Завтра утром развернемся
Мы к погасшим маякам.
Далеко от Гельсингфорса
До прекрасных наших дам…
Поздней осенью Владимир Васильевич перегнал миноносец обратно в Гельсингфорс, где снимал удобную квартирку возле финского сената; здесь его поджидала Ольга, приехавшая недавно.
– А я измотан вконец, – сказал ей Коковцев.
Он с удовольствием погрузилсяяв удобное шведское кресло.
– Как прошли стрельбы, Владя? – спросила жена.
Коковцев молча протянул ей золотые часы. Щелкнул крышкою, на которой Ольга прочитала гравировку: «Лейтенанту В.В.Коковцеву за отличные минные стрельбы в Высочайшем Присутствии Их Императорских Величеств».
– Их? – удивилась Ольга Викторовна.
– Да. – Крышка часов захлопнулась. – Если и дальше пойдет все так, – сказал он, – я раньше срока получу капитана второго ранга.
Далее говорить ему было трудно: в кармане мундира, прожигая его до самого сердца, лежало письмо из Нагасаки от ресторатора Пахомова, сообщавшего, что мальчик, рожденный Окини‑сан, подрастает, скоро надо думать о школе, цены в Японии сейчас бешеные, за обязательное учение дерут три шкуры, а бедная и одинокая Окини‑сан живет крайне скудно…
Коковцев начал разговор издалека:
– Я встретил на эскадре Дубасова.
– Федора Васильевича?
– Да. Он вернулся из Нагасаки и…
Как ни было тяжело Коковцеву, он все‑таки набрался мужества рассказать Ольге все об Окини‑сан, не скрыл от жены и того, что в Японии остался мальчик – его сын.
– Прости. Но молчать об этом я тоже не могу…
Странно повела себя Ольга! Не успев огорчиться, она тут же взяла себя в руки, рассуждая с трезвой ясностью:
– Конечно, я всегда догадывалась, что тут не обо шлось одним цирком с попрыгуньей Эммой Чинизелли. Впрочем, ты поступил правильно, что сказал мне об этом. Иноса настолько далека от меня, что мне порой кажется, будто ты любил эту женщину на планете, не доступной для моего понимания… Бог с тобою, я даже не ревную, – великодушно простила она.
|
|
Потом делю и сосредоточенно раскуривала дамскую папиросу «Сафо» с золотым наконечником и легла на кушетку.
– Ты хоть знаешь ли, как зовут твоего сына?
– Иитиро.
– Что значит Иитиро?
– Тигр… Эта женщина родилась в год Тора, но ее сын, по японским поверьям, должен быть счастлив в жизни, и его все должны бояться, как тигра, а несчастная мать утешится на старости лет счастием и могуществом своего сына…
– Тигр Владимирович Коковцев, – съязвила Ольга Викторовна. – Звучит совсем неплохо… Но сейчас я, поверь, обеспокоена только твоей порядочностью. Я сама недавно стала матерью, и я не хочу, чтобы по твоей вине эта несчастная, как ты объясняешь мне, оказалась на уличной панели…
Она сказала, чтобы он отсылал в Иносу денежный пансион, достаточный для того, чтобы не нуждалась Окини‑сан и чтобы не нуждался ее «тигренок». Коковцев никак не ожидал такого благородства от жены, урожденной Воротниковой, в доме которых принято считать каждую копейку, и он, опустившись на колени, расцеловал ее руки:
– Спасибо, Оленька… Я так тебе благодарен.
Она показала привезенные из столицы новые платья:
– Я ведь надеялась, что мы куда‑нибудь пойдем.
– Конечно! Если хочешь, навестим «Балканы».
– Надоело. Лучше в шведский «Кэмп», там уютнее.
У Коковцева стало легче на душе. В ресторане Ольга Викторовна охотно вальсировала с молодыми мичманами, которые за ней давно увивались, а сам Коковцев, командир «Самопала» и владелец этой женщины, выпил, кажется, лишнего. Он пел:
|
|
Господа, к чему нам нервы?
Жизнь на карту – полный ход.
В этих виках, в этих шхерах
Черт костей не соберет…
Его нога в замшевом ботинке, пошитом на заказ у ревельского сапожника, отбивала музыкальный такт, а на руке лейтенанта крутился золотой браслет с затейливой славянской вязью: МИННЫЙ ОТРЯД. ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ.
* * *
Время от времени японское посольство в Петербурге устраивало великолепные приемы. В числе приглашенных бывал и Коковцев с женою – как кавалер ордена «Восходящего Солнца». Распорядок церемонии японцы писали на листьях лотоса, которые аккуратно приклеивали на благоухающие дамские веера.
Ольга была обескуражена японским меню:
– Владя, подскажи, что мне просить из этого?
– Проси сушеную каракатицу с вареньем, это вкусно. Хорошо, что я еще не имею ордена «Двойного Дракона» от коварной и подлой Цыси, иначе твой выбор был бы еще затруднительнее…
Ни Коковцев, ни другие русские люди, бывавшие в Японии, не хотели верить, что эта страна может стать опасным врагом. Многие видели в Японии только красивую декорацию, еще не догадываясь, что за прелестными бамбуковыми ширмами, расписанными журавлями и вишнями, скрывается нечто, таящее угрозу другим народам. Яйца были уже разбиты – из них вылуплялись зловещие гарпии. И офицеры германского генштаба муштровали самурайскую армию. И капитаны британского флота тренировали в океанах экипажи японских броненосцев… Увлеченный беседою с секретарем шведского посольства, Коковцев не мешал жене кокетничать с молодым маркизом из французского атташата.
|
|
– Кто лучше всего выражает дух народа – мужчины или женщины? Если в Японии зеркалом ее души являются женщины, то мне не придется воевать с этой страной. У японцев есть даже поговорка: в улыбающееся лицо стрел из луков не выпускают…
Гости уже подвыпили, зал наполнялся общим говором.
– Гомэн кудасай, – вдруг коснулось слуха Коковцева. Он увидел перед собой изящную японку, сильно перетянутую в талии поясом‑оби. Удивителен был тонкий овал ее лица (Коковцев вспомнил, что такие лица в Японии называются «урид занэгао» – дынное семечко). Кланяясь, женщина спросила его:
– Вы разве не узнали меня, Кокоцу‑сан?
– Напротив! Я даже помню ваше имя, О‑Мунэ‑сан… Это была дочь самурайского адмирала Кавамура.
– А это мой муж, – указала она без жеста, одними глазами, на группу японцев, стоявших поодаль (но кто из них был ее мужем, так и осталось невыясненным). – А почему вы тогда не навестили меня в Тогицу? – спросила бывшая фрейлина.
Коковцев игриво отвечал, что вся человеческая жизнь, очевидно, соткана из одних лишь утраченных возможностей.
– Но я безумно рад видеть вас здесь… Вы бы знали, как вы сейчас прелестны! Гораздо лучше, нежели тогда – на клипере «Наездник», когда в вашу честь была взорвана мина.
От волос японки исходил тонкий аромат. Это был запах цветов и фруктов Японии.
– Я ведь ждала вас тогда, – вздохнула О‑Мунэ‑сан… – Правда, песчаная дорога до Тогицу неудобна, но зато много красивых пейзажей. Вы могли бы взять носильщиков с паланкином…
Она как будто уговаривала его вернуться в Тогицу! Коковцев отыскал глазами Ольгу, которую вполне устраивало общество француза. Невольно он сделал для себя открытие: его жена хороша и нравится мужчинам. Переняв с подноса лакея бокалы с шампанским, Коковцев и О‑Мунэ‑сан тихо чокнулись. В этот момент их головы нечаянно соприкоснулись. Он снова ощутил дуновение ветра, летящего над мандариновыми рощами Нагасаки.
– Я жалею, что не приехал тогда в Тогицу, – шепнул он женщине. – Наверное, я многое потерял…
Из этого очарования его вывел вопрос О‑Мунэ‑сан:
– Кокоцу‑сан, вы командуете большим кораблем?
Владимир Васильевич откровенно любовался японкой.
