Галина Ивановна Северина
Легенда об учителе
Г. Северина
ЛЕГЕНДА ОБ УЧИТЕЛЕ
Памяти учителя 127‑й московской школы Я. Е. Северина и его учеников, погибших на фронтах Великой Отечественной войны, посвящается
«КТО УВИДЕЛ ДЫМ ГОЛУБОВАТЫЙ…»
Поэт сидел на тахте, в такой же восточной позе, скрестив ноги, и так же тяжело, с шумом дышал. Над тахтой висела та же сабля, в светящихся аквариумах так же плавали фантастические рыбы. Только это уже было не в Кунцеве на Пионерской улице, куда я прибегала босоногой девчонкой, а в Москве, в самом центре – в проезде Художественного театра. Будто взяли все прежнее и бережно перенесли в другое место.
– Как хорошо, что все по‑старому! – говорю я, не решаясь оторваться от дверей.
– Да. Постоянство, верность… – начал он и закашлялся.
Узнал ли он меня? Мы не виделись с тех пор, как умерла пионерка Валя, моя двоюродная сестренка, отказавшаяся перед смертью надеть церковный крест. Я выросла на целую голову. Но на мне по‑прежнему пионерский галстук – символ той верности, о которой он говорит.
– Иди сюда! – передохнув, позвал он, и я поняла, что узнал. – Читала? – кивнул он на развернутую «Пионерскую правду». Там было напечатано длинное стихотворение под названием «Смерть пионерки».
– Да. Стихи о Вале, – ответила я и прочла вполголоса: –
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь…
– Видишь: песня о ней будет жить!
– Но ее все равно нет!
– Придут другие, такие же, как она.
– А пока все мои одноклассники, друзья разъезжаются. Чего‑то ищут.
– Приложения сил.
– А верность родным местам?
– Они верны своим убеждениям.
Я подумала, что так же говорила наша вожатая Юля Кряжина перед отъездом на строительство Комсомольска‑на‑Амуре. А моя отчаянная подружка Женька Кулыгина ничего не говорила: уехала на Север учить маленьких чукчей и эвенков, прибавив себе в паспорте лишних два года. Вот кто давно уже взрослый.
– На их место пришли люди помельче и похуже, – хмуро сказала я, вспомнив пошляка Родьку, сменившего Юлю.
– Долго они не продержатся. Память же останется о лучших!
– Да, но сейчас их нет.
– Будут! Обязательно! А я… – Он снова мучительно закашлялся.
Нужно скорее уходить. Я и сама не знала, зачем пришла сюда. В погоне за ускользающим детством? Оно осталось в Кунцеве, на заболоченном пруду, где когда‑то ловили тритонов и веселый, забавный Поэт заставлял нас, детей, стоять по стойке «смирно» перед заходящим солнцем.
И вспомнилось мне Кунцево. Дом под зеленой крышей. Тихая, полутемная комната. Мерцающие аквариумы. Рыбы, похожие на сказочных жар‑птиц, чуть шевелили огненными хвостами. В зеленой водной глубине возникали легкие, как облака, дворцы. Глуховатый, напевный голос падал откуда‑то сверху. Так мне казалось тогда.
Кто услышал раковины пенье,
Бросит берег – и уйдет в туман;
Даст ему покой и вдохновенье
Окруженный ветром океан…
Я как сейчас вижу эту раковину. Большую, желто‑розовую, с загнутыми внутрь потемневшими краями. Она стояла на столике рядом с аквариумом. Я хотела взять ее в руки, послушать: правда ли, в ней шумит море? Но не решалась. Только с восторгом смотрела в смуглое, мужественное, как у капитана Гаттераса, лицо Поэта, на его крупные шевелящиеся губы…
Сейчас он очень болен, и я со страхом понимаю это. Поседел, пожелтел, постарел…
– «Кто услышал раковины пенье», – продекламировала я любимую строчку.
Он грустно улыбнулся:
– Нет. Лучше следующую: «Кто увидел дым голубоватый», дым, в котором скрывается наше прошлое.
В душе у меня что‑то шевельнулось: может быть, это и есть ответ на мучивший вопрос, почему все предметы, знакомые с детства, вдруг повернулись другой стороной? А я и не заметила, когда это произошло! Куда девалась долговязая, упрямая девчонка Натка, с такой отвагой боровшаяся за свое право шагать в тесном строю пионерского отряда? Из зеркала больше не смотрит на меня смешная курносая девчонка, готовая на любой безрассудный поступок. Ее нет. Чужие тревожные глаза. Вытянувшееся лицо. Привычка часто задумываться.
«Ну, чего уставилась?» – говорят мне часто посторонние.
В самом деле – чего? И что меня привело сюда, в дом больного Поэта?
…В июне мы закончили семилетку в маленьком подмосковном поселке Немчиновке. Нам выдали синенькие книжечки‑удостоверения и пожелали доброго пути. Больше нам в школе делать было нечего. Другие ребята становились ее хозяевами.
