III
Однако было бы ошибочно предполагать, что политическая история на практике остается «привязанной» к категориям, выработанным в XIX в., – дипломатической истории, конституционной истории и жизнеописаниям великих людей. Реакция против традиционных форм политической истории, в особенности в Британии, привела к выводу, что ни одна из них не адресуется прямо к тому, что следует считать центральном вопросом в исследовании политики, а именно проблемам приобретения и осуществления политической власти и повседневного управления политическими системами. С этой точки зрения традиция Стаббса, с её упором на конституционные принципы и официальные властные институты, представляется бесполезной, хотя поднятые им центральные вопросы конституционной истории по-прежнему живо обсуждаются.
Наиболее влиятельным выразителем этой реакции был Л. Б. Нэмир, чьи работы по истории Англии XVIII в. стали своего рода поворотным моментом, Нэмира интересовали, прежде всего, не крупнейшие политические проблемы того времени и не жизненный путь ведущих государственных деятелей, а состав политической элиты, процесс проникновения в её ряды и то, как это сказывалось на карьере рядовых членов парламента. Его метод, по сути, являлся коллективной биографией (для этого существует технический термин «просопография», впрочем, сам Нэмир его не употреблял). В своей книге «Политическая система в начале царствования Георга III» (1929) и более поздних работах Нэмир задавался вопросом, почему люди стремились к депутатскому креслу в палате общин, как они его добивались и какие соображения определяли их политическое поведение в парламенте. Ему удалось продраться сквозь идеологические покровы, за которыми политики скрывали свои действия (чему в дальнейшем способствовали и обращавшиеся к этому периоду историки), и оказалось, что их мотивы и методы довольно неприглядны. В результате рухнула большая часть общепринятых представлений о политической жизни Англии XVIII в. – двухпартийная система, наводнение палаты общин правительственными ставленниками, атака молодого Георга III на конституцию. Подход Нэмира быстро освоили историки, занимавшиеся другими периодами, и к концу своей жизни он был увековечен в официальном издании «История парламента», которое в итоге предполагает включение биографий всех членов палаты общин с 1485 по 1901 г.[103]
Хотя взгляд Нэмира на политическую историю, возможно, страдает узостью, его заслугой, по крайней мере, является коррекция искажений, допущенных апологетами «великих исторических личностей». Кроме того, он как нельзя лучше нашел подходы к освещению политической жизни Англии середины XVIII в., с её фракционной раздробленностью и отсутствием сложных поворотных моментов. Однако в нескольких недавних работах, относящихся к другим периодам британской истории, когда подобные вопросы играли куда более важную роль, угол зрения ещё более сужается. По мнению авторов этих работ, реальное значение имеет лишь «высокая политика» – то есть маневрирование с целью приобретения власти и влияния среди нескольких десятков людей, контролирующих политическую систему. Крайним проявлением такого подхода является работа А. Б. Кука и Джона Винсента, оправдывающих свое истолкование ирландского кризиса по вопросу о гомруле 1885 – 1886 гг., который, несомненно, перерос рамки парламентского кризиса, в следующих выражениях:
«Объяснение функционирования Вестминстера состоит не в том, что он является вершиной единой организованной пирамиды власти, нижний ярус которой составляет народ, а в его характере как высокоспециализированного сообщества наподобие Сити или Уайтхолла, чьим главным интересом неизбежно становилась собственная абсолютно частная институционная жизнь»[104].
Результатом такого подхода, дающего полный карт-бланш анализу мотивов и маневров, является увлекательное исследование психологии политических конфликтов. Но при этом затрагивается лишь поверхностный слой событий. Стоит лишь признать, что политика – удел не только личностей, но также и результат столкновения противоположных экономических интересов и соперничество идеологий, становится ясна чрезвычайно важная роль широких кругов общества за пределами разреженной атмосферы королевских дворов или парламентов. Этот факт особенно очевиден в периоды революционных перемен, когда политическая система рушится в результате изменений в структуре экономики или общества. В более стабильной политической ситуации классовые и идеологические аспекты могут быть не столь явно выражены, но, тем не менее, они никуда не исчезают и анализ политических тенденций в сколько-нибудь долгосрочной перспективе требует их понимания. Историки должны, по меньшей мере, учитывать социальное и экономическое происхождение политической элиты и роль общественного мнения. Сам Нэмир осознавал это куда лучше, чем порой о нем говорят. Его сосредоточенность на «маленьких людях» в политике позволила показать палату общин XVIII в. как своего рода модель землевладельческих и «денежных» слоев общества того времени; но при этом он в основном оставался, равнодушен к свидетельствам глубинных изменений в политике и обществе, порожденным внепарламентской политической борьбой. Поскольку в наше время политическая жизнь обычно представляется как особый замкнутый мир со своими ритуалами и обычаями, специалисты по политической истории весьма склонны рассматривать свой предмет изучения в чересчур узком смысле. Жизнеспособность политической истории – более чем любого другого направления исторической науки, зависит от тесных связей со своими духовными «соседями» – экономической и социальной историей[105].
IV
Каждое из описанных выше направлений уже к концу XIX в. занимало солидное место на научной сцене. А значит, современные исследования в этих областях основаны на прочном фундаменте разработанных методик и прошлых открытий. Но результатом этих достижений историографии XIX в. стал тот факт, что исследования в основном ограничивались деятельностью отдельных личностей или узко понимаемых элит. В XX в. самым важным шагом в расширении масштаба исторических исследований стало переключение интереса с личностей на массы – от драматизма «публичных» событий, где особенно ясно проявлялись достижения и просчеты отдельных людей, к подспудным структурным изменениям, на протяжении веков влиявшим на судьбы простых людей.
Экономическая и социальная история, в которой выразились эти новые интересы, для учёных из поколения Ранке, можно сказать, просто не существовала. Однако к концу XIX в. в Западной Европе и Соединенных Штатах заканчивался период экономических преобразований, которые историческая наука того времени была просто не способна объяснить. Хотя на Западе учение Маркса лишь в последние 40 лет стало широко применяться в исторической науке (см. гл. 8), его теории об историческом значении средств производства и межклассовых отношений к началу XX в. получили распространение среди политически грамотных людей. Более того, рост профсоюзного движения и появление массовых социалистических партий настойчивей, чем когда-либо, выдвигали на политическую авансцену вопросы экономических и социальных реформ. События начала XX в. шли, в общем, в том же направлении. Для многих первая мировая война означала крушение идеала национального единства, который был главной темой историографии XIX в., а серия поразивших мировую экономику кризисов и депрессий подтверждала необходимость более систематического изучения экономической истории.
На рубеже XIX – XX вв. сосредоточенность науки на политической истории стала всё больше подвергаться критике со стороны самих историков[106]. В некоторых странах стали раздаваться голоса, призывающие к новому, более широкому подходу, причем застрельщиками были американцы, выступавшие под знаменем «новой исторической науки». В Британии связь между историческими исследованиями и насущными социальными вопросами особенно ярко воплотилась в деятельности Сиднея и Беатрисы Вебб, социальных реформаторов и историков британского профсоюзного движения; в программе основанной ими в 1895 г. Лондонской школы экономики с самого начала присутствовала экономическая история.
Однако наиболее полно теория расширения спектра исторических исследований была разработана во Франции. Это было заслугой медиевиста Марка Блока и специалиста по XVI в. Люсьена Февра, чья школа сегодня пользуется, пожалуй, наибольшим авторитетом в международных исторических кругах. В 1929 г. Блок и Февр основали научный журнал «Анналы социальной и экономической истории», обычно называемый просто «Анналы». В первом же номере они призвали коллег не просто к более широкому подходу к истории, но и к привлечению к исследовательской работе историков других дисциплин, особенно общественных наук – экономики, социологии, социальной психологии и географии (последняя вызывает особый энтузиазм у сторонников школы «Анналов»). Признавая, что специалисты по этим дисциплинам занимаются, прежде всего, современными проблемами, Блок и Февр утверждали, что только с их помощью историки смогут выявить весь спектр важных вопросов, которые необходимо поставить при анализе источников. В то время как предыдущие реформаторы лишь ратовали за междисциплинарный подход, сторонники «Анналов» систематически внедряли его в практику, создав внушительный массив публикаций, из которых за пределами Франции наиболее известно, пожалуй, «Феодальное общество» Блока (1940). На этой основе ученые школы «Анналов» продолжали расширять и совершенствовать содержание и методологию исторической науки, и ряд новых направлений, разработанных в последние 30 лет, во многом обязаны им своим существованием. В то же время принципиальные апологеты школы «Анналов» обрушились с насмешками на традиционные жанры политической истории и индивидуальной биографии – такое отношение разделялось многими британскими специалистами по экономической и социальной истории: по выражению Тоуни, политика – это «убогая облицовка более серьёзных вещей»[107].