– Нет, маленьким… всего лишь миноносцем.
– О, я знаю, как это страшно и опасно для вас. Нет, я не забыла ту мину, которую вы взорвали для меня! Но почему она прыгала по волнам, словно бешеная лягушка?
О‑Мунэ‑сан спрашивала его о метательных (инерционных) минах, внешне похожих на торпеды, зато не имевших двигателя. От этих мин русский флот давно не знал, как избавиться, и секрета они не составляли. Однако Коковцев все же ушел от прямого ответа, указав на французского маркиза, увлеченного его женой:
– Это как раз морской атташе Франции, он вам расскажет об этих «лягушках» со всеми подробностями… А я, увы, – сказал Коковцев, – я в этих делах ничего не понимаю!
Супруги покинули японское посольство далеко за полночь, возвращались домой на извозчике. В коляске возник разговор:
– Ну, как тебе понравился этот вечер?
– Очень, – ответила Ольга, не глядя на мужа. – Особенно понравился ты. Если б ты мог видеть себя со стороны…
– Не пойму, чем я успел ‑провиниться?
– Ты был похож на кота, учуявшего запах валерьянки.
– Перестань! О‑Мунэ‑сан моя давняя знакомая по Японии.
– Сколько их было там у тебя? Я должна покрывать твои же грехи, отрывая последний кусок у себя и нашего сына. И мне было противно видеть, как ты вешался на эту японку… Они ведь все у тебя несчастные ‑одна лишь я счастливая!
Коковцев решил молчать. Петербург спал в тишине белой ночи. Усталые лошади цокали копытами по торцам влажных мостовых. Супруги, оба сдержанные, вернулись домой. В постели Коковцев сделал робкую попытку обнять жену и получил от нее оплеуху, прозвучавшую в тишине квартиры чересчур громко.
– Убирайся со своими поцелуями! – сказала Ольга, включая свет и хватая папиросу. – Я ведь знаю, что, обнимая меня, ты станешь думать об этой японке… Не‑на‑ви‑жу!
Коковцев удалился на кухню, открыл бутылку с коньяком, из чулана медхен‑циммер выглянула сонная кухарка:
– Свят‑свят, да што ж вы туточки делаете‑то?
– Пью, как видишь.
– Ночью‑то? Ольга Викторовна осерчать может.
– Не лезь не в свое дело…
Утром, невыспавшийся и раздраженный, Коковцев сел возле Тучкова моста на катер, который доставил его к миноносцу.
– По местам стоять – со швартов сниматься!
На мостике штурман спрашивал:
– У вас дурное настроение, Владимир Васильевич?
– Счастье так же относительно, как и понятие координат на прокладочных картах… К чертовой матери – сказал Коковцев, переставив ручку машинного телеграфа на «полный». – Только в море и чувствуешь себя человеком. Пошли, пошли…
Эта встреча с О‑Мунэ‑сан все в нем перевернула. Еще долго вспоминался запах волос – запах глициний и магнолий, зацветающих на зеленых террасах Нагасаки, это был аромат его былой, неповторимой любви. «Неужели все кончено?..»
Разве мог Коковцев предполагать, что не он вернется к Окини‑сан – все будет гораздо сложнее: его вернут к ней!
* * *
Давно уже не было такой веселой зимы в Кронштадте. Город наполнили вдовушки и девицы, Морское собрание выписывало из Питера лучших певцов и музыкантов, гремели балы и маскарады, на масленицу форты пропитались блинным угаром, офицеры с дамами укатывали на вейках по льду залива до ночных ресторанов Сестрорецка, до утра гремящих бубнами цыганок и рыдающих проникновенными румынскими скрипками…
Уже появились первые полыньи, когда Ольга Викторовна родила второго сына, нареченного добрым именем – Никита.
– Больше детей у нас не будет, – твердо решила жена. Коковцев предчуял, что и этот ребенок не станет любимцем матери, как не стал и первенец Гога. На все лето он ушел к Тронгзунду, где успешно провел торпедные стрельбы, вернувшись в Кронштадт лишь под осень. На Грейговской улице его чуть не окатило грязью, выплеснувшей из‑под коляски на дутых шинах, в которой сидела жена Дубасова.
