– Владечка, не надо мне ничего говорить. Ты сам видишь, что я места себе не нахожу… Мне порой кажется, что, вернись сейчас Гога и Глаша, я взяла бы их ребенка, все бы им простила… В конце‑то концов, с кем греха не бывает.
Это был не ответ ему – это был, скорее, вопрос.
– Да, – сказал Коковцев, – наверное, со всеми так и бывает. Но исправить уже ничего нельзя…
Эйлер залучил его к себе, и Коковцев был благодарен Ивоне за то, что не единым словом или жестом она не выдала своих чувств к нему, оставаясь пленительно‑ровной (впрочем, как всегда). В разговоре ему вспомнился Атрыганьев:
– Леня, не знаешь ли, где сейчас Геннадий Петрович?
Эйлер сказал, что Атрыганьев последнее время плавал на танкерах у Нобеля, а потом судился в Астрахани.
– Судился? За что? Честнейший человек.
– Сначала он похитил изящную персиянку, бежав с нею в Дербент, а это вскрылось. Затем из лабазов Астрахани выкрал толстенную замужнюю купчиху и бежал с нею уже дальше – в Персию, но это тоже вскрылось. А сейчас, я слышал, Геннадий Петрович вникает в Библию.
– Но при чем здесь Библия? – ужаснулся Коковцев.
– Когда черт стареет, он делается монахом…
Эйлер сказал, что на минутку покинет юс, надобно проследить за лакеем – правильно ли он варит глинтвейн? Коковцев упорным взглядом вызвал на себя ответный взор Ивоны.
– Что‑то у нас с тобою все не так. Лучше бы мы были до конца грешны перед этим хорошим человеком…
На столе появился горячий глинтвейн.
– Так на чем мы остановились? – спросил Эйлер.
– Я уже решил для себя, что, случись война, и я в Петербурге не останусь.
– Я тоже, – уверенно откликнулся Эйлер.
– А как же я… одна? – удивилась Ивона.
* * *
В 1903 году начальником Главного Морского штаба назначили контр‑адмирала Зиновия Петровича Рожественского, с которым Коковцев не раз соприкасался по службе, искренно и безоговорочно уважая этого человека, имевшего сильный характер и большую организаторскую волю. «Первый лорд» российского Адмиралтейства был фигурою достаточно цельной, ретивой и, кажется, мало зависимой от прихотей двора! Коковцева роднило с Рожественским еще и то, что Зиновий Петрович не принадлежал к числу врагов Макарова, напротив, он всегда был внимателен к его рассуждениям, будучи, как и Макаров, убежденным сторонником боя в кильватерных колоннах, но до расстановки «палочки над „Т“», увы, кажется, еще не дорос…
|
|
Коковцев отдыхал на даче в Парголове, в тишине и безделье, когда флотский курьер оповестил его, чтобы завтра он предстал пред ясные очи Рожественского. Изленившись на даче, Владимир Васильевич нехотя облачился в парадный белый мундир – поехал. В дачном поезде он страдал от жары, а вахта в Адмиралтействе сказала, что «первый лорд» сейчас проезжает на лошади по бульвару – ради моциона.
– А, кстати, вам повезло: вот и он сам…
Зиновий Петрович спрыгнул с седла.
– Моряк на лошади хуже собаки на заборе, – сказал он, приветствуя Коковцева. – Однако нам, морякам, иногда тоже полезно вытряхнуть из своих ушей соленую воду.
Его рослая импозантная фигура привлекала внимание публики (особенно дам!), ради чего, кажется, Рожественский и гарцевал по бульвару. Они вступили в прохладную сень Адмиралтейства. Мимо полотен Айвазовского, мимо носовых наяд кораблей былой славы поднимались по ласкающему взор мрамору торжественных лестниц, беседуя вполне откровенно.
|
|
– Япония, – говорил Рожественский, – выполнила программу развития флота раньше нас. Ей удалось в три раза увеличить свой флот… в три! Но против наших двенадцати броненосцев она способна выставить на батальную линию огня только шесть своих броненосцев. Эта детская арифметика в какой‑то степени меня утешает.
– Но у Того, – отвечал Коковцев, – броненосцы самые новейшие, скоростные, а мы с новейшими запаздываем.
В кабинете был сервирован на золоте и серебре чай… с сухарями, какие едят матросы! Коковцев уже привык ко всяким причудам начальства и охотно придвинул к себе сухарь.
– К нам в Питер прибывает японская делегация, желающая ознакомиться с работой судостроительных верфей. Вас и буду просить показать японцам, какие мы мастера! Чем больше мы запугаем их нашей мощью, тем выгоднее для нас.
Коковцев не соглашался: Россия, пусть лапотная и сермяжная, имела на стапелях новейшие броненосцы, которые в некоторых качествах преобладали над иностранными, и демонстрировать их заведомым врагам… не глупо ли?
– Ведь в игре никто не открывает своих карт.
– А мы разве шулеры? – ответил Рожественский.
– Что же я должен показывать японцам?
– Все! – разрешил Зиновий Петрович. – Согласен, что без секретности нельзя. Но излишняя таинственность – абсурд, как и другая крайность ее – беспечность. Что вы так возмущены? Открывая перед японцами забрала своих боевых шлемов, мы тем самым показываем, что нисколько их не боимся.
– Нет ли фатальной ошибки в этом решении?
|
|
– Я фаталист, но… Это и есть мое решение. Ошибок не допускаю. Прошу исполнить все, как я сказал.
– Есть! – Коковцев оставил свой сухарь недоеденным…
Петербургские заводы, исполнявшие заказы флота (Путиловский, Балтийский, Франко‑Русский, Невский и Канонерский), имели немало производственных секретов, до которых японцы и были допущены. В результате решения Адмиралтейства, желавшего запугать японцев ускоренною работой верфей, японцы, нисколько не испугавшись, сразу же выяснили, в какой стадии строительства находятся лучшие русские броненосцы типа «Бородино», точно рассчитав время их боевой готовности после спуска на воду. А сама поездка по Великой Сибирской магистрали (туда и обратно) дала самураям богатейший материал для сбора сведении о пропускной способности железной дороги, перерезанной тогда озером Байкал – с паромным еще сообщением… Убедившись в том, что Россия и ее флот к войне не готовы, японцы заметно усилили политическое напряжение на оси «Токио – Петербург», и без того шаткой. Колебания этой оси покачнули устои Певческого моста, но сначала, как это и водится, напряжение отразилось на делах флота…
– Я чертовски устал, – сказал Коковцев жене.
Осенние дожди зарядили над Петербургом, они обстучали подоконники, ливни с грохотом низвергались на мостовые по трубам, Нева взбурлила под окнами дворцов и трущоб на окраинах столицы.
Коковцев ощутил доверчивую робость жены.
– Я теперь жалею, что у нас нет четвертого сына.
– Но у нас их и так трое, Оленька.
– Одного с нами уже нет. Владечка, я тебя очень прошу, – взмолилась она, – сделай так, чтоб Глаша вернулась к нам… Я, поверь, согласна приютить ее. Вместе с ребенком. Пусть живет. Я посажу ее за тот стол, за которым сижу сама. И пусть наш внук будет с нами… Ладно?
Коковцев вернулся вечером, не стал ужинать:
– Я набегался как собака по всяким участкам полиции, был даже в Департаменте полиции, но Глафира Рябова уже не значится в числе лиц, проживающих в Санкт‑Петербурге…
А зима выдалась очень морозной, снег был на диво пушистый, радостный. В декабре адмирал Макаров сообщил Коковцеву, что война с Японией, кажется, дело решенное:
– Сейчас в наших верхах трясогузы и рукосуи решают вопрос: не лучше ли нам самим напасть на Японию, нежели ожидать нападения японцев? Тысячу лет стоит мать‑Россия и почему не дрогнула от глупостей – не понимаю. Впрочем, – резко заключил Макаров, – у иезуитов на этот счет имеется циничное, но верное указание: чем гаже, тем лучше! Верю, что в 1923 году русские люди будут все‑таки умнее нынешних.
– Надеюсь, – вежливо согласился Коковцев…
О, если бы он мог увидеть себя в 1923 году!
* * *
Зимний дворец (обычно мертвый) засверкал множеством огней, начались торжественные балы с приглашенными по рангам. Первый бал открылся для знати и высших чинов империи 12 января. Коковцев по своему служебному положению попал в список лишь «третьей очереди» – на 26‑е число. Но, желая хоть как‑то оживить Ольгу от уныния, каперанг приложил все старания, используя свои связи, чтобы посетить Зимний дворец во «второй очереди» – 19 января 1904 года. Это ему удалось, и он радовался восхищению Ольги новым платьем, жемчужным ожерельем от Обюссона и прекрасными бальными перчатками, выписанными из Парижа специально для этого бала.
Ольга Викторовна (слишком уж женщина!) снова похорошела. Ей было приятно побывать в этом мире статс‑дам и фрейлин, облаченных в старомодные «робы» времен Екатерины II, окунуться в блаженное сияние люстр и музыку придворных оркестров. Ольге явно польстило, когда после чопорного полонеза адмирал Рожественский пригласил ее на вальс. Коковцев, пока они танцевали, проследовал в боковую галерею дворца, где были накрыты столы для угощения, и начал пить дармовое шампанское. Было десять часов вечера, когда он вернулся в зал, так и не отыскав Ольги во всеобщем кружении пар, но зато встретил адмирала Макарова, в скромном удалении застывшего возле колонны. Капитан первого ранга спросил адмирала:
– А где ваша Капитолина Николаевна?
– Там же, где и ваша Ольга Викторовна… Бог с ними! Лучше понаблюдаем за японским послом Курино – вон, голубчик, о чем‑то перешептывается с коллегами. Смотрите, – сказал Макаров, – кажется, важный момент истории наступил…
Владимир Васильевич издали пронаблюдал, как секретарь японского посольства, быстро лавируя среди танцующих, вручил послу Курино телеграмму, прочтя которую, посол (в плотном окружении сладко улыбавшейся свиты) медленно, явно стараясь не привлекать к себе внимания, тронулся к выходу из зала.
– Что бы это значило, Степан Осипович?
– Сами видите, что остаться для ужина самураи не пожелали. Даю голову на отсечение, что чемоданы давно упакованы, сейчас Курино прямо с бала отъедет на Финляндский вокзал, чтобы завтра быть в Швеции… А мы с вами, – невесело рассмеялся Макаров, – от ужина конечно же, не откажемся, паче того, у меня сегодня дома – хоть шаром покати!
Ольга Викторовна, запыхавшаяся от танцев, сама отыскала мужа.
– Владечка, как я тебе благодарна…
– А что успел нашептать на ушко Зиновий Петрович?
– Мои прекрасