В современном мире сформировалась устойчивая ассоциативная связь: противники смертной казни – люди интеллигентные, милосердные, тонко чувствующие, приверженцы традиций европейского гуманизма, а сторонники смертной казни – люди по своей натуре чёрствые, мстительные, грубые, адепты тоталитаризма и восточных деспотий. Получается, что, смертная казнь – это какой-то «нравственный палеолит», реликт варварства и чуть ли не звериной кровожадности, словом, предыстория человечества.
На основе работы Сергея Григорьевича Пилецкого мы рассмотрим одну из наиболее острых и широко дискутируемых социально-правовых проблем, взвесим аргументы как сторонников, так и противников смертной казни.
Пилецкий начинает свою статью с предостережения: «Проблема, доложу я вам, – «не приведи Господь», таких тем чураются, их побаиваются, некоторые даже недомогают. Ранимым натурам и вовсе противопоказано, лицезреть – в особенности». И, действительно, проблема смертной казни в нашем современном обществе на протяжении многих лет остаётся нерешённой. Далее автор цитирует И. С. Тургенева, который стал непосредственным свидетелем казни некоего Жана-Батиста Тропмана, состоявшейся в1870 г. в Париже, – молодого человека, особенно ничем не приметного, осужденного за зверское убийство целой семьи, включая и малых детей. Писатель описывает свои ощущения как «тягостное чувство личной вины; тайный стыд за происходящее; соучастие в «беззаконно-гнусной комедии убийства». Тургенева за это чрезмерно подробное ужасное описание казни резко критикует Ф.М. Достоевский, выступавший противником смертной казни. Пилецкий пишет, что Достоевский выводит нас на понимание того, что человек может осознавать себя как «живое существо, противостоящее смерти». В качестве примера Сергей Григорьевич приводит то место, где Мышкин по прибытии в дом генерала Епанчина беседует с камердинером и заявляет: «Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем самое преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или где-нибудь, непременно ещё надеется, что спасётся до самого последнего мгновения. <...>. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, а он ещё всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он сойдёт с ума или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое надругательство, безобразие, ненужное, напрасное».
Автор статьи в корне не согласен ни с Мышкиным, ни с Достоевским: «Ты убил, и тебя – убивать! И это вполне соразмерно. Вязкие, тягучие нравственные муки (если они есть) – плата за моральный ущерб. Благо, если слёзы приговоренного искренни, благо, если это слёзы раскаяния и
покаяния, а не слёзы жалости по самому себе, не слёзы досады, что взяли, а слёзы обиды, что уже больше не порезвишься, не погуляешь. Крокодилы вот, например, тоже плачут, переваривая жертву. Так что таким слезам не только Москва, но и я не верю». И правда, а разве всякая жертва слёзно не молила о пощаде?! А что с её психикой творилось в то время, как над ней надругались?! Жертва погибает невинно, ни за что, а вот преступника наказывают вполне заслуженно, тем более он хорошо осознавал, на что шёл.
Далее автор приводит мнение ещё одного гуманиста – А. Камю по тому же самому вопросу.
Гуманист, а выступает адвокатом маркиза де Сада.[1] Камю защищает маркиза, вторя его принципам: «Свобода, особенно когда она является мечтой узника, не терпит никаких границ. Она либо является преступлением, либо перестаёт быть свободой. Можно ещё понять, когда человека убивают в приступе страсти. Но, холодно и спокойно всё взвесив, отдать приказ казнить его, ссылаясь на свою почтенную должность, – вот этого понять невозможно... Как видим Сад предстаёт более нравственным, чем наши соотечественники». Камю поражает мысль, как это можно хладнокровно, взвесив все аргументы защиты и обвинения, приговорить к смерти убийцу.
Но проблема Сада вовсе не в том, что ему не хочется умирать по приговору суда, он вообще умирать не хочет. Он рассуждают так: то, что ему можно, то по отношению к нему – нельзя. Как пишет Пилецкий: «Сильно и от души сказано, что таких и подобных им «аристократов духа» нужно «мочить» в сортирах – так это в самую точку. Вынужденная санитарная обработка. Обижаться нечего: каждому своё. Кто заслужил венок лавровый, а кто и последнего, поминального, не заслужил».
От классического гуманизма автор переходит к современному человеколюбию, в частности к его оплоту – нынешним западным либеральным правозащитникам и примкнувшим к ним отечественным. «А мы всё хотим понравиться, всё хотим угодить, всё хотим соответствовать. За выдающиеся заслуги по разрушению всех государственных основ бытия середины 1990-х гг. были милостиво приняты в Совет Европы, в Парламентскую Ассамблею Совета Европы. В «райские кущи» демократии со смертной казнью в судопроизводстве не пускают, пришлось, если уж и не отменять её вовсе, так, по крайней мере, взять на себя обязательство по бессрочному мораторию на её применение».
Далее попробуем проанализировать аргументацию противников смертной казни.
Первый аргумент – религиозный. Т.е. не человеком дано, не человеком и взято будет, так что не в человеческом соизволении, не в человеческих помыслах, и не в человеческом праве вмешиваться в Божий промысел. Для убийцы есть суд более высокий, более компетентный, более справедливый и более страшный, в общем, верно. Но практика поразительным образом разошлась с теорией. Человечество никогда не мирилось с отведённой ему ролью выжидающего созерцателя: карало само, не дожидаясь естественного хода событий.