– Вы получили письмо от Феди? – крикнула она.
– Нет, Александра Сергеевна, а что?
– Государь император очень недоволен, что наследник Ники связался с этой… Кшесинской. При дворе решили проветрить ему голову в дальнем плавании до Японии, а мой Федя никак не найдет старшего офицера для «Владимира Мономаха».
– Что‑то у меня… с легкими, – приврал Коковцев.
– Поправляйтесь! Федя говорил, что на «Владимире Мономахе», близ наследника, вы раньше срока станете кавторангом.
Стороною Коковцев пронюхал, что от Дубасова бежали куда глаза глядят уже три старших офицера, а теперь он стал уповать на «покладистого» лейтенанта Коковцева, который сразу сказал себе: basta! Отличный моряк, но махровый реакционер, Дубасов из гаваней Триеста, где околачивался его «Мономах», нажал потаенные пружины под «шпицем», и Коковцев получил чин капитана второго ранга. Но этим он Коковцева не соблазнил! Владимир Васильевич не скрывал от жены, что присутствие на фрегате наследника престола, склонного к выпивкам и безобразиям, никак не будет способствовать укреплению дисциплины.
– Но, подумай, какая карьера! – всплеснула руками жена.
– Моя карьера и без того складывается отлично.
– Тебе так повезло, – говорила Ольга. – Когда на следник Николай взойдет на престол, разве он забудет старшего офицера с «Владимира Мономаха»?.. Хотя бы ради наших детей!
– Э, – небрежно ответил Коковцев. – Ты говоришь о детях так, будто они, сиротки, сидят в неглиже по лавкам и рыдают от голода. На флоте полно всяких ситуаций не для женского понимания. Когда матрос является с берега пьяным, я ему вежливо говорю: «Ты, пес паршивый, где успел так надраться? Пшшшел в карцер!» И он меня уважает, А при наличии наследника спроси я матроса об этом, он мне на будущего царя пальцем станет показывать: «Им, значица, можно закладывать, а нам уже и нельзя… Это по какому такому праву?»
Ольга Викторовна уязвила мужа словами:
– Если бы «мы» не посылали еще и в Нагасаки, я бы об этом тебя не просила, ты сам хорошо это понимаешь…
– Хватит для меня гаффов! – обозлился Коковцев.
Вспышка семейного скандала продолжения не имела, ибо сияние новых эполет уже отразилось на новых туалетах жены. «В конце концов, – размышлял Коковцев, – чего ты беснуешься, моя прелесть? Леня Эйлер прав: не ты меня, а я тебя осчастливил…» Ольга Викторовна вступала в возраст светской дамы. Беременности не испортили ее фигуры (чего она так боялась!). Коковцеву было приятно не отказывать ей в обновках, которые она шила у Дусэ и Редфрена, как и Капитолина Николаевна Макарова… В минуты отдыха или грусти Коковцеву вспоминалась Окини‑сан, никогда не делавшая попыток к порабощению его, но так уж получалось, что Коковцев сам невольно подпадал под ее тихое очарование. Ольга же действовала по канонам тех российских женщин, что желают видеть мужа обязательно в раздавленном состоянии под своим каблуком – вроде гадкого червяка, и в этом она, конечно, следовала указаниям своей маменьки. Оторвать жену от тещи Коковцев никогда не пытался, но зато кавторанг частенько отрывал миноносцы от стенки гавани, чтобы в море обрести должный покой… Вскоре газеты донесли весть об ужасающем землетрясении в Японии: там провалилась огромная площадь, унося в небытие сразу несколько городов и восемьдесят тысяч жизней. Коковцев (тайком от жены) переслал для Окини‑сан и сына Иитиро ощутимую сумму денег. Это был долг его совести!
