Сперва Лира внимала всем этим бредням с восторгом, но постепенно ей становилось все грустнее и грустнее. За что же все эти люди так боятся и ненавидят ее? Что она им сделала? Если бы только можно было вырваться из этой тесной, похожей на гроб каюты! Как стремилось ее сердце на Север, чтобы не видеть ничего, кроме бескрайних снегов да северного сияния над головой. А иногда, напротив, ей вдруг хотелось назад в Оксфорд, в колледж Вод Иорданских. Лазили бы с Роджером по крышам да прислушивались, не звонят ли из столовой к ужину. А на кухне шум, гам, грохот кастрюль, что‑то шипит, что‑то выкипает… Привычный уютный мир. Если бы можно было вернуть его и удержать навсегда… Единственным спасением от тоски и мрачных мыслей был веритометр. Лира читала по нему ежедневно, иногда с Фардером Корамом, иногда одна. Подчас девочке казалось, что ей все легче и легче погружать себя в то состояние покоя, когда значения символов приходят к ней сами, будто проступают сквозь пелену тумана дивные горные вершины и лучи солнца играют на их снежных шапках.
Лира неумело пыталась объяснить Фардеру Кораму свои ощущения:
— Ну, это все равно как разговаривать, понимаете, только не вслух. Тебе отвечают, хоть ты и не слышишь, сидишь, как дурак. Но они не сердятся, совсем не сердятся. И им все ведомо, правда‑правда. Но только это совсем другое знание. Миссис Кольтер, она тоже была очень умная, так много знала. А здесь все не так. Ты просто… понимаешь, и все.
Иногда Фардер Корам задавал Лире вопросы и просил прочитать по веритометру ответ.
— И что же сейчас поделывает миссис Кольтер? — спрашивал старец.
Пальцы девочки мгновенно начинали устанавливать стрелки.
|
|
— Попробуй рассказать мне, детка, что ты сейчас делаешь?
— Ну смотрите, вот Мадонна — это миссис Кольтер, потому что она — моя мама. Ставим сюда одну стрелку. Теперь “делать” — ставим стрелку на картинку с муравьем, муравей же всегда занят делом. А сейчас — это песочные часы. Основное значение — “время”, но можно прочитать как “сейчас”. Ну, все, стрелки стоят.
— А откуда ты берешь разные значения той или иной картинки?
— Я не знаю, я их просто вижу. Или чувствую, ну, как нога в темноте нащупывает нужную ступеньку, когда по лестнице спускаешься. Вот я так мысленно спускаюсь, слой за слоем, и их нащупываю, а когда они уже со мной, то нужно просто сосредоточиться. Знаете, все равно как бинокль по глазам настроить, чтобы четко показывал.
— Ну давай, — одобрительно кивал старик, — посмотри, что там тебе покажут.
Тонкая игла стрелки ожила, задвигалась, потом вдруг остановилась, снова задвигалась и снова остановилась, и опять, и опять. В этом движении был не только ритм, в нем жила сила и гармония, и Лира, подчиняясь ей всем своим естеством, чувствовала себя едва оперившимся птенцом, который вдруг понял, что умеет летать. Фардер Корам не сводил с девочки глаз. Он видел, как, следя за танцем стрелки, Лира отвела рукой волосы со лба, потом чуть прикусила нижнюю губу и вдруг, словно бы забыв о движущейся игле, скользнула взглядом куда‑то в сторону, на другие картинки веритометра. Но старого Фардера Корама не обманула ее кажущаяся рассеянность. Ему, опытному шахматисту, было хорошо знакомо это выражение лица. Именно так во время партии смотрит на доску игрок исключительный. Ему словно бы открываются силовые линии, пути возможного развития позиции, взгляд его выбирает только те, что ведут к успеху, а слабые или сомнительные он сразу отметает. Глаза Лиры скользили по диску веритометра, подчиняясь неведомому силовому полю, ей одной понятному, но сокрытому для старого Фардера Корама. Стрелка замерла на картинке с изображением молнии, потом двинулась дальше: младенец, змея, слон и какая‑то чудная ящерица, обвившаяся хвостом вокруг ветки дерева. Именно в такой последовательности, раз за разом указывала невесомая игла на символы, а Лира все смотрела и смотрела на ее странный танец.
|
|
— Что означает ящерица? — спросил Фардер Корам.
Девочка вздрогнула, словно очнулась:
— Н‑не знаю. Вернее, я вижу, что именно она означает, просто прочитать не могу. “Молния” — это, наверное, гнев. “Младенец” — это я, кто же еще? Я совсем было увидела значение “ящерицы”, но только вы со мной заговорили, и оно куда‑то ускользнуло, теперь не поймаешь.
— Я не хотел, прости меня, деточка. Давай остановимся, если ты устала.
— Нет, нет, я не устала.
Но старца не обманули ее слова. Щеки девочки пылали, глаза лихорадочно блестели. Чудовищное нервное напряжение и вынужденное заключение в душной тесной каюте сделали свое дело.
Фардер Корам посмотрел в иллюминатор. Уже почти стемнело. Лодка все ближе и ближе подходила к большой воде. Впереди открывалась дельта реки, где грязно‑коричневая пенистая вода сливалась с хмурым низким небом. Лишь далеко на горизонте маячили огромные ржавые резервуары с каменноугольным спиртом, оплетенные паутиной труб и трубочек, да лениво поднимался к небу клуб вонючего дыма. Это работала спиртоочистительная установка.
|
|
— Где мы сейчас плывем? — спросила Лира. — Фардер Корам, миленький, ну позвольте мне хоть минуточку постоять на палубе, а?
— Мы входим в устье реки Коль. Вот погоди, до города доплывем, пришвартуемся, сойдем на берег и мимо Коптильного рынка пешком пойдем в порт. Через час‑другой уже там будем, потерпи.
Ничто не нарушало тишины этого предвечернего часа. Лишь скользила по бурой глади реки их лодочка да где‑то далеко пыхтела баржа, направляясь с грузом к очистительной установке.
Измученные глазки девочки смотрели так умоляюще, что сердце старика дрогнуло:
— Ну да ладно, пара минут на палубе погоды не сделает, а ты хоть воздуха глотнешь. Правда, какой уж это воздух. Им дышать можно, только когда ветер с моря. Все равно, посиди чуток на палубе, посмотри по сторонам.
Лира радостно взвизгнула, а Пантелеймон мигом обернулся чистиком и расправил крылья в предвкушении полета. Наверху было холодно, и, несмотря на теплые одежки, скоро у девочки зуб на зуб не попадал. Пантелеймон, напротив, молнией понесся по воздуху, издавая гортанные крики восторга. То он кружил высоко в небе, то парил впереди лодки, то резко разворачивался и мчался в противоположную сторону, зависая над кормой. Лире передавалось его упоение, эх, вот если бы он еще мог подначить альма рулевого, жирную, черную с белым олушу, погоняться за собой. Но птица лишь презрительно повела в сторону чистика глазом, спрятала голову под крыло и задремала, сидя на рукоятке румпеля.
Коричнево‑бурая речная гладь казалась безжизненной, лишь мерный рокот двигателя да приглушенный плеск воды под гребным винтом нарушали мертвую тишину. По низкому небу ползли свинцовые облака, воздух казался серым от вонючего дыма, и только кульбиты Пантелеймона привносили какую‑то радостную ноту в этот угрюмый пейзаж, только его парящий силуэт выделялся на мрачном графитовом фоне. Как раз в тот момент, когда, раскинув крылья, он взмывал вверх после очередной головокружительной мертвой петли, что‑то вдруг со свистом промелькнуло мимо и вонзилось альму под перья. Обезумев от ужаса и боли, он резко завалился на одно крыло, Лира пронзительным эхом ответила ему с палубы. Вот опять что‑то темное просвистело в воздухе, но двигалось оно не как птица, а как большая злая оса: низко, направленно, с зудящим жужжанием.