Мы сошли со старого школьного крыльца и враз рассеялись. Поразило то, что мы уже не были вместе. По двое, по трое, а кто и в одиночку уходили мы от родного порога.
– Постойте, ребята! Куда же вы? – испуганно закричала я, вдруг остро ощутив необратимость этой минуты. Вот сейчас все разойдутся, и захлопнется накрепко дверь в прошлое. Но ведь оно было, это прошлое, хотя нам всего по пятнадцать лет. Его нельзя зачеркнуть. – Ребята‑а!
Кое‑кто обернулся на мой голос, прощально махнул рукой. Но многие уже ничего не слышали или не хотели слышать, вроде Тоськи Петреева, моей первой детской привязанности. Он шел с хорошенькой Женей Барановской из 7‑го «Б» и заливался счастливым смехом. Сильный, загорелый парень в щегольских серых брюках, давно сменивший короткие пионерские штаны. Да Тоська ли это?
Я закрываю глаза и ясно вижу другого Тоську – озорного мальчишку в красном галстуке. Вижу наше боевое звено ровесников, с песней шагающих по поселку, нашу любимую вожатую Юлю Кряжину в неизменной юнгштурмовке, с портупеей через плечо. Где все это? Рядом со мной только Жорка Астахов, бывший неустанный барабанщик. Мы стоим посреди улицы и считаем по пальцам, кто куда делся. В сущности, наше пионерское звено распалось уже после шестого класса, когда уехала Юля. Седьмой мы начали фактически вчетвером: Тоська, Гришка, Жорка и я. Что мы могли сделать? Правда, меня выбрали председателем учкома. Ребята помнили последний разговор с Юлей и хором кричали: «Натку‑у! Дичкову‑у!» Вошли в состав учкома и Тоська с Жоркой – остатки старой гвардии. Жорка стал моим помощником по учебной работе. Тоська занялся, как и хотел, стенной газетой. Гриша, передав свой горн кому‑то из младших мальчишек, стал делать доклады о международном положении. Иначе как обложенного газетами мы его не видели. Позже, когда нас приняли в комсомол, Гриша стал секретарем ячейки.
Все мы были очень заняты этот год. Прямо с ног сбивались, носясь до позднего вечера по школе. Но полной безраздельной радости не испытывали. Что‑то ушло от нас, и мы знали, что именно: пионерская жизнь. Больше всех грустил Жорка. Он упорно не снимал пионерский галстук, сердился на нашу беспомощность.
Дело в том, что мы совершенно не сошлись с новым вожатым Родионом Губановым.
Его прислали к нам из райкома комсомола в первые дни занятий. Щуплый, курносый, белобрысый, с глазами как буравчики. Но суть не в этом, как говорил Жорка, хотя мы ждали, конечно, более представительную фигуру. А в том, что на первом же сборе нашего отряда он энергично объявил, становясь на цыпочки:
– Я сказал – и баста! Выполняй! Мало ли что у вас при какой‑то Юле было. При мне по‑другому повернется!
Может, он хотел таким путем завоевать авторитет, заставить считаться с ним? Напрасные старания: Юля никогда не пыталась возвышаться, а любили мы ее без памяти.
Тонкий голос Губанова скрипел, как песок на зубах. Мы подавленно молчали. Выручил Тоська. Он хлопнул себя по коленкам и восторженно завопил:
– Ай да Родька! И откуда такого взяли?
Зал грохнул от хохота. Нас будто прорвало. Смеялись, не в силах остановиться. Не ожидавший такого исхода Родька – с тех пор его иначе не звали – напрасно требовал тишины, грозил исключить зачинщиков из отряда. После каждого его слова хохот только усиливался. Тогда он самовластно объявил сбор закрытым и выскочил за дверь.
Со сбора мы возвращались со смутным чувством.
– Ну и что будем делать? – вопрошал Жорка.
– Это с Родькой‑то? Да плюнуть на него! – на всю улицу заорал Тоська, не смущаясь прохожих.
И он действительно плюнул. С уходом Юли для него кончилось пионерство. В школе он занялся любимым делом – рисованием карикатур для стенгазеты. Показывал их в первую очередь Жене Барановской из 7‑го «Б», та прыскала со смеху.
И вообще все перемены Тоська проводил у дверей этого класса. К нам он влетал уже после звонка, вызывая недовольство учителей. В такие минуты мне не хотелось смотреть в его оживленное, счастливое лицо. Где‑то внутри грыз ревнивый червячок. Хмурилась и глядела в парту.
Детство в те дни легонько отступало от нас. Может, поэтому и был так тревожен и труден последний, седьмой год в Немчиновской школе?
Если в пятом и шестом классах мы жили узкими интересами своего звена, не обращая внимания на других, то сейчас поняли, что без них не обойтись.
Рядом с нами существовал 7‑й «Б». Он был полон хорошенькими девчонками, будто их собрали там нарочно. И все они очень следили за своей внешностью: красиво изогнутые челки, раскинутые по плечам кудри, узкие пояски на талиях! Уж эти талии! Лилька Рубцова, моя соседка по Немчиновке, прибегала ко мне с сантиметром показать, до чего она стройна и изящна. Улучив момент, измеряла меня и удовлетворенно хохотала: моя талия была на три сантиметра шире.
– Отстань, Лилька! Какое это имеет значение! – сердилась я.
Вот уж никогда ничего подобного не сделала бы Женька Кулыгина, уехавшая учительствовать на Север. Она гордилась отвагой, смекалкой. А тут талия…
– Для девушки это очень важно! – отвечала Лилька.
Вот как! Она уже в девушки записалась! То‑то по дороге в школу она кидает взгляды из‑под ресниц на встречных парней и кокетливо поправляет рукой густые волны рыжих волос. Что мои мальчишеские вихры перед ними!
А всего год назад Лилька бегала со смешной круглой гребенкой, гладко собиравшей к макушке будущие локоны. Перемена разительная.
В школу мы тогда ходили вместе. Теперь – иначе. Жорке удобнее идти другой дорогой. А Тоська… Тоська делал большой круг, чтобы зайти за Женей Барановской.
Ах, Тоська… Первое разочарование и первая боль. Сидели на одной парте, катались на пруду на коньках, крепко держась за руки. На дне моего книжного ящика я все еще храню посвященные мне неуклюжие детские стихи Тоськи. Но стоило появиться в этом году гибкой, тоненькой, похожей на черкешенку Жене Барановской, как все изменилось. Будто и не было между нами ничего. С этого момента и начали поворачиваться ко мне вещи другой стороной, даже наш поселковый Совет, куда мы любили заходить к председателю Ивану Артемьевичу. «А! Пионерия! Что нового?» – бывало, встречал он нас. Теперь там сидела некая Чернова, умная, образованная женщина, одинаково вежливо слушающая всех. Сунулись мы как‑то к ней, встретили недоуменный взгляд – и больше не хочется.
Но хуже всего получилось с новым вожатым Родькой. Рушилось наше высокое представление о пионерстве, внушенное Юлей. Подтянутая, в юнгштурмовке, в галстуке, она всегда приветствовала нас салютом. При Родьке эта традиция отпала. Галстука он нарочно не носил и все свободное время проводил с девочками 7‑го «Б».
А дела стояли. У нас с Жоркой не ладилось с учкомом. Будь с нами Юля, она бы подсказала, подбодрила. Родька только отмахивался.
Однажды я не выдержала, выкрикнула ему в лицо:
– Никакой ты не вожатый! Младшие ребята забыли, когда у них сбор был. Тебе бы только с девчонками хихикать!
– Ага! Завидно стало? Я бы и с тобой посмеялся, если б ты покрасивей была! – с издевкой ответил Родька.
Не знаю, что со мной случилось. Такой ненависти я еще никогда не испытывала. Размахнувшись, как меня когда‑то учила Женька, я ударила Родьку по ухмыляющейся белесой физиономии, с наслаждением ударила.
– Ах, драться! – по‑поросячьи завизжал он и схватил меня за галстук. – Снимай!
– Не имеешь права без совета отряда! – возмутилась я, но он сорвал с меня галстук и, сказав, что не считает меня пионеркой, выбежал из раздевалки, где разыгралась эта сцена.
В голове у меня гудело. Несправедливость больше всего поразила меня. Значит, может быть и такое, да еще от вожатого, кто должен помогать, защищать от несправедливости! Рассказать обо всем я могла только Жорке.
– Надо идти в райком! – решил он.
– А как же я о «таком» расскажу? – струхнула я. – Дело было какое‑то стыдное. Я и сама виновата: ударила вожатого!
– Ничего! Там поймут! – уверил Жорка, но все же мы решили подождать три дня: может, Родька сам опомнится?
Но прошло пять дней, а Родька и не думал возвращать галстук. На меня с недоумением смотрели ребята. И я решила: будь что будет!
Мы уже вышли из школы, как вдруг Жорка хлопнул себя по лбу и помчался обратно, попросив меня подождать у калитки. Вернулся он минут через десять, и мы пошли вдоль железнодорожного полотна в Кунцево. Приятный осенний ветер дул нам в лицо. Я вспомнила, как ходила по этой тропе раньше. Тогда в Кунцеве жила пионерка Валя и наш общий друг Поэт. Вот кого мне надо повидать. Как же я не вспомнила о нем раньше? Обязательно съезжу в Москву. Я немного успокоилась и устремилась вперед. Жорка едва успевал за мной.
– Стойте! Стойте! – несся за нами чей‑то осипший крик.
Мы оглянулись. Работая локтями, как мальчишка, нас догонял Родька.