Второй аргумент – гуманитарно-политический. Суть его в том, что убийство по приговору – наказание несоразмерно более жестокое любому, даже самому тяжкому, преступлению; что цивилизованное государство не должно становиться на один уровень с убийцей, не должно бороться с врагом его же методами. А вот по мнению Пилецкого – «смертная казнь по приговору (гильотинирование или расстрел) – наказание зачастую несоразмерное зверству преступлений. Четверть секунды – и «выноси готовенького». Предки наши были мудрее: быстрая лёгкая смерть – это привилегия».
Третий аргумент – прагматический. Утверждают, что смертная казнь никого из потенциальных преступников не страшит, что важна не строгость, а неотвратимость наказания.
Скептикам указывают на страны, где смертная казнь была отменена, и приводят статистические данные, свидетельствующие, что количество тяжких и особо тяжких преступлений в них нисколько не возросло.
Пилецкийсовсем не уверен, что в этих «образцово-показательных» западноевропейских странах, с такими демократическими традициями, таким гражданским обществом, таким толерантным и законопослушным населением, данный правовой «статус кво» на веки вечные. Они весьма чутко реагируют на изменения. Автор приводит в пример Швецию, которая всегда отличалась «народностью» и доступностью своих руководителей и политиков. Но после того, как премьер-министр Улоф Пальме был застрелен при выходе из кинотеатра, а министр иностранных дел Анна Линд была зарезана в супермаркете, довольно быстро был пересмотрен вопрос об охране высших должностных лиц.
Четвёртый аргумент – «аристократический». Его суть в том, что если даже общественное мнение в подавляющем своём большинстве выступает за сохранение либо за возобновление применения смертной казни, как исключительной меры, то это вовсе не повод реагировать демократическим правительствам. «Вопиющий цинизм элитарного снобизма в том – пишет Пилецкий –, что здравый смысл, толк, богатый жизненный опыт и даже какие-то познания они признают за народом только и исключительно в тех случаях, когда им это признание выгодно. Когда их избирали, народ был вполне и вполне на должном уровне. Стоит их интересам разойтись, народ «не тот», да и функция у него – «электорат».
Пятый аргумент- садистский. Идея в том, что если мстить очень нехорошему человеку, то мстить надо настоящим образом и мстить по полной. Смертную казнь нужно отменять именно из-за её излишней мягкости. Её надо заменять пожизненным заключением без права пересмотра дела, и создать в этих особых заведениях такие жуткие, тягостные, невыносимые условия содержания, чтобы помещённый туда тысячу раз проклял, что его оставили в живых. Речь опять же идёт, разумеется, не о муках физических, а о сугубо душевных.
И тут автор опять негодует: «А кто, позвольте полюбопытствовать, будет оплачивать чьи-то садистские умонастроения? Мне, например, не хочется. А что если этот очень нехороший человек непростительно здоров и очень многих из нас переживёт, а мы так и будем до самой своей смерти на него «горбатиться»? А что если бунт, революционный переворот и поголовная амнистия? А что если природный катаклизм, такой как землетрясение, цунами, тайфун, смерч, а спецучреждение располагается в зоне аномалий?». Так что выходит, что пожизненное заключение – это может быть вовсе и не пожизненно, это вовсе и не навсегда. Надежда, во всяком случае, есть.
Шестой аргумент– убийственный. Суть его в том, что бывают судебные ошибки. Но сила аргумента в том, что это узаконено. Автор пишет: «Можно ошибиться в доказательстве теоремы Пифагора – позор, но ошибиться в доказательстве вины – это уже не просто позор, а позорное убийство. Если государство не способно отслеживать, доказывать вину, наказывать убийц, этим делом, займутся народные массы. Спрашивается, для чего государству копать под себя яму – плодить потенциальных преступников из вполне законопослушных, мирных граждан? Не легче ли, не эффективнее ли, поучительным и устрашающим образом наказывать извергов? А с судебными ошибками нужно бороться, во что бы то ни стало бороться. И наказывать виновных».
В заключение Пилецкий манифестирует свою собственную позицию. «Что касается меня лично, то это очевидно: я, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, категорически выступаю за сохранение смертной казни по ограниченному числу статей уголовного кодекса, по которым найден общественный консенсус. В отношении же лиц, чья вина в оных будет неоспоримо доказана, неумолимо должно следовать адекватное разрешение детского пунктуационного ребуса: «Казнить нельзя помиловать» – запятую, безусловно, надлежит ставить после первого слова, а оно, как известно, дороже второго. Этим можно и успокоиться».
Я полностью поддерживаю позицию Пилецкого и воспринимаю смертную казнь как высшую и вынужденную меру социальной защиты. Конечно, мироощущение и мировосприятие – отнюдь не константные составляющие нашего мировоззрения: они изменчивы, зависимы от массы факторов нашего бытия. И, не дай Бог, случится что-то крайне трагичное с чьими-то родными, близкими, любимыми, останемся ли мы такими же стойкими, верными занимаемой нами ныне позиции? Рассуждать о гуманизме легко, пока лично тебя горе не коснулось.
Душечкина М.А.
[1] Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740—1814) — французский аристократ, писатель и философ. Он был проповедником абсолютной свободы, которая не была бы ограничена ни нравственностью, ни религией, ни правом. Основной ценностью жизни считал утоление стремлений личности. По его имени сексуальное удовлетворение, получаемое путём причинения другому человеку боли и/или унижений, получило название «садизм».