V
В новом интеллектуальном климате первой получила признание экономическая история. К 1914 г. в нескольких странах, включая Британию, она уже представляла собой чётко очерченную область исследований. Связь экономической истории с проблемами современности во многом объясняет полученную ею фору; в большинстве университетов, особенно в Америке, экономическая история даже преподавалась не как часть исторической науки, а в сочетании с экономикой, дисциплиной, чьи претензии на научную респектабельность получили всеобщее признание немногим раньше – к концу XIX в. В Британии и континентальной Европе большинство первых исследований касались экономической политики государства – этот подход требовал минимальной адаптации от исследователя, прошедшего школу политической истории. Но эта основа была явно недостаточной, чтобы понять исторический феномен индустриализации, который с самого начала вызывал наибольший интерес специалистов по экономической истории во всем мире. Результатом стало особое внимание к Британии – первой страны, испытавшей промышленную революцию, – как со стороны самих англичан, так и других западноевропейских историков. Наибольшего успеха они добились в изучении различных отраслей местной промышленности, таких, как хлопкопрядильная в Ланкашире или суконоделие в Йоркшире; в их исследованиях подчеркивается значение личной инициативы и технических усовершенствований. Слабое отражение такого подхода можно и сейчас обнаружить в старомодных учебниках, представлявших британскую промышленную революцию как ряд изобретений, сделанных в конце XVIII в.
Сегодня специалисты по экономической истории могут с полным основанием утверждать, что их исследования охватывают все аспекта экономической жизни прошлого, то есть любой деятельности, связанной с производством, обменом и потреблением. Но характер и неравномерное распределение сохранившихся первоисточников по периодам и регионам жестко ограничивают возможность изучения экономической истории во всей полноте – в гораздо большей степени, чем политической истории. Сбор информации об экономике своего времени, во что сегодня вкладывается столько труда и денег, начался – самое раннее – в XVII в., и лишь в XIX в. государственные учреждения и частные организации занялись этим делом сколько-нибудь систематически. Знания по более ранним периодам историки добывают путём тщательного сопоставления документов, в которых учреждения или отдельные лица фиксировали свои финансовые операции, а сохранение такого рода документов можно объяснить только случайностью. В Англии поместные хозяйственные архивы в большом количестве сохранились начиная с XIII в., особенно документы церковных владений, которые, в отличие от светских, реже переходили из рук в руки, и, кроме того, уровень грамотности служителей церкви был выше14. Но единственным дошедшим до нас большим архивом средневековой английской торговой компании являются документы семьи Сели, которая была крупным экспортером шерсти в Нидерланды в 1470 – 1480-х гг. Лишь в XVIII в. коммерческая документация становится по-настоящему обильной. Государственные архивы, конечно, сохранились лучше, но интерес властей к экономической деятельности подданных почти полностью ограничивался той её частью, что облагалась налогами. Так, об основных направлениях английской внешней торговли начиная с XIII в. достаточно определённо можно судить, имея в распоряжении таможенные архивы, но мы до обидного мало знаем о торговле внутри страны, которая практически не облагалась налогом. По средневековью и раннему новому времени круг вопросов экономической истории, на которые исследователи могут дать ответ с достаточной долей уверенности, резко ограничивается скудостью данных[108].
Экономическая история во многом представляет собой полную противоположность политической. У неё совершенно иная периодизация. Она часто преуменьшает различия в политической культуре и национальных традициях, особенно если речь идет об исследованиях современной глобальной экономики. Классическим же темам историков – личности и мотивации – она уделяет минимум внимания; вместо них на авансцене экономической истории – «объективные» факторы, такие, как инфляция или инвестиции. Более того, историки-экономисты с наслаждением подрывают концепции, воспринимаемые их коллегами-неспециалистами как аксиомы; самым «провокационным» примером могут служить несколько работ, отрицающих сам факт промышленной революции в Англии[109].