– Вот тебе галстук! – запыхавшись, сказал он, встряхивая красными концами перед моим носом. – И давай закончим миром. Нечего по пустякам райком беспокоить…
Он еще что‑то бормотал в этом роде, но я не слушала. Я надевала галстук, хоть и помятый, но мой собственный, с маленьким чернильным пятнышком, выгоревший, как флаг над поселковым Советом. Но его я ни за что на свете не променяла бы на самый новый.
Родька ушел, взяв с нас слово, что мы не пойдем в райком.
– А как он узнал? – удивилась я.
– Я сказал… Нечестно от него тайком делать. Я предложил ему отдать галстук по‑хорошему и извиниться… А он только хмыкнул. «Пусть, – говорит, – сама попросит». Тогда я потребовал собрать совет отряда. «Не твое дело», – отвечает. «Ах, не мое? Пусть райком разберется!» – говорю я. Наверное, он не поверил, думал, не решимся, а когда увидел нас, топающих в Кунцево, – живо опомнился! – объяснял Жорка.
Так закончилось столкновение с Родькой. И хоть мы и не довели дело до конца, все равно почувствовали свою силу: с Родькой можно бороться, не такой уж он страшный.
В 14‑ю годовщину Октября нас приняли в комсомол. Мы росли. Это понял даже Жорка – самый истовый пионер.
Его вызвали первым.
– Год рождения? – спросил секретарь райкома Ваня Кузнецов.
– 1917‑й! – отчеканил Жорка.
– Какой, какой? Повтори! – изумленно проговорил Ваня, поднимаясь из‑за стола.
Жорка с удовольствием повторил.
– Ребята, дорогие мои ребята! – закричал Ваня. – Да понимаете ли вы, что это такое? Эй, кто там есть? Все сюда!
Из всех дверей появились райкомовские работники.
– В комсомол вступают ровесники Октября! – торжественно возвестил Ваня и, повернувшись к нам, добавил: – Чувствуете, какой взрослой становится наша страна? На всю жизнь запомните этот день!
Мы стояли по стойке «смирно», хотя такой команды нам никто не давал. Стояли счастливые, гордые, в одном ряду со своей юной страной, которой, как и нам, исполнилось четырнадцать лет.
Тогда мы в последний раз были по‑настоящему вместе. Будто снова вернулось время нашего боевого звена ровесников. Мы шли по Можайскому шоссе и пели. Мы великодушно приняли в свой ряд и Родьку. Он шел рядом с Лилькой и был счастлив, что ему все сошло. А он так боялся и все поглядывал на меня и Жорку. Но мы были радостны и не злопамятны.
Но потом снова начались будни, а к весне, что бы мы ни делали, все было окрашено близким окончанием семилетки. Гриша, наш комсомольский вожак, злился, что мы не ходим на его беседы, Лилька бросила вожатство в четвертом классе. Дремал и мой учком. Устав один за все беспокоиться, Жорка тоже охладел. Часами решал задачи со стареньким учителем математики, это поглощало его целиком, как раньше сборка детекторного приемника.
«Неужели все кончается и уходит без следа? – с грустью думала я. – Настанет день, когда мы разойдемся и ничего не будем знать друг о друге, как сейчас не знаем о тех, кто ушел раньше нас?»
Иногда я пыталась что‑то удержать.
– Гриша, давай лучше вместо твоего доклада обсудим, что мы дальше будем делать, – предлагала я.
– Что обсуждать‑то? Каждый о себе думает.
– Ну, не обсуждать. Просто поделимся, – не унималась я.
– Пожалуйста! – снисходительно соглашался Гриша. Он лучше меня понимал, что детство уходит, а нового еще ничего не пришло.
Ничего не вышло из моей затеи ни тогда, ни сейчас…
Стоим мы с Жоркой на нашем Советском проспекте, который еще недавно казался нам таким большим и просторным, и смотрим вслед уходящим ребятам. Мимо, не удостоив нас взглядом, гордо прошел Родька в обществе девочек из 7‑го «Б».
«Как странно, – подумала я. – Мы уходим, а он остается. Хорошенькое наследство младшим ребятам».
Я хотела поговорить об этом с Жоркой, но к нам подбежала Лилька. Отделилась‑таки от своей компании. Но только для того, чтобы похвастаться:
– Разве в вашем «А» ничего не устраивается? А мы собираемся сегодня на вечер у Мили Якубович. Надо же отметить!
При этом Лилька раскрыла и поднесла к нашим глазам удостоверение об окончании школы, будто у нас таких не было. Елизавета Рубцова! Я и не знала, что у Лильки такое пышное имя. А какова фотография! Белый беретик, челочка, губки бантиком! Из‑за фотографии Лилька и устроила это представление.
Ну что ж! Хорошенькая. Не мне чета. Смотрю я со своего удостоверения исподлобья, стрижка мальчишеская. И конечно, пионерский галстук. Кажется, мы с Жоркой единственные, снявшиеся в галстуках. Все уже взрослые. И Лилька – первая.
