интересовалась состоянием здоровья твоего, и как ты валялся здесь, вот на этом диване, уже готовый. Собираешься опровергнуть это заявление? Попробуй, но в таком случае знай: ты не против меня преступление совершаешь и, ложь за правду выдаешь, ты это преступление совершаешь против нее, против дочери своей родной, которая пока еще не безразлична к твоей судьбе! У меня не хватило бы души, беспокоиться о судьбе родителя, подобного тебе, я бы не стал справляться о его здоровье, даже я сказал бы, что мне наплевать на него было. А ей не наплевать. Ее душа безмерно исполнена добротой, я не знаю, есть ли на свете человек более чистый и верный, чем она. Даже к тебе она испытывает сострадание, даже не жалеет, а сострадает! Известно ли тебе такое чувство, как сострадание?
Корнилов замер в уголке, до которого дополз и, будто потеряв способность к речи, просто молча глядел на Наволоцкого. Губы у мужчины затряслись, мышцы на лице судорожно задергались и, на секунду могло показаться, что он готов расплакаться. Выпытай алкоголь, тоже имел тут свое воздействие, ведь, как известно подвыпивший человек падок на эмоции и признания, а очень подвыпивший человек, так и вовсе, слезу пустить способен. Похоже, и Олег Викторович хотел пустить эту самую слезу, но в последнюю секунду сдержался и лишь отвернулся от гостя своего.
– Она пришла к тебе, потому что ты ее отец, потому что, как-никак, но именно ты, подарил ей жизнь, сделав в некоторой степени обязанной! Видишь, какой чистоты человек, раз пришел сам к такому как ты! Хочешь знать мое мнение? Ну, так послушай. Мое мнение таково, что ты ни в коей мере не заслужил ни уважения, ни доброты к тебе проявляемой. Ты жалкий и слабый человек, который не смог сделать правильного выбора, человек, не принявший последствий, которые допустил самостоятельно, оттого забившийся в свою конуру, и ждущий помощи, ибо сам не способен на действия и, уверенный в том, что за него кто-то решит. Но знай, это я так говорю! Мы с ней различны: она любит всех людей, она прощает каждый их проступок, в то время как я, ненавижу вас всех, и хочу привести к ответственности за содеянное! У меня душа совсем не добрая, она требует справедливости, а не прощения! Но Виктория другая, в ней доброта и совесть живут рука об руку. Я не видел людей, подобных ей и, если бы встретил, то, мне кажется, они оказались бы несколько хуже нее... Машенька, одевайся! Да, сейчас домой поедем (ну что ты все выглядываешь из-за двери? Иди, одевайся, мне нужно этому вопрос один задать). Сейчас одну минуту с дедушкой поговорю. Ну вот... Ответь теперь мне всего лишь на один вопрос, Олег Викторович: разве у тебя нет близких людей?
Корнилов несколько сконфузился от прямоты этого вопроса, отвел глаза и, что-то пробормотал. Пробормотал беззвучно, одними лишь губами. Рядом с ним, можно было приметить смятые банки, в которых недавно еще было пиво, а теперь они превратились лишь в опустевшие скорлупки. Было что-то символическое в этом падшем (в данном случае в прямом смысле этого выражения) человеке, восседающего в отходах собственного страдания.
– Я давеча подумал вот о чем, – Наволоцкий шагнул к стулу, намереваясь сесть на него, но в последнее мгновение передумал и лишь внимательно поглядел на Корнилова, который так и не нашел в себе сил подняться на ноги. – Таким как ты, необходимо во что-то верить, ибо другого выхода они не имеют. Когда у человека есть все блага, пока жена верна, пока дети здоровы, человеку и вера не нужна, ведь зачем она человеку сильному и уверенному в завтрашнем дне? А тут другое дело... Тут безысходность самая настоящая, тут дорога в глухую стену упирается и, нет далее ничего! А жить хочется, хочется, может быть, еще больше, чем тогда, когда все блага присутствуют в твоих руках. А тут вера нужна, самая настоящая вера, да такая, чтобы не сломить ее ничем! Люди идут к Богу, ища в величии и могуществе хоть каплю силы его для собственного их спасения, тянут руки и кричат "Боже, помоги!" А пока не требуют обстоятельства этого последнего крика и, не уверуют в Господа, и будут жить своей прежней жизнью, будут хвалиться собственными достоинствами, забыв, что именно Бог даровал им эти самые достоинства! Гордыня человеческая всегда останется столь непоколебимой, как и сейчас, ведь человек создание эгоистичное, победы лишь уверяют человека в собственном могуществе и, он способен забыть и о вере, и о Господе, и обо всем на свете, кроме собственных благ! Хм, вам всем необходима вера, смиренное покаяние, которым вы не обладаете в данный момент, а то ваша гордыня и сожрет вас всех заживо, обглодает до самой души, а вы и не заметите того; вы слепы и наивны, вера в собственное превосходство над всем миром слишком сильна вот здесь, внутри вашего сердца! Уверуй хотя бы сейчас и, может быть, Господь простит твои грехи, в которых ты уже захлебываешься, которые пожрали твою плоть и, которые, верно и убьют тебя!
Машенька появилась в дверях комнаты, одетая в голубой комбинезончик, в своих розовых ботиночках; светлые волосики на ее головке были растрепаны, а в руках малышка сжимала вязанную белоснежную шапочку. Григорий Александрович резко замолчал и повернулся к дочери. В ее голубых глазках, унаследованных от Виктории, отразился страх от увиденного в дедушкиной комнате. Наволоцкий поспешил улыбнуться, хоть и вышло довольно натянуто. Он понадеялся, что Маша еще слишком мала, чтобы распознавать фальшивую улыбку и, потому подумал, что добродушное лицо его развеет все страхи дочери. В свою очередь, девочка тоже поспешила улыбнуться отцу, после чего перевела голубенькие глазки на Корнилова, сидевшего на полу, с ладонями, которые закрывали его лицо. Машенька явно не понимала того обстоятельства, что дедушка ее сидит на полу в самом что ни на есть жалком виде.
– Деда? – позвала она Олега Викторовича, но тот никак не отреагировал на детский ангельский голосок и лишь отвернулся в другую сторону. Григорий в тот момент поспешил взять ситуацию в свои руки и, подойдя к Машеньке, выхватил шапочку из ее рук и неловко нахлобучил на детскую маленькую головку.
– Пойдем солнышко, деда отдыхает, – Григорий Александрович поправил шапочку и, взяв дочь за руку, повел к входной двери. – Деда устал, видишь? Давай, мы еще заглянем сюда, когда деда отдохнет. Помахай ему ручкой, пока деда!
– Пока деда! – повторила Машенька.
Проходя мимо горевавшего на полу Корнилова, Наволоцкий на секунду задержал на нем взгляд, раздумывая сказать ли ему что-нибудь напоследок, или лучше будет уйти молча и, всё же, решил покинуть эту квартиру в безмолвии.