Более ранние труды по экономической истории, такие, как «Экономическая история современной Британии» Дж. Клэпхэма (1926 – 1938), носили в основном описательный характер: они воссоздавали картину экономической жизни в определённый период, иногда ярко и подробно, но при этом, объясняя, почему одна фаза развития сменялась другой, не проявляли особого интереса к собственно механизмам экономических перемен. Нынешние же споры на эту тему касаются, прежде всего, этих механизмов и проходят в контексте весьма сложных теоретических исследований проблем экономического роста, которые ведут ученые, начиная с 1950-х гг. Чтобы должным образом представить собранный ими материал в этой области, историки должны гораздо лучше разобраться в существующих на этот счет различных теоретических концепциях; а поскольку проверка этих теорий зависит от точного исчисления индексов роста, то им следует овладеть количественными методами. Как мы увидим в гл. 9, начиная с 1960-х гг. всё больше историков-экономистов избирают количественный подход в качестве основного – для них вопросы и методы исследования во многом предопределяются не историей, а экономической теорией[110]. В этой области слом междисциплинарных барьеров, к которому полвека назад призвала школа «Анналов», достигнут в большей степени, чем во всех остальных.
VI
Сущность и тематика социальной истории не так чётко выражена, как у рассмотренных выше направлений. Лишь в последние 30 лет специалисты в этой области достигли некоторой степени согласия относительно предмета своих исследований. До этого сам термин «социальная история» имел три различных толкования, каждое из которых находилось на периферии общих интересов исторической науки и рассматривалось (по крайней мере, в Британии) как маловажный придаток экономической истории. Первым толкованием была собственно история социальных проблем, таких, как бедность, невежество, сумасшествие и болезни. Историки сосредоточивали внимание не столько на людях, испытавших на себе эти бедствия, сколько на связанных с ними «проблемах» для общества в целом; они изучали реформаторскую деятельность частных филантропов по созданию благотворительных учреждений, в частности школ, сиротских приютов и больниц, а также возрастающую эффективность государственного вмешательства в социальную сферу начиная с середины XIX в. Ограниченность этой области социальной истории хорошо видна на примере двухтомной работы Айви Пинчбек и Маргарет Хьюитт «Дети в английском обществе» (1969, 1973); они подробно, на основе документов, проследили достижения организованной благотворительности и государственной помощи на протяжении 400 лет, но самим адресатам всей этой помощи и внимания слово дается лишь изредка, а о детях, которые в помощи не нуждались, вообще не упоминается.
Во-вторых, под социальной историей подразумевалась история повседневной жизни – дома, на рабочем месте, в привычном окружении. По выражению Дж. М. Тревельяна, «социальную историю можно определить «от противного» – как историю народа за вычетом политики»[111]. В его книге «Английская социальная история» (1944), долгое время считавшейся образцовым исследованием, мало, что говорится об экономике, и она во многом напоминает «сборную солянку» разнообразных тем, не подошедших для включения в его более ранний (в основном связанный с политическими проблемами) труд «История Англии» (1929); книга изобилует живописными деталями, но ей не хватает тематического единства. Многие из подобных работ выдержаны в элегических тонах: чувствуется сожаление о доиндустриальной эпохе, когда повседневная жизнь не подавляла человека своими масштабами и соответствовала естественному ритму, не вызывая отвращения перед аномией и уродствами городского бытия, присущими современности.
И, наконец, существовала история «простых людей» или трудящихся классов, которые оставались почти за рамками политической истории, а в экономической выступали лишь в инертном и обобщенном качестве – «рабочая сила» или «потребители». В Британии в этой области социальной истории с конца XIX в. преобладали историки, сочувственно относившиеся к рабочему движению. Зачастую, несмотря на пламенную приверженность «рабочему делу», их труды почти не испытали влияния марксизма, а главной целью было привить рабочему движению коллективное самосознание; они добивались её не в рамках новых теорий (для чего марксизм, конечно, был бы весьма пригоден), а в историческом опыте самого рабочего класса на протяжении предыдущего столетия – материальной и социальной обездоленности, традиции самопомощи и борьбе за повышение зарплаты и улучшение условий труда. Для Дж. Коула, ведущего лейбористского историка в Британии 1930 – 1940-х гг., самым главным было, чтобы «рабочий класс, когда он сможет выступать в полную силу, смотрел не только вперёд, но и оглядывался назад и проводил политику в свете собственного исторического опыта». История рабочего класса имела тенденцию к существованию в своём особом мире, мало влияя на тех, кто не был связан с самим рабочим движением. Но благодаря этому политическому контексту труды по истории рабочего класса продолжают создаваться, правда, под новыми названиями вроде «истории снизу» или «народной истории». Изначально история рабочих играла важнейшую роль в движении «Историческая мастерская», возникшем в 1970-х гг. как форум академических и местных историков на базе Раскин-Колледж в Оксфорде, тесно связанных с профсоюзным движением.