Она удовлетворена произведенным впечатлением и, чтобы добить окончательно, ядовито произносит:
– Между прочим, ваш Тоська тоже придет с Женей Барановской!
– А Родька? – насмешливо спрашиваю я, не желая попадаться на удочку.
– Так он и предложил устроить этот вечер. Ох и повеселимся!
Лилька убежала, высоко поднимая длинные ноги. А мы с Жоркой по‑настоящему растеряны: Родька снова обставил нас. Вот уж кто совершенно не чувствовал себя взрослыми в этот день, так это мы.
И все‑таки надо было что‑то делать. Закрылась последняя страница нашего детства, заволоклась голубым дымом…
…Мы простились и с ним – прекрасным человеком моего детства. Поэт остался в своей тесной комнате, по‑прежнему волшебной, но в ней было мало воздуха и света. Она не могла заменить мир. Я вышла на раскаленную солнцем московскую улицу, и ноги сами понесли меня в сторону вокзала.
«ЗВЕЗДА СТОИТ НА ПОРОГЕ…»
Нет, я не думала, что ему оставалось мало жить и что я вижу его последний раз. В пятнадцать лет такие мысли не приходят в голову. Но в словах Поэта, таких ласковых и проникновенных, было что‑то такое, отчего сердце мое наполнилось смутной тревогой.
Я шагала по мягкому асфальту с отпечатком острых женских каблуков и не могла освободиться от хрипловато‑низких, бередящих звуков его голоса:
«Одни уходят. На их место приходят новые, может быть, лучшие люди. Да, да. Иначе быть не может. Жизнь неиссякаема. У тебя будет много встреч, и плохих и хороших. А разобраться в них тебе помогут те, кто ушел. Помогут тем, что они в тебе оставили…»
«Оставили, оставили…» – мысленно твердила я, силясь понять, что же во мне оставили пионервожатая Юля, председатель поссовета Иван Артемьевич, учительница Наталья Ивановна, доктор Гиль, моя стойкая, воспетая Поэтом пионерка Валя и, наконец, смешная, отважная Женька? А Родька? Нет‑нет! Тут как раз наоборот! Всем лучшим, что оставили во мне и Юля, и Валя, и Женька, я смогла противостоять Родьке. Вот как получается! Это, наверное, имел в виду Поэт!..
Пораженная этой мыслью, отчаянно расталкивая прохожих, я помчалась к вокзалу. Струйки пота стекали со лба. Шею нестерпимо жгли солнечные лучи. Скорее домой! Растянуться под любимой двойняшкой‑березой и еще раз не спеша во всем разобраться…
Звезда стоит на пороге –
Не испугай ее!
Овраги, леса, дороги:
Неведомое житье!
Звезда стоит на пороге,
Смотри не вспугни ее!
Это стихи Поэта. Когда‑то он считывал их с коробка из‑под астматоловых папирос, сидя на крыльце кунцевского дома. Мы с Валей слушали и смотрели в ясное вечернее небо с загоревшейся одинокой звездой. Последнее лето Валиной жизни…
А сейчас стучали колеса старого парового поезда. «Звезда стоит на пороге…» Звезда новой жизни с новыми людьми. Какими они будут?
Сначала я решила попытать счастья в труде. Целую неделю ездила по окрестным предприятиям: Кунцево, Сетунь, Одинцово, – спрашивая, не нужны ли ученики. В проходных на меня смотрели с удивлением, а иногда и со смешком и неизменно отвечали: «Не нужны!» По неопытности мне не приходило в голову, что так нанимаются только сезонники‑мужики: «Эй, баба! Не надо ли сено скосить? Дров нарубить?» Так мне объяснил потом Жорка.
Но я продолжала бесплодное хождение. Уж очень захотелось, как Женька Кулыгина, стать самостоятельной. Меня горячо поддерживала мама. Ей, работавшей с десяти лет, казалось, что дочери в пятнадцать нужно трудиться. Семье нашей не очень‑то вольно жилось на единственную зарплату отца. Правда, у нас своя корова, огород – они выручали. Но мама через силу справлялась с хозяйством. Мне больно было смотреть на ее потрескавшиеся руки. Освободиться бы от коровы… Но тогда надо мне зарабатывать.
– Много ли заработает, ничего не умея? – сомневался отец. Ему хотелось для меня чего‑то лучшего, а чего – он и сам толком не знал.
Лил сильный грозовой дождь, когда я вернулась, вымокшая, как кошка, после очередного неудачного похода.
– Ну что? – спросила с надеждой мама.
Я мыла в корыте у крыльца заляпанные грязью ноги и смотрела на разбегающиеся по двору мутные ручьи. Неожиданно через весь наш участок по верхушкам старых берез протянулась многоцветная двойная радуга. И так запели птицы, будто только и ждали этого чуда.
– Тебя спрашиваю. Оглохла, что ль? – рассердилась мама.