Пантелеймон падал вниз, извиваясь и корчась, пытаясь добраться до лодки, до мечущихся в ужасе Лириных рук, а зудящие черные убийцы все глубже вгрызались в его плоть, ненасытные, беспощадные.
Чувствуя, как мутится от страха ее разум, Лира вдруг ощутила возле лица промельк чьих‑то могучих крыльев.
В воздух взмыла олуша‑альм рулевого. Тяжелая и на вид неуклюжая птица оказалась в полете на диво сильной и стремительной. Вот она метнулась вправо, влево, захлопали крылья, закружились в воздухе черные и белые перья, и что‑то со стуком упало на просмоленную палубу прямо под ноги к Лире, а еще через мгновение в руках у нее бился истерзанный Пантелеймон.
Не успела девочка прижать его к сердцу, как ее альм обернулся диким котом и бросился на маленькую черную дрянь, которая проворно ползла к борту. Выпустив острые когти, Пан прижал ее к палубе лапой и задрал голову вверх: высоко в сером небе выписывала круги олуша, пытаясь не дать уйти второму обидчику.
Вот, наконец, она спикировала вниз и что‑то гортанно выкрикнула, повернувшись к рулевому.
— Улетел, — перевел он Лире. — Того, что у тебя, держи покрепче. На‑ка, — с этими словами он выплеснул из оловянной кружки за борт остатки кофе, а саму кружку протянул девочке.
Лира проворно накрыла ею непрошеного гостя, и было слышно, как он злобно жужжит и скребется внутри.
— Все, не трогай больше, — предупреждающе прозвучал у нее из‑за спины голос Фардера Корама. Старик, кряхтя, согнулся и подсунул под края кружки кусок картонки.
— Что это было? — трясущимися губами проговорила Лира.
— Сейчас мы в каюту спустимся и посмотрим. Только смотри неси осторожно и картонку прижимай покрепче, чтобы он не вырвался.
Проходя мимо альма рулевого, Лира хотела поблагодарить птицу, но олуша снова спрятала голову под крыло и мирно дремала. Пришлось сказать спасибо рулевому.
— Нечего было наверх вылезать, — сурово отозвался цаган.
В каюте Фардер Корам отыскал пустую стеклянную банку, с великой осторожностью водрузил на нее перевернутую кружку и ловким движением выдернул разделявший их кусок картона, так что обитатель кружки оказался в банке. Теперь его можно было хорошенько рассмотреть.
Он оказался не черным, а темно‑зеленым, на вид — не больше Лириного пальца. Жесткие надкрылья были подняты, как у майского жука, который собирается взлететь, прозрачные перепончатые крылышки бешено вращались, сливаясь в неразличимое глазом пятно, шесть цепких ножек отчаянно царапали стеклянные стенки.
— Ой, какой… — испуганно выдохнула Лира.
Дикий кот‑Пантелеймон выгнул спину и зашипел, шерсть его встала дыбом, а глаза неотрывно следили за мечущимся обитателем банки.
— Если его разъять, то увидишь, что он не живой вовсе. Понимаешь, детка, это не зверь и не насекомое. Мне приходилось встречать такие штуки раньше, но кто бы мог подумать, что они залетают так далеко на Север. Я‑то их видел в Африке. У них внутри что‑то вроде часового механизма, а пружину заводит злой дух, так что они… ну… заколдованные, что ли…
— Но кто же их послал?
— А ты не догадываешься? Для этого даже веритометр спрашивать не надо.
— Миссис Кольтер! — ахнула Лира.
— Конечно. Она ведь не только Севером занимается. В южных‑то землях тоже полно всякой дряни творится. Я этих тварей в Марокко видел в последний раз. Пока злой дух у них внутри сидит, они несут смерть. Он не дает им остановиться, а выпустишь его наружу, так в нем такая злоба и сила разрушительная, что ничто живое перед ним не устоит. Убьет сразу.