Сейчас, однако, «Историческая мастерская» отводит не менее, если не более важное место другому новому течению «оппозиционной» истории – истории женщин. Исследования этого направления появились в начале 1970-х гг. как один из аспектов движения за освобождение женщин. История рабочего движения вызывала у учёных-феминисток не меньше раздражения, чем традиционная политическая, поскольку рабочие, объединявшиеся в профсоюзы или расслаблявшиеся в пивных и клубах, несомненно, ассоциировались со словом «мужчины». С тех пор историческая справедливость во многом восстановлена: предметом исследования стала роль женщин как работниц на фабриках и шахтах, как активисток оуэнистского и чартистского движений, не говоря о борьбе за эмансипацию, как жен и матерей и как предшественников многих нынешних медицинских и социальных профессий[112]. Но наибольшее влияние история женщин оказала на общую социальную историю в области изучения семьи ещё в 1960-х гг. началась узкоспециальная дискуссия историков о размерах семьи и уровнях рождаемости. С появлением истории женщин усилилось внимание исследователей к внутренней динамике развития семьи, которая рассматривалась в тесной взаимосвязи с такими вопросами, как власть, воспитание и зависимость. Реальность, скрывавшаяся за традиционным викторианским образом «матери-ангела», потребовала также пересмотра наших представлений о жизни мужчин и детей внутри семейного круга. В результате появления этих разнообразных трудов вся область частной жизни – в отличие от «публичного» мира традиционной истории – стала сферой научного анализа.
Но ни один из вышеперечисленных подходов не способен исчерпывающе объяснить, почему социальная история, столь долго остававшаяся «бедной родственницей», играет ныне столь важную роль[113].
Изучение социальной структуры и социальных изменений может иметь существенное значение для экономической и политической истории, и специалисты по социальной истории в последние годы уже «застолбили» немалые «делянки» в этих областях. Чрезмерно затянувшийся «спор о джентри» представлял собой в основном дискуссию относительно связи между меняющейся социальной структурой и политическим конфликтом в Англии в течение столетия, предшествовавшего Гражданской войне. Истоки промышленной революции теперь ищут не только в экономических и географических факторах, но и в социальной структуре английского общества XVIII в., особенно в «открытой аристократии» – социальном слое, характеризующемся одновременно притоком и оттоком людей и богатств. Здесь социальная история приближается к «истории общества» в самом широком смысле, чем, как многие считают, ей и следует заниматься.
Многое из того, что было сделано социальной историей раньше в рамках более узких тем, вполне соответствует этим новым задачам, стоит лишь изменить систему координат. Среди «новых социальных историков» много таких, которые начинали с более узкой специализации в рамках традиционных направлений. Работы Э. П. Томпсона, наиболее известного специалиста по социальной истории в 1960 – 1970-х гг., уходят корнями в лейбористскую историческую традицию, однако в книге «Формирование английского рабочего класса » (1963) он пошел дальше; рост сознания рабочего класса в ходе промышленной революции рассматривается в максимально широком контексте, включая, наряду с фабричной системой и происхождением тред-юнионизма, также и аспекты, связанные с религией, досугом и народной культурой. Кроме того, вопреки установке на «исключение» политики, в книге постоянно ощущается грозное присутствие государства как инструмента классового контроля.
При расширении тематики социальной истории возросли и требования к исследовательским технологиям. Пожалуй, ни в одном другом направлении исторической науки первоисточники не отличаются таким разнообразием, разбросанностью и качественной неравномерностью. Подавляющее большинство существующих исторических документов было создано, в конечном счёте, крупными структурами и институтами, такими, как государство, церковь и бизнес. И если такое положение допустимо для политических исследований, а отчасти и для экономических, то для специалиста по социальной истории здесь возникает масса проблем. Узкоспециализированный подход, характерный для социальных исследований в прошлом, частично объясняется стремлением историков идти по пути наименьшего сопротивления, обращаясь к документам учреждений с ярко выраженной «социальной» функцией – школ, больниц, профсоюзов и т.п.; в результате их работа чаще всего и ограничивалась историей тех или иных институтов. Однако новая социальная история требует куда большего. Социальные группы не имеют собственных архивов. Их состав и положение в социальной структуре необходимо анализировать на основе широкого круга источников, созданных в совершенно других, зачастую сугубо практических целях[114]. Представление о трудоемкости такой работы дает «Кризис аристократии, 1558-1641» Лоуренса Стоуна (1965). Его выводы основаны в первую очередь на анализе хозяйственных документов и частной переписке дворянских семей, часть этих источников хранится в библиотеках и архивах графств, но многие и по сей день находятся в частных рукописных собраниях хозяев старинных замков. Кроме того, он обращается к записям судебных процессов и переписке с государственными органами, находящимися в Паблик Рекорд Офис, к литературным источникам того времени и огромному количеству трудов по местной и семейной истории, созданных за последние 200 лет.