– Да все то же. «Подрасти, – говорят, – да поучись!»
– Господи! Мало ты училась? Целых семь лет!
– Значит, мало! – буркнула я, а радуга так же внезапно исчезла, как и появилась.
И наверное, стало бы очень темно у меня на душе, если б вдруг не появился Жорка в отцовском брезентовом плаще.
– А знаешь, дорогая Наточка, какое сейчас вышло постановление насчет нас с тобой? – строгим голосом начал он и поверг мою маму в необычайный ужас. – Да нет, Марья Петровна, успокойтесь, никуда нас не сгоняют: я сегодня слышал по радио, что в Москве и других городах создаются школы‑десятилетки; и тех, кто окончил семь классов, приглашают поступать в восьмой. За городом пока еще таких школ нет, но тоже будут! – сбросив напускную строгость, ликующе сообщил Жорка.
– Это мы, что ли, будем поступать? – удивилась я.
– А то кто же? Как раз для нас, не знающих, куда себя деть.
– Снова школа, – вздохнула я. – А когда же самостоятельность?
– Нет, – подхватила мама. – Нам другое нужно!
– Как хотите, – огорчился Жорка. – А я пойду в восьмой класс. В ту школу, где Борька Симакин с Витькой Корзунковым. Я их видел. Говорят, недалеко от вокзала, в переулке. Пока есть места. Завтра же поеду!
Жорка ушел, размахивая мокрым плащом. Успокоенная мама скрылась на кухне. А я села на сырую ступеньку крыльца и задумалась. Все определились, кроме меня. Вот и Жорка, самый верный друг, нашел путь. Он хочет стать математиком, поступить в университет. А я? Ведь с пятого класса мечтала стать учительницей литературы, как Наталья Ивановна! Чего же мечусь? Ох, дура!
– Мама! Я передумала: пойду в восьмой! – закричала я.
И снова грянули птицы, будто одобряя меня.
– Ну вот! – вспылила мама. – Головы у тебя своей нет на плечах! Всегда кто‑нибудь своротит с пути истинного. То Женька – слава богу, нет ее близко! Теперь этот парень… Нету моего разрешения – и весь сказ!
Но меня неожиданно поддержал отец, узнав, в чем дело:
– Поступай! Правильно! Ты что, мать? По своей дороге хочешь дочь пустить? Она ученой должна быть! Иди, Натуся, не прозевай!
«При жизни встретишь мою поддержку…» – вспомнила я неумелые папкины стихи, написанные мне в день пятнадцатилетия. Как же я забыла об этом? Вот и поддержал! А мое дело – учиться!
В порыве благодарности расцеловала своего доброго отца в небритые щеки и кинулась догонять Жорку. А на другой день мы уже стояли на широкой пыльной площади Белорусского вокзала и крутили головами во все стороны: где тут школа в переулке? Спросили у двух‑трех прохожих – не знают. Наконец догадались обратиться к ребятам.
– Идите вперед, потом направо, а потом налево! – быстро пояснил паренек в полосатой майке. Сообщил, что он из Кунцева и только что сам записался в восьмой класс.
Пошли по его указке и действительно увидели школу, белокаменную, трехэтажную, в переулке, выходящем к рынку. И так здорово все получилось: приветливая тетя приняла от нас документы, сказала, чтобы зашли в конце августа проверить списки.
– Ну, дело сделано! – довольно потер руки Жорка и предложил пойти в зоопарк.
Мы вышли на рыночную площадь и прыгнули в трамвай, да на радостях не в ту сторону: приехали снова на вокзал. Ух и жарища! А пыль, духота…
– Может, лучше домой поедем, на лодке покатаемся, искупаемся? – робко предложила я.
– Ну нет, – запротестовал Жорка. – В кои‑то веки в Москве…
– Ребята! Вы откуда? – слышим голос Гриши и видим его со Светой Воротниковой и Ванькой Барабошевым. Все из нашего бывшего 7‑го «А».
– Мы в восьмой класс поступили, – гордо сообщаю я.
– И мы. Только что записались!
– Значит, опять вместе? Ура! – кричит Жорка.
– Постойте, а вы в какую школу? Что‑то мы ваших фамилий там не заметили! – говорит Гриша.
– Как в какую? Здесь одна, вон там в переулке.
– Тут переулков тьма, и в каждом школа. Это тебе не Немчиновка! – смеется Гриша.
И мы поняли, что попали совсем не в ту школу. Оторвались от всех своих!
– Айда обратно за документами! – командует Жорка, и мы впятером, забыв о жаре, помчались по мостовой, как на состязаниях. Застать бы эту тетю!
– Мы передумали. Это не та школа. Понимаете? – переведя дух, начал объяснение Жорка.
Еще полчаса назад такая приветливая, ласковая, тетя сейчас расшумелась не хуже Родьки. Даже кулаком по столу застучала.
– Я из‑за вас книгу записей портить не желаю! Все школы одинаковые. А к вашему вокзалу и та и другая близко.