Только теперь, досрочно выслужив кавторанга, Владимир Васильевич убедился, что мир не состоит из одних друзей – бывают еще и завистники. Впрочем, человек широкой души, он оправдывал эту зависть положением о цензе. Больше сорока процентов адмиралов и высших офицеров не имели корабельных вакансий, и хотя флот рос как на дрожжах, но Морской корпус ежегодно штамповал пачки новеньких мичманов, жадных до плаваний и всяческих удовольствий от пребывания за границей. Эта пикантная «безработица» вынуждала офицеров держаться что есть сил за борта кораблей, командиров было не оторвать от мостиков. А недавно закон о цензе еще более ужесточился. Не успевшие отбыть ценза в море стали вылетать в отставку… Коковцев пока что сидел на своих минах прочно, а новое положение о цензе давало плавающим хорошее материальное обеспечение их семьям, в случае же гибели мужей их жены получали большую пенсию.
Но Ольга Викторовна уже начинала тосковать:
– Ценз, ценз, ценз… А я совсем не вижу тебя!
На это у Коковцева был готов ответ:
– Ты хочешь быть адмиралыней в молодости?
– Хочу.
– Хочешь быть с титулом ея превосходительства?
– Какая же дура откажется?
– Тогда… терпи. А я буду плавать.
В один из дней Воротников по секрету сообщил зятю, что вопрос о строительстве Сибирской железнодорожной магистрали решен в верхах положительно. Русский рабочий, с удалью размахнувшись, уже забил первый костыль в первую шпалу. Грандиозные просторы обязывали русский народ мыслить в таких невероятных масштабах, какие не снились даже предприимчивым американцам. Но сразу же заволновались японские самураи. Вскоре майор Фукусима, военный атташе в Германии, верхом на лошади проехал за триста четыре дня из Берлина до Владивостока, на родине его встречали как триумфатора. Никто не обратил внимания, что Фукусима двигался вдоль будущей трассы Великого Сибирского пути… Увы, майор Фукусима не был спортсменом – он был шпионом японского генштаба. В это сумбурное и шаткое время Россия начала сближение с Францией.
* * *
Униженная поражением под Седаном, эта чудесная жизнестойкая Франция видела в России естественного защитника свобод, добытых ею на баррикадах. Монархическая Россия, подозрительная к барабанному бою Берлина, через голову кайзера, оснащенную железным шлемом‑фельдграу, протянула руку республиканскдй подруге, и Александр III, крякнув, вынужден был снять шапку, чтобы выслушать революционную «Марсельезу», зовущую граждан к оружию.
Летом 1891 года Кронштадт встречал французскую эскадру адмирала Жерве; плохо зная русские фарватеры, французы выкатились килями на мель, с которой любезные хозяева сдергивали будущих союзников мощью портовых буксиров. Не знаю, что там думали в эти дни дипломаты, но флотским дамам гости задали немало хлопот: портнихи работали круглосуточно! Это и понятно: одно дело – муж, другое дело – французы. Ольга Викторовна не отставала от других дам, и Коковцев даже упрекнул ее:
– Оставь мне хоть рубль на извозчика… умоляю!
Морское собрание Кронштадта осветилось огнями, чествуя веселых и приятных гостей. Банкетный стол на пятьсот персон ломился от яств, громадный зал не мог вместить публики, которую рассаживали даже в аванзалах. Парадная лестница благоухала тропическими растениями, столы утопали в аромате цветов, художник Каразин расписал карточки меню, на которых русская баба в кокошнике обнимала француженку во фригийском колпаке. Оркестром в этот день дирижировал Главач, а капеллою детских голосов управлял знаменитый Агренев‑Славянский. Стоило французам показаться на лестнице, сразу грянула увертюра из оперы Глинки «Жизнь за царя», после чего был исполнен марш «Salut а lа France». Флотские дамы ужасно волновались: все ли сшито как надо? Обратит ли адмирал Жерве внимание на их наряды.
Но следовало загладить и посадку эскадры на мель.
– Я, – сказал Жерве, – нисколько не жалею, что дорога в Кронштадт оказалась с препятствиями. Тем сильнее станет наша дружба, которой так пылко желает вся Франция…
Дамы заулыбались. После жаркого лакеи салютовали из бутылок с игривым французским шампанским.