Ещё больше проблем связано с историей народных масс за пределами избранного круга грамотного меньшинства. Их положение и взгляды стали объектом систематического изучения лишь в XIX в. Наши представления о «низших сословиях» в более ранний период формируются на основе тех поступков, что привлекали внимание властей: тяжб, мятежей, и особенно уголовных преступлений и нарушений церковных правил. В моменты народных выступлений это внимание становилось просто всепроникающим, и тогда документы судебных и полицейских архивов проливают свет на целые сегменты общества, которые в обычное время остаются «невидимыми». Одним из характерных примеров являются волнения, периодически возникавшие в Лондоне на протяжении XVIII в. Кроме того, страх перед революцией мог заставить власти обостренно воспринимать все, что исходило от низших классов, как это было в Англии во время наполеоновских войн: утверждение Э. П. Томпсона, что «если бы не шпионы, стукачи и перлюстраторы, история английского рабочего класса осталась бы неизвестной», является не таким уж большим преувеличением. Ценность таких материалов особенно велика, поскольку в другие периоды информация о простом народе куда скуднее. Судебные архивы тоже полезны, но в стабильной ситуации правовая активность снижается, а значит – куда труднее нарисовать «портрет» той или иной общины. Для обоснованных обобщений необходимо просмотреть огромное количество судебных документов, обычно в сочетании с другими источниками: поместными архивами, записями об оплате налогов, завещаниями и материалами благотворительных учреждений. В Британии, как и в других странах такой работы ещё практически непочатый край.
VII
Специализацию историков обычно определяют в рамках одного из описанных в этой главе направлений. Такая сортировка, вероятно, неизбежна. Во всех отраслях знаний большинство открытий делают узкие специалисты, и базовая градация истории на политическую, экономическую и социальную, по крайней мере, отражает значительные, узнаваемые аспекты человеческой мысли и деятельности. Проблема здесь в том, что действия людей невозможно чётко разложить по полочкам без ущерба для полноты картины – политические конфликты зачастую являются отражением материальных противоречий, темп экономических перемен определяется жесткостью или гибкостью социальной структуры общества и т.д. Историки, специализирующиеся лишь в определенной научной сфере, рискуют преувеличить значение какой-то одной категории факторов в своих концепциях исторического развития. Экономическая история, не выходящая за пределы производственных факторов, политическая, ограниченная нэмировским подходом, история международных отношений, фиксирующая лишь нюансы дипломатии, – все это примеры того, что Дж. Хекстер удачно назвал «взглядом из туннеля». Социальная история уже далеко ушла в сторону от широкомасштабных амбиций 20-летней давности. Кит Райтсон сетует на «отгороженность английской социальной истории», понимая под этим ограничение её научного потенциала узкой периодизацией и раздроблением на изолированные подразделы вроде истории народной культуры и преступности. «Взгляд из туннеля» – профессиональная болезнь историков (как и других ученых); особенно сильно она проявляется у тех, кто стремится применить в своих исследованиях теории и методы общественных наук, обычно экономики или социологии.
Казалось бы, эти недостатки можно устранить в обзорных трудах – общих работах, синтезирующих результаты исследований многих специалистов в единое целое. Но достижения историков в этом жанре прискорбно малы. Традиционно подготовка таких трудов поручалась специалистам по политической истории на том основании, что именно она является стержневой. Это порой приводило к странным результатам. Даже вышедший в 1960 г. том оксфордской серии по истории Англии, охватывающий период с 1760 по 1815 г., был почти целиком посвящен политическим событиям; лишь 10 % книги касались экономических вопросов, хотя ни одна из тем по данному периоду не может сравниться по значению с началом промышленной революции. Нынешние работы обзорного характера отличаются большей сбалансированностью, а специалисты по политической истории уже не занимают монопольного положения. Но общие работы, реально достигающие синтеза, до сих пор являются скорее исключением из правил[115]. Их структура зачастую жестко соответствует общепринятому разграничению на политику, экономику и общество, поскольку историки, страдающие «взглядом из туннеля» в собственных исследованиях, неизменно придерживаются такого же подхода и при попытке обобщения.