– Для нас не одинаковы. Там наши товарищи, – стоял на своем Жорка.
А я, смекнув, что с этой тетей мы вряд ли сладим по‑хорошему, схватила со стола наши удостоверения и выбежала вон. По‑ребячески, конечно, но другого выхода не было. Света, Гриша и Ванька вылетели за мной. Жорка все еще пытался один на один объясниться с тетей. Но вскоре показался и он, сопровождаемый криком:
– Хулиганы! Такие нам даром не нужны!
– За мной! – бросает клич Гриша, и мы бежим так, будто за нами погоня.
Я толком и не заметила, в какой переулок свернули, опомнилась перед двухэтажным особняком в тополях.
– Пришли! Вот она! – сообщил Гриша, и мы открыли высокую двустворчатую дверь…
«Звезда стоит на пороге…» Но как по‑иному потекла бы жизнь, не повстречай мы наших ребят на площади!
Все зависит от того, с кем у тебя намечается общая дорога. Остаток лета мы провели со Светой Воротниковой. Иногда мы заходили к Жорке на волейбольную площадку, он мастерил серсо, и эта игра ненадолго увлекала нас. Но в основном мы были вдвоем со Светой. Ложась вечером спать, я каждый раз удивлялась: с первого класса учились вместе, а подружились только сейчас! Наверное, потому, что Света никогда не была пионеркой. Ее строгий отец, старый инженер, запретил ей вступать в отряд.
– Почему же ты его слушалась? – недоумевала я.
– Как можно?! – ужаснулась Света, расширяя и без того большие синие глаза. Такая бунтарская мысль никогда не приходила ей в голову. Власть отца для нее неоспорима.
«Эх, не было около нее Женьки!» – пожалела я. А впрочем, стала бы Женька возиться с такой, как Света? Наверное, нет. По себе знаю, как презирала она безволие и слюнтяйство. Хотя именно это презрение и заставило меня бороться, отстаивать свое решение. Прозевали мы Свету, не подали руки вовремя.
Меня удивляло, сколько в ней мягкости, чуткости и какой‑то всеобъемлющей доброты. Она никогда не забывала взять на прогулку вкусных пирожков, испеченных ее мамой, и угостить меня.
– Ешь, ешь. У нас много. Ты не беспокойся, – уговаривала она меня и совала пирожки прямо в рот.
Ну, раз много – я поедала их с легкой душой. Позже узнала я, что никакого изобилия в их доме не было. Света приносила только собственный завтрак. Пирожки пеклись из картошки с луком. В то время ни у кого не было излишков. Шла первая пятилетка. Полуголодные, мы радовались гигантским стройкам вокруг нас. Недаром мы прошлую зиму ходили на Сетунский завод. Он возник в пустом поле, на месте полигона. Никто, даже всемогущая Женька Кулыгина, не смог бы определить, где же кусты, в которых мы прятались от дозора конного объездчика! Мощные корпуса, высокие трубы поднимались там. Они виднелись с пригорка, на котором мы любили сидеть со Светой. Лес как бы отодвинулся в сторону, и бродить по нему было все равно чудесно. Отдаленный гул стройки и пахучая лесная тишь сливались в наших мечтах о будущем.
Я с аппетитом поедала Светины пирожки и без умолку рассказывала о себе. Просто выворачивалась наизнанку. Такого со мной еще никогда не было. И о своей семье, и о непонятных отношениях с Тоськой, и о столкновении с Родькой. Готовность, с которой Света слушала, еще более распаляла меня.
Помню, Женька Кулыгина признавала только короткие сообщения. Долгие излияния она безжалостно прерывала, называла их бабьим нытьем. Лилька не слушала, потому что сама любила поговорить и похвастаться. В те редкие моменты, когда я хотела поделиться сокровенным, она напевала мотивчики без слов и уверяла, что это не мешает ей слушать. В то же самое время смотрела по сторонам: не слышит ли кто‑нибудь ее голосочка?
С Жоркой мы больше спорили и размышляли о разных явлениях жизни. Но он мальчишка. С ним не обо всем поговоришь.
– А знаешь, я тебя раньше боялась. Ох и суровая ты была! – призналась как‑то Света. – И Женьки твоей боялась. Даже пряталась, когда вы воинственно шагали по улице!
– Ну, Женька – понятно. Она спуску никому не давала. А меня – это ты зря!
Свете невдомек, что я сама многого боялась, только делала вид храбрецкий.
– Честное слово, боялась! – уверяла Света, по привычке расширяя глаза. Какая она беленькая, нежная – настоящая Светлана. А глаза? Не глаза – озера!
– Слушай, Светка! – вдруг осеняет меня мысль. – Почему тебя не зачислили в разряд хорошеньких?
– Но я же не училась в 7‑м «Б»! – серьезно отвечает Света, и тут мы вместе хохочем.