– А где же водка? – удивился Жерве.
– Подать водки! – скомандовали адмиралы непререкаемо, как привыкли отдавать приказы в плутонги: «Подать снаряды!»
Главач распушил усы и, не сводя глаз с Жерве, берущего с подноса бочок индейки, покрыл шум застолья бравурными звуками «Марсельезы», услышав которую народ, стоявший на улицах, начал кричать «ура». Все разом поднялись с мест.
– Viva la France! – произносили русские офицеры.
– Viva la Russie! – вторили им офицеры французские…
Так уж случилось, что, опережая потуги дипломатов с Кэ д'Орсе и Певческого моста, русско‑французский альянс начали создавать моряки России и Франции. Всем запомнился день отплытия эскадры, последние слова адмирала Жерве:
– Русские друзья! Ждем всех вас в нашем Тулоне…
Два года Коковцев отслужил флагманским минером (флагмином) на крейсерах второго и первого рангов, побывал в Италии, на Мадере, в Америке и в Палестине. За время его отсутствия Виктор Сергеевич, ездивший в полтавское поместье, погиб в железнодорожной катастрофе. Вернувшись домой, кавторанг застал Веру Федоровну поникшей и растерянной. Умерла и мать Коковцева, не дождавшись сына с моря. Две смерти подряд подрасстроили бюджет семьи, но теща, как видно, не собиралась делиться доходами со своих черноземных десятин.
– А, бог с ними! – говорил Коковцев, отмахиваясь…
Русская эскадра адмирала Авелана отправилась в Тулон, чтобы закрепить союзное торжество. Владимир Васильевич знал, что французы – народ экспансивный, но даже он растерялся, когда толпы горожан ринулись на русские корабли, женщины целовали всех подряд без разбора, хоть адмирала, хоть кочегара, матери протягивали русским матросам своих младенцев:
– Ради него! Седану не повториться…
– Франция спасена! Да здравствует великая Россия!
Это была политика не та, о которой глаголят дипломаты на конгрессах, а политика сердца. Военные оркестры гремели маршем «Кронштадт – Тулон"; ухали литавры и завывали геликоны:
Кронштадт ‑Тулон!
Тулон – Кронштадт!
Мы победим в борьбе неравной,
Кронштадт – Тулон!
Тулон – Кронштадт!
Вперед, вперед, флоты и армии…
Никто не сомневался, что война с Германией неизбежна.
Каждый русский матрос получил на руку массивный браслет из чистого золота с надписью: НЕВЕСТАМ РОССИИ – ЖЕНЩИНЫФРАНЦИИ. Делегация офицеров с эскадры Авелана отъехала в Париж, где ее принял президент республики. В числе прочих Коковцев тоже стал кавалером Почетного легиона, к этому времени он уже имел орден Владимира и Анну второй степени. Флагмина любезно пригласили на маневры французского флота. В кают‑компании французского крейсера «Латуш‑Тревилль» кавторанг освоился очень быстро, найдя общий язык с хозяевами. Коковцева удивило лишь одно обстоятельство: стоило раздаться звучанию «Марсельезы», лица офицеров застывали как мертвые. На вопрос – почему они так реагируют на свой гимн, аристократ де Буггенвиль ответил: «Нас под эти аккорды еще недавно расстреливали…» За столом вино употреблялось умеренно, зато открыто стояли большие кувшины с шампанским, которое даже матросы пили, как в России мужики хлещут из бочек квас. В штурманской рубке Коковцев заметил, что карты разбиты на пронумерованные квадраты.
– Что это значит? – обратился он к штурману.
– Для удобства. Передавать многоцифровые координаты всегда сложно, бывают ошибки сигнальщиков в цифрах, что может привести к трагическим неувязкам. А здесь все просто: из квадрата тридцать восьмого перехожу в квадрат шестнадцатый. Один взгляд на карту – и все сразу видно. Никакой путаницы!