— Но зачем они сюда прилетели?
— Ясно зачем, шпионили. Старый я дурак, как же это я тебя на палубу‑то выпустил? Ты же все прочитала по веритометру, а я, болван, тебя сбил вопросами своими.
— Я поняла! — Голос Лиры звенел от возбуждения. — “Ящерица” означала воздух! Я увидела это, но значение не открывалось. Тогда я начала специально об этом думать и совсем сбилась.
— Вот оно что, — протянул Фардер Корам. — Теперь и мне понятно. Это, Лирушка, не ящерица, а хамелеон. Он, говорят, не пьет, не ест, одним воздухом живет, вот и означает “воздух”.
— А слон? — недоуменно подняла брови девочка.
— Слон — это “Африка”.
Лира и старец молча посмотрели друг на друга. Веритометр, этот всеведущий прибор, внушал им благоговейный ужас.
— Он нам все правильно подсказывает, — прошептала Лира, — а мы не слушаем. И что нам теперь с этим делать, а? — Девочка указала глазами на банку. — Его же, наверное, не убьешь никак.
— Не знаю, детка, не знаю. Попробуем поместить его в плотно закрытую банку и никогда не выпускать. Меня другое страшит. Их же двое было. Один‑то ведь ушел. Значит, миссис Кольтер скоро узнает, что он тебя видел на палубе. И все я, дурень старый, виноват.
Он пошарил на полках и достал откуда‑то жестянку из‑под табака, небольшую круглую коробочку, сантиметров пятнадцать в диаметре, с плотно навинчивающейся крышкой. Вытряхнув из нее на стол шурупы и винтики, он тщательно обтер жестянку ветошкой и осторожно приступил к пересаживанию врага в новую темницу.
В какой‑то момент отвратительная тварь сумела выпростать одну ногу и с невиданной силой попыталась приподнять и сбросить жестяную крышку, но Фардер Корам был начеку и скоро плотно закрытая коробочка стояла на столе.
— Как будем на корабле, я края‑то запаяю, для прочности, — сказал старик, вытирая пот со лба.
— А разве у него завод не кончится?
— Был бы обычный механизм, то, ясное дело, кончился бы. Но я же тебе сказал, пружину сжимает злой дух, заводит ее. Дух этот вроде пленника, все время вырваться хочет. И чем больше бьется, тем сильнее на пружину давит. Ну все, давай‑ка мы его уберем куда подальше, а то шуму от него…
Он поплотнее обмотал жестянку тряпками, чтобы хоть немного приглушить беспрестанное злое жужжание, и сунул сверток в рундук у себя под койкой.
Уже совсем стемнело. Лира видела в иллюминаторе приближающиеся огни Колби. Ночной воздух, казалось, разбух от влаги. К тому времени, как они пришвартовались у причала возле Коптильного рынка, очертания всех предметов вокруг стали размытыми и какими‑то текучими. Ночь набросила свое переливчатое жемчужно‑серое покрывало на подъемные краны и портовые склады, на деревянные ларьки и бесчисленные кирпичные трубы, усеявшие крышу гранитного здания, которому Коптильный рынок был обязан своим названием. Здесь действительно денно и нощно в духовитой дымке от дубовых углей томились и покрывались смугло‑золотистой корочкой рыбины. Казалось, самые булыжники мостовой источали аппетитный запах копченой сельди, скумбрии или трески, а густой влажный воздух можно было резать ножом и есть.
Сейчас по этой мостовой шла закутанная в клеенчатый дождевик Лира. Приметные пшеничные косички были упрятаны под сползающий на нос капюшон. Слева от девочки хромал Фардер Корам, справа — рулевой. Все три альма были начеку, ведь враги могли появиться отовсюду: вынырнуть из‑за угла, напасть сзади, подкрасться неслышными шагами.
Однако, кроме них, на улицах не было ни души. Все добропорядочные жители Колби в такой поздний час сидели по домам возле раскаленных докрасна печек и грелись можжевеловой водкой.
Первым человеком, которого они встретили на подходе к порту, был Тони Коста, охранявший ворота.
— Ну, слава тебе господи, хоть вы добрались, — лихорадочно шептал он, пропуская Лиру и ее спутников. — Слыхали, Джека Верхувена подстрелили, лодку его потопили. Мы же про вас не знали ничего, беспокоились. Джон Фаа уже на борту, минуты до отплытия считает.
Корабль показался Лире огромным, как дом. Сколько там всякого разного: и рубка, и капитанский мостик, и кубрик на баке, и массивная лебедка, нависшая над затянутым парусиной люком… Желтый свет иллюминаторов, белые огни на верхушках мачт, какие‑то люди, снующие по палубе…
Забыв про Фардера Корама, Лира взлетела вверх по деревянным сходням. Как тут интересно! Пантелеймон, обернувшись макаком, лихо полез вверх на лебедку, но девочка мигом призвала его к порядку. Фардер Корам уже ждал их в кают‑компании.
Узкая лестница в несколько ступенек привела их в небольшой салон, где Джон Фаа о чем‑то негромко толковал с Николасом Рокеби, тем самым цаганом, в ведении которого находился корабль. Цаганский король все делал обстоятельно, так что Лире пришлось попереминаться с ноги на ногу и подождать, пока старшие все выяснят про высоту прилива и про форватер. Закончив разговор, Джон Фаа повернулся к девочке и Фардеру Кораму.
— Ну, наконец‑то, — сказал он. — Вы, наверное, уже слышали о наших невеселых делах. Джек Верхувен убит. Тех, кто был с ним, схватили.
— Нам тоже похвастаться нечем, — грустно покачал головой Фардер Корам.
Выслушав его рассказ о столкновении с летучими тварями, Джон Фаа сокрушенно вздохнул, но ни единым словом не упрекнул старика и девочку.
— Где эта мерзость? — спросил он.
Фардер Корам осторожно положил жестянку из‑под табака на стол. Бешеное жужжание буквально разрывало стенки коробочки, не давало ей спокойно стоять на месте.
— Слышал я об этих дьяволах заводных, — сказал Джон Фаа, — а вот видеть не приходилось. Ни приручить, ни использовать его не получится. Может, гирьку свинцовую привязать да за борт? Тоже нельзя. В один прекрасный день жестянка эта проржавеет, тварь наружу вырвется и найдет свою добычу, из‑под земли достанет. Нет уж, видно, придется нам зубы сцепить, да глаз с него не спускать.
Поскольку Лира оказалась на борту единственной особой женского пола (Джон Фаа, по зрелому размышлению, решил женщин не брать), ей полагалась отдельная каюта. Ну, может, “каюта” — это громко звучит: всего лишь узкая комнатка в одно окошко (ведь не скажешь же “в один иллюминатор”, даром что корабль!), где место было только для койки. Девочка мигом сунула свои пожитки в рундук и помчалась на верхнюю палубу, чтобы сказать Англии последнее прости. Правда, когда она туда прибежала, сказать “прости” удалось в основном английскому туману, берега просто не было видно.
Но все равно плеск воды за кормой, свежий морской ветер, корабельные огни, бесстрашно пронзающие ночную тьму, рокот двигателей, запах соли, рыбы, каменноугольного спирта — этого ли недостаточно, чтобы возрадовалось любое сердце? Правда, весьма скоро к этому букету подмешался еще один цветочек поплоше, едва только корабль вышел на простор Германского океана и началась качка. Когда Лиру позвали ужинать, она обнаружила, что есть ей как‑то совсем не хочется, а хочется лечь пластом и лежать. Но не потому, что ее укачало, вовсе нет! Все исключительно ради Пантелеймона, поскольку он, бедняжка, стал какого‑то болезненно‑зеленого цвета. Так началась Лирушкина северная одиссея.
ЧАСТЬ II
Больвангар
Глава 10
Консул и медведь
Джон Фаа решил держать курс на Тролльзунд, к морским воротам Лапландии. Цаганскому королю и главам кланов необходимо было заручиться если не поддержкой лапландских ведуний, то хотя бы их благожелательным нейтралитетом. Без этого любая попытка спасти детей превращалась в ничто. А в Тролльзунде у ведуний сидел свой консул.
Джон Фаа изложил свои планы Лире и Фардеру Кораму на следующее же утро. Морская болезнь чуть‑чуть отступила. В небе ярко светило солнце, по зеленой глади моря курчавились белые барашки пены, и, глядя на всю эту красоту с верхней палубы, где так обдувает тебя соленый бриз, где все вокруг искрится и сверкает, все живет и дышит, Лира почувствовала себя почти совсем хорошо. Кроме того, Пантелеймон в полной мере оценил все прелести жизни альбатроса или, на худой конец, буревестника и на бреющем полете носился над волнами, так что его восторги заставили Лиру на время позабыть о том, что морского волка из нее пока не получилось, скорее, морская свинка.
Джон Фаа, Фардер Корам и еще двое‑трое цаган сидели на носу корабля, подставив лица яркому солнцу. Необходимо было решить, что делать дальше.
— Значит, так, — решительно произнес цаганский король, — наш Фардер Корам с ведуньями хорошо знаком. Кроме того, за ними даже должок имеется, верно?
— Верно, Джон, верно, — отозвался старик. — Правда, срок тому немалый, сорок лет, почитай. Но для ведуний‑то это что. Они живут долго.
— А что за должок‑то, Фардер Корам? — спросил Адам Штефански, командир боевого отряда.
— Я как‑то спас ведунье жизнь, — неохотно ответил старец. — Она упала с небес, спасаясь от огромной алой птицы. Кругом болота, ведунья кровью истекает. Когда я ее нашел, она почти утонула. Я втащил ее в лодку, а птицу пристрелил, так что тварь эта прямо ко дну камнем и пошла. Огромная, что твоя выпь, только красная‑красная, как кровь. Я таких больше никогда и не видел.
Слушатели завороженно молчали. Фардер Корам продолжал.
— А потом как посмотрел я на свою спасенную, тут меня и прожгло. Альма‑то у нее нет.
Лучше бы он сказал, что у нее не было головы! Живое существо, у которого нет альма! Такое в страшном сне не приснится! Даже самых стойких мужчин передернуло, их альмы ощетинились и ощерились, а кое‑кто даже хрипло и отчаянно закаркал. Бедный Пантелеймон в ужасе забился Лире под кофточку, сердца обоих учащенно колотились в такт.
— Да, друзья, — покачал головой Фардер Корам. — По крайней мере, мне так сперва показалось. Я был почти уверен, что передо мной ведунья, я же сам видел, как она по воздуху летала. А на вид — просто девушка молодая, тоненькая такая и красивая очень, но от того, что альма у нее не было, меня просто оторопь взяла.
— Так у них что же, нет альмов, у ведуний‑то? — подал голос Михаэль Канзона.
— Есть, — отозвался Адам Штефански. — Только, может, они невидимые. И ее альм все время был там, а Фардер Корам не заметил.
— Не было его там, Адам. Штука вся в том, что ведуньям и их альмам совершенно не обязательно все время находиться вместе. Если ведунье захочется, так она своего альма может заставить выше облаков подняться или, наоборот, на самое дно морское спуститься. Вот и моя спасенная, почитай, час лежала, головы не могла поднять, пока ее альм к ней не прилетел, а ведь он сразу почувствовал, как ей больно да страшно. Я другого боюсь. Она‑то сама так никогда в этом и не призналась, но, сдается мне, что та птица алая, что я подстрелил, тоже альмом была. Альмом другой ведуньи. Господи, если б я знал, что на чужого альма руку поднимаю! Но сейчас‑то что толковать. Дело сделано. Как бы то ни было, жизнь я ей спас, вот она и сказала, чтобы в случае нужды звал я ее на помощь. И знак дала особенный. Так вот, однажды, когда меня отравленной скраелингской стрелой ранило, она мне и вправду помогла. Да и потом мы еще встретились… Ну, тому уж много лет прошло. Однако, я думаю, она… вспомнит.
— И эта ваша ведунья живет в Тролльзунде?
— Нет, конечно. Разве им место в портовом городе, где народу невпроворот? Они в глухих лесах живут, над тундрой летают. Их манит живая природа. А в Тролльзунде у ведуний консул, и он нам непременно поможет разыскать кого нужно.
Лира изнывала от желания послушать еще что‑нибудь интересное про лапландских ведуний, но разговор пошел о припасах да о топливе, так что очень скоро ей стало скучно просто сидеть на месте, в то время как корабль сулил столько неизведанного. Пробираясь с носа на корму, она свела приятное знакомство с настоящим морским волком. Для начала Лира плюнула в него семечками от яблока, которые запасливо припрятала с завтрака. Получив в ответ порцию отборной брани, она разразилась не менее забористыми ругательствами, после чего оба участника перепалки поняли, что могут стать лучшими друзьями. Морского волка звали Джерри. Под его чутким руководством Лира мигом смекнула, что лучшее средство от морской болезни — не сидеть сложа руки и что даже такое нехитрое занятие, как уборка палубы, может стать приятным, если делать его по‑морскому. Воодушевленная своим открытием, Лира сперва по‑морскому заправила койку, потом по‑морскому навела порядок в своей каюте и ужасно гордилась тем, что не просто вытирает пыль, а словно заправский матрос драит медяшку.
Проведя два дня на борту, Лира окончательно убедилась, что наконец‑то нашла свое настоящее место в жизни. Она облазила весь корабль, от машинного отделения до капитанского мостика, и перезнакомилась со всей командой. Капитан Рокби дал ей посигналить проходившему мимо голландскому фрегату, а для этого, между прочим, требовалось дернуть за ручку парового свистка; кок смирился с тем, что не судьба ему состряпать сливовый пудинг без Лириной помощи; и только грозный окрик Джона Фаа не позволил нашей девочке вскарабкаться на самую верхушку фок‑мачты и посидеть в “вороньем гнезде”, высматривая на горизонте землю.
Корабль держал курс на север, с каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Матросы подыскали для Лиры непромокаемую робу, но девочке она была слишком велика, тогда Джерри принялся учить ее портняжничать, и она с превеликой радостью взялась за иголку, хотя в колледже Вод Иорданских терпеть не могла шить и бегала от экономки, миссис Лонсдейл, пытавшейся приохотить ее к рукоделию, как черт от ладана. Прежде всего Джерри и Лира смастерили непромокаемую сумочку для веритометра. Она крепилась вокруг пояса и, как предусмотрительно подметила девочка, была абсолютно незаменима при падении за борт. Теперь, когда веритометр был надежно упакован, маленькая фигурка в подогнанном по росту дождевике и зюйдвейстке, вцепившись в поручень окоченевшими пальцами, часами торчала на палубе, не боясь ледяных брызг, которые фонтаном обдавали ее с головы до ног. Конечно, время от времени морская болезнь делала свое дело, особенно когда ветер крепчал и корабль зарывался носом в свинцово‑зеленые волны, но тогда Лире на помощь приходил Пантелеймон. Он буревестником носился над морем, взмывая с гребня на гребень, и его восторг и упоение от смешения двух стихий передавались девочке, так что на время она забывала о качке и дурноте. Пару раз Пан попробовал себя в амплуа водоплавающего и даже присоединился к резвящимся в море дельфинам, вызвав тем самым их благожелательное удивление. Стоя на носовом кубрике и стуча зубами от холода, Лира упивалась тем, как ненаглядный ее Пантелеймон грациозно и вместе с тем мощно выскакивает из воды, а рядом с ним стремительно мелькают силуэты еще полудюжины дельфинов, и солнце играет на их глянцевито‑серых боках. Какое же это было счастье, но к счастью примешивались боль и отчаянный страх: а вдруг Пану так понравится быть дельфином, что он возьмет и разлюбит свою Лиру?
Морской волк Джерри, возившийся с крышкой носового люка, поднял голову и посмотрел на развеселые пляски Пана с дельфинами. Его собственный альм — большая белая чайка — сидел на вороте лебедки и дремал, спрятав голову под крыло. Джерри понимающе улыбнулся девочке.
— Помню, как вышел я первый раз в море, — начал он негромко, — так я еще совсем пацан был, и Велизария моя тоже, пока облик свой окончательный не приняла, все менялась. Очень ей тогда дельфином по волнам прыгать нравилось. А я все боялся, не дай, думаю, бог, так косаткой и останется. А что? У нас на шхуне был один такой, с альмом‑косаткой, никогда на берег сойти не мог. Правда, моряком он был Божьей милостью, лучшего штурмана свет не знал. Шкиперы за него дрались. Только ему это все не надо было. Все не в радость. Возрадовался, наверное, только когда на дне морском упокоился.
— Погоди, а зачем альму обязательно принимать какой‑то окончательный облик? — недоуменно спросила Лира. — Мне совсем не хочется, чтобы Пан вдруг перестал меняться. И ему не хочется.
— Ну, хочется не хочется, а придется. Как повзрослеешь, так он меняться и перестанет. Тебе же самой захочется, чтобы у тебя все время был один и тот же альм.
— А вот и не захочется! — запальчиво возразила девочка.
— Все так говорят. Нет, дорогуша, от этого никуда не денешься. Что ж тебе, всю жизнь ходить в маленьких девочках? И потом, не забывай, все имеет свои хорошие стороны.
— Что‑то я ни одной не вижу, — буркнула Лира.
— Как же? Ведь тебе откроется твой собственный характер. Скажем, старушка Велизария у меня — чайка. Значит, и во мне есть что‑то от чайки. Прямо скажем, птица полета невеликого, бывают и посильнее, и покрасивее, и поголосистее. Но зато я вон какой жилистый, любую бурю выстою, нигде не пропаду, малой рыбешкой сыт буду. Разве плохо про себя такое знать? И твоя душа тебе откроется, как Пантелеймон окончательный облик обретет.
— А вдруг он превратится в какого‑нибудь… Ну, в общем, в то, что мне совсем даже не понравится?
— И так бывает. Мало ли на свете людишек, что ходят, львами порыкивают, а альмы‑то у них, оказывается, шавки или болонки. И пока человек с таким своим альмом не поладит, то он и сам будет мучиться, и других мучить. Хотя мучайся не мучайся, делу‑то этим не поможешь.
Но Лира все равно никак не могла поверить, что рано или поздно она тоже станет взрослой.
Как‑то утром ветер принес с собой незнакомый запах, да и корабль начал двигаться как‑то странно. Раньше он то зарывался носом в волны, то на пенных гребнях взмывал куда‑то ввысь, а сейчас валко покачивался с боку на бок. С раннего утра, еще толком не проснувшись, Лира стояла на палубе и жадно вглядывалась в узкую полоску берега, появившуюся на горизонте. Земля. Как странно. Как отвыкли от нее глаза после бесконечной череды волн, а ведь плыли‑то они всего ничего, каких‑нибудь несколько дней, но кажется, будто прошли годы.
Вот уже можно было разглядеть снежную вершину поросшей лесом горы, а вот и маленький городок, который жмется к ее подножию: всюду деревянные домики с островерхими крышами, а вон то здание повыше, со шпилем, — церковь. И целый лес подъемных кранов в гавани, а над ними с пронзительными воплями носятся полчища чаек. К острому запаху рыбы примешивалось еще что‑то, незнакомое. Так пахнет суша: сосновой смолой, сырой землей, диким зверем и еще чем‑то холодным, чистым, нетронутым, наверное, снегом. Это был запах Севера.