Да, быть хорошенькой – привилегия девочек из 7‑го «Б». В нашем классе девчонки ходили в бумазейных кофточках, с гребенками в гладких волосах. Я же не расставалась с пионерской блузой. Кто нас мог заметить? Даже Светины синие глаза не помогли.
За несколько дней до занятий, не выдержав, мы поехали в московскую школу. В коридоре, пахнущем свежей краской, нас встретила веселая, кудрявая девочка лет тринадцати, в пионерском галстуке. Мы отдали друг другу салют.
– Вы, наверное, новенькие? В восьмой? Значит, вместе будем! – бойко заговорила она.
Вот это да! А я‑то собиралась обратиться к ней, как к шестикласснице. Наверное, она поняла мое удивление, потому что рассмеялась, откинув кудрявую голову:
– Да, да! Вместе! Меня зовут Ира Ханина. Можно просто Ирка. А вас я знаю: Наташа и Света!
– Откуда? – ничего не понимая, заморгала я глазами.
– Секрет, секрет! – воскликнула Ира. – Мы ваши удостоверения видели в канцелярии. Интересно же знать, кто к нам пришел. Ну, что молчишь? Правильно же: Наташа? – протянула она мне руку. И в этом жесте было столько открытой сердечности, что губы мои сами раздвинулись до ушей.
– Нет, неправильно, – все же попыталась я ее сбить. – Наткой меня зовут.
– Так это одно и то же. В удостоверении написано: «Наталья». А хочешь, чтобы звали Наткой, – пожалуйста!
У Иры прямой, открытый взгляд, умное, подвижное лицо и уверенные движения. Но ничего деланного, наигранного. Она не стремилась, как Лилька, произвести хорошее впечатление. Просто другой быть она и не могла. Света тихонько шепнула мне на ухо:
– А нам повезло!
– Ну чего шепчетесь? Пойдемте, я вам школу покажу! – все так же весело предложила Ира и направилась по лестнице на второй этаж.
«Вот уже и появилась первая „новая“ взамен ушедших, как предсказывал Поэт», – думала я. Что Ира из лагеря лучших, я не сомневалась. А ее маленький рост, поразивший меня вначале, даже показался преимуществом. Как у Женьки Кулыгиной – ловкой, сильной, отважной пионерки!
От Иры мы узнали, что до революции в здании помещалось духовное училище. Высокие лепные потолки, белые колонны в зале – не сравнишь с нашей немчиновской! Тут даже отдельная пионерская комната, уставленная горнами, барабанами, флажками. А Ира сказала:
– Школа невелика. Есть больше. Но мы ее очень любим. В прошлом году наш седьмой класс получил знамя за хорошую учебу и общественную работу. Правда, сейчас многие ушли в техникумы, на разные курсы. Не знаю, удержим ли первое место? – вздохнула она и испытующе посмотрела на нас: не подведем ли?
– А Ната была у нас председателем учкома, – вдруг сказала Света. В голосе ее прозвучало: знай наших!
– Ну вот… – смутилась я. И было отчего, но Ира обрадовалась:
– Как здорово! И у нас им будешь. Комсомолка?
Я кивнула, все еще полная внутренней смуты.
– Я тоже. Была секретарем ячейки, – призналась Ира.
– И опять будешь! – отомстила я, но легче от этого не стало.
На обратном пути, стараясь не замечать моего неизвестно отчего испортившегося настроения, Света не умолкала.
– Меня сейчас больше страшат учителя, чем ученики, – тихо отвечала я. – Слышала, Ира рассказывала об одном, который и замечательный классный руководитель, и прекрасный физик, и вообще все на свете знает, какой‑то Андрей Михайлович…
– Сербин. Запомни: ударение на последнем слоге, – подсказала Света, обрадованная тем, что я снова заговорила.
– Из сербов, что ли? Странная фамилия! – Я вздрогнула как от холода, хотя пекло солнце.
– Ты что? – удивилась Света.
– Ты знаешь физику, Светка?
– Н‑не очень… А что?
– А я так совсем не знаю. Как же мы будем учиться у такого замечательного учителя? А ты – «председатель учкома»! Нашла время хвастать! – совсем расстроилась я.
– Э, как‑нибудь! Жорка поможет! – беспечно махнула рукой Света. – Побежали. Опоздаем!
«В самом деле, что это на меня нашло? Побежали!» И ринулась за Светкой.
От бега кипит кровь, в ушах свистит ветер и хочется петь. Ведь ничего еще плохого не случилось. «Звезда стоит на пороге…»
В Немчиновке, сойдя с поезда, мы походили вокруг своей старой школы. Тихая, потемневшая от дождя и ветра, с ветхим мезонином, она показалась совсем крошечной. Как только мы умещались в ней?
На крыльце среди старых деревянных ступеней сверкала одна новая, свежевыструганная.
– Не будем наступать на нее. Она не для нас, – прошептала Света.
– Не для нас, – повторила я, и мне снова стало не по себе.