Об этом способе квадратирования карт Коковцев послал донесение под «шпиц», а там хорошее дело адмиралы торжественно погребли в своих архивах. Впрочем, в развитии минного оружия ничего нового Коковцев не обнаружил. На маневрах присутствовали и офицеры флота королевы Виктории, от них он получил приглашение посетить Ла‑маншскую эскадру… У англичан было много такого, чему можно позавидовать. Особенно восхищали отличные мореходные качества кораблей и мастерство командиров. В самую теснотищу гаваней англичане влетали на полном ходу как угорелые, не боясь выброса на камни или столкновения. Но распорядок их дня напоминал дикую оргию кухарки, помешавшейся на чистоте. Матросы драили сибирлетом (каменными брусками) не только палубы, но скоблили им даже… пушки. Коковцев уже слышал, что в минном оружии Англия плетется в самом хвосте других флотов мира. Он выразил по этому поводу свое недоумение и получил надменный ответ:
– Зачем нам обороняться минами, если со времен Нельсона мы знаем одну формулу боя – наступать, подавлять, преследовать. А мина – оружие слабейшего против сильнейшего…
Владимир Васильевич, гость вежливый, не стал утверждать, что такая прямолинейная тактика есть отрыжка былой славы Трафальгара, а календари уже готовы открыть XX век… Зато вот пить англичане умели! Пробовали свалить и Коковцева, но он, парень еще крепкий, не только дошел до каюты своими ногами, но даже догадался перед сном снять брюки… Практические стрельбы англичане именовали «нужной заразой». Содрогания кораблей на залпах калечили арматуру, гасили в отсеках лампы, механизмы сдвигались с фундаментов, текли фланцы на трубах, в стыках корпуса появлялась «слеза», – у всех ведь так! Но англичане, оберегая чистоту от «заразы», стреляли скверно. Это правда, что, много плавая, они подавляли мир своей корабельной мощью, но мощь их калибров практически равнялась нулю. Немцы – вот это были мастера: им плевать, что летят стекла и кусками отскакивает от бортов защитная пробка, прильнув к прицелам, они садят и садят по щитам с дальних дистанций, а корабли у Михелей на диво прочные, выносливые. Французы шарахаются из одной крайности в другую, а теперь они стали союзниками России; это значит, что все ошибки в развитии их флота механически будут перениматься и русскими верфями, за что всем нам предстоит расплачиваться в сражениях – кровью, ожогами, ампутациями…
Вернувшись в Петербург, Коковцев сделал в Адмиралтействе подробный доклад о виденном, закончив его словами:
– Я был крайне придирчив в своей критике и знаю, очевидно, недостатки нашего флота. Но у меня создалось впечатление, что российский флот все‑таки иногда опережает иные флоты…
Нет, он не хотел льстить адмиралам – так и было!
Его любимый первенец Гога уже бегал по утрам в гимназию, мальчик музицировал на рояле, рисовал кораблики. Как быстро летит окаянное время, черт бы его побрал!
А теперь, читатель, обратимся к событиям, которые отразились на русской истории, определив будущую трагедию Дальнего Востока. Но прежде разложим перед собой карту…
* * *
В глубине Желтого моря – Печилийский залив. Входящие в него будто заглядывают в пасть Великого китайского дракона, смыкающего над кораблями челюсти полуостровов. Слева Шаньдунский – с городами Чифу, Вэйхайвэй и Циндао, справа – Ляодунский и Квантунский, на острие которого торчит острый клык Порт‑Артура! С кораблей, плывущих в Печилийском заливе, можно видеть, как в Желтое море обрушивается Великая Китайская стена; форты гавани Дагу стерегут подходы к Пекину, до которого отсюда всего шестьдесят миль… Где‑то в этих унылейших краях и родился Конфуций!
Япония решила не ждать, пока русские протянут рельсы до причалов Владивостока, – их эскадра уже входила в Печилийский залив. Нападение свершилось без объявления войны Китаю, отчего политики мира пришли в небывалое замешательство. Военные никак не ожидали побед Японии: «Что может сделать страна, лишь тридцать лет назад сбросившая кольчуги и панцири, а лук со стрелами заменившая магазинными винтовками!»
Сразу же выявилась поразительная энергия капитана первого ранга Хэйхатиро Того, командира крейсера «Нанива». Международные связи русских моряков были весьма обширны, среди офицеров нашлось немало людей, которые не раз даже выпивали в компании Того, никогда не склонного к аскетизму. На основании их слов Адмиралтейство составило сводку. Того с пятнадцати лет плавал гардемарином на английском флоте, сдал экзамен на мичмана, неоднократно посещал маневры Ла‑маншской эскадры. Из британского опыта Того не стал хватать все, что плохо лежит, а тщательно отбирал лишь дельное, сразу отбрасывая все лишнее, консервативное, мешающее. Сводка завершалась фактом: Того – большой приятель английского капитана Гэлсуорси, который служит ныне инструктором китайского флота…
Летом 1894 года Гэлсуорси вышел из гавани Дагу, чтобы доставить в Корею громадный десант китайских солдат. Когда на крейсере «Нанива» расчехлили пушки, Гэлсуорси крикнул:
– Не дури, Того! Мы же приятели, а войны нет.
– Прыгай за борт, пока не поздно, – отвечал Того.
Гэлсуорси поднял над собой английский флаг, но эта уловка не спасла его: Того в куски разорвал китайские транспорта, вытащив из воды лишь одного человека – своего приятеля.
– Не сердись! – сказал Того, поднося ему виски. – Вы же сами учили меня, что главный принцип Нельсона – наступать…
Трескучие японские митральезы без жалости перебили в воде всех китайцев, цеплявшихся за обломки. Никто ранее не знал Того, а теперь газеты мира заполнило это краткое выразительное имя. Японские десанты уже топали через Корею, когда Токио довело до сведения держав, что Япония находится в состоянии войны с Китаем. Дипломатия Европы и Америки понесла первое поражение от нахальной дипломатии самураев. А в бою под Пхеньяном японцам «помогли» сами же полководцы Цыси: накурившись опиума, эти жалкие вояки, убоясь решающей битвы, вдохнули в свои гортани тончайшие золотые пластинки, похожие на ленты фольги; после самоубийства генералов солдаты разбежались – кто куда. Спасибо и англичанам! Они продали Китаю ржавые стволы от ружей (без прикладов), с курками где‑то сверху, и потому китаец стрелял, дергая веревку, получая при этом боксерский удар стволом прямо в область солнечного сплетения. Военные наблюдатели Европы в один голос отмечали абсолютное презрение к смерти японских солдат и матросов, которые, казалось, лишены понимания разницы между жизнью и смертью. Правда, вековая вера в холодное оружие ослабляла их огневую мощь. Пехота сидела буквально по уши в кучах расстрелянных гильз – японцы гнались не за точностью огня, а лишь бессмысленно увеличивали количество выстрелов…
Мир затаил дыхание, когда в устье реки Ялуцзян, отделявшей Корею от Маньчжурии, встретились два флота – китайский с японским. Броненосцы флота Цыси были отличного качества (Китай заказывал их на верфях Германии и Англии). Морских специалистов Европы тревожил неизбежный вопрос: что тактически нового скажут сейчас японцы с китайцами? Китайский адмирал Тинг пытался превратить бой в абордажную «свалку», но все решила артиллерия японской эскадры, способная в одну минуту выбрасывать ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЮ ТОНН металла и взрывчатых веществ… Японская пехота вдруг задержала победный марш на Маньчжурию, с дороги на Мукден она резко отвернула на юг, стремительно захватывая Ляодунский плацдарм. Денно и нощно стучали телеграфы столиц; петербуржцы читали в газетах, что «китайцы бегут, оставляя после себя немало луков со стрелами и разных дреколий, просто палок, а пушки Круппа до того заржавели, что японцы не в силах отворить даже их замков». Все это время английская эскадра гонялась по волнам за эскадрой японской, обеспокоенная – как бы Того сгоряча не сунулся к ним в Шанхай или в Гонконг (другое их сейчас не тревожило). В ноябре японцы вломились в улицы Порт‑Артура, штыками уничтожив все население города, оставив в живых только тридцать шесть человек. Самурайский маршал Нодзу тогда же объявил: