То различение между публичным и приватным, которое я развивал на протяжении второй части, предполагает, что мы отличаем книги, помогающие стать автономным, от книг, помогающих бытьменее жестоким. Первая разновидность книг относится к «слепому отпечатку», идиосинкразическимслучайностям, производящим идиосинкразические фантазии. Это фантазии, которыеперерабатываются в течение всей жизни теми, кто стремится к автономии, кто надеется проследитьистоки этого слепого отпечатка и, таким образом, говоря словами Ницше, стать теми, кто они есть.Вторая разновидность книг относится к нашим отношениям с другими, они помогают нам обратитьвнимание на воздействия наших поступков на других людей. Это те книги, которые связаны слиберальной надеждой и вопросом, как согласовать приватную иронию с этой надеждой.
Книги, помогающие нам быть менее жестокими, условно можно разделить на 1) те, которыепомогают нам увидеть воздействия на других социальных практик и институтов и 2) те, которыепомогают нам увидеть воздействие на других наших приватных идиосинкразии. Книги первого родаобычно о рабстве, бедности, предрассудках. К ним относятся и «Положение рабочего класса вАнглии », и скандальные газетные репортажи, и отчеты государственных комиссий, а также и такиероманы, как «Хижина дяди Тома », «Отверженные », «Сестра Керри », «The Well of Loneliness » и«Black Boy ». Такие книги помогают нам распознать, как, принятые нами на веру социальныепрактики, делают нас жестокими.
Книги второго рода — те, которые я собираюсь рассмотреть в этой главе — о том, какимобразом определенный тип людей проявляет свою жестокость по отношению к другомуопределенному типу людей. Здесь иногда могут помочь работы по психологии, но все же наиболееполезными оказываются произведения художественной литературы, в которых показывается слепотаодних к боли других Так, например, идентифицируя себя с мистером Кэзобэном из«Middlemarch » или с мисс Джеллиби из «Bleak House », мы можем начать обращать внимание на то,что делаем мы сами. Такие книги в частности показывают, как наши стремления к автономии, нашиприватные навязчивые идеи по поводу достижения определенного рода совершенства, могутзаставить нас забыть о боли и унижении, которые мы причиняем. В этих книгах драматизируетсяпротиворечие между долгом по отношению к себе и долгом по отношению к другим.…
Солидарность
Если бы вы были евреем, когда поезда шли в Освенцим, ваши шансы быть спрятанным вашимихристианскими соседями были бы выше, если бы вы жили в Дании или Италии, чем если бы вы жилив Бельгии. Обычно, это различие описывается, будто бы многие датчане и итальянцыпродемонстрировали чувство человеческой солидарности, которого не доставало многим бельгийцам. …
Традиционное философское понимание «человеческой солидарности» подразумевает, что естьнечто внутри каждого из нас —собственно человеческое — резонирующее на присутствие того же самого в других людях. Такойспособ определения понятия солидарности связан с нашей привычкой называть «негуманными»публику Колизея, Гумберта, Кинбота, О’Брайена, охранников Освенцима и бельгийцев,наблюдавших за тем, как гестапо выволакивает на улицу их еврейских соседей. Он связан спредставлением, что у всех у них отсутствует некий существенный компонент, свойственныйзрелому человеческому существу.
Философы, которые, как и я во второй главе, отрицают, что этот компонент существует, и чтоесть нечто вроде «ядра самости», не способны апеллировать к такому представлению. Поскольку мынастаиваем на случайности и последовательно выступаем против таких идей, как «сущность»,«природа» и «основание», постольку мы не можем сохранить представление о противоестественной«негуманности» каких-то действий и установок. Наша настойчивость предполагает, чтопредставление о том, что такое порядочный человек, зависит от исторических обстоятельств, отвременного консенсуса по поводу нормальности установок, справедливости или несправедливост каких-то практик.
… заслужили, чтобы их спасали, поскольку они являются человеческими собратьями? Возможно, иногда они говорили это, но наверняка они, если разобраться, обычно использовали бы более узкиетермины, чтобы объяснить, почему они рисковали, чтобы защитить данного еврея — например, чтоэтот определенный еврей был земляком миланцем, или земляком ютландцем, или членом того жепрофсоюза или коллегой, или членом клуба игры в боччиа, или просто отцом маленьких детей.Теперь, обратимся к тем бельгийцам: конечно, были некоторые люди, которых они рискнули бы защищать при тех же обстоятельствах, люди,с которыми они отождествляли бы себя под той или иной рубрикой. Но евреи редко попадали подкакую-либо из таких рубрик. Вероятно, существуют детальные историко-психологическиеобъяснения, почему среди бельгийцев относительно редки были описания евреев, которые внушалибы чувство солидарности с ними — объяснения, почему «Она еврейка» так часто было более важно,чем «Она, как и я, мать маленьких детей». Но «бесчеловечность», или «жестокосердие», или«отсутствие чувства солидарности» — не являются такими объяснениями. Подобные термины втаком контексте выражают лишь дрожь отвращения. …
Предлагаемый мною взгляд, предполагает, что есть такая вещь, как нравственный прогресс, ичто этот прогресс действительно идет в направлении большей солидарности. Но такая солидарностьне мыслится как признание центра самости, сущности человеческого для всех людей. Скорее, онапредставляется способностью рассматривать все больше и больше традиционных различий(племенных, религиозных, расовых, обрядовых и им подобных) как несущественных по сравнениюсо сходствами, касающимися боли и унижения — со способностью считать «нашими» людей,имеющих с нами колоссальные различия. Поэтому, в четвертой главе я сказал, что важнейшимвкладом современных интеллектуалов в нравственный прогресс было бы подробное описание(например, в романах и этнографическихнаблюдениях) определенных форм боли и унижения, а не философские или религиозные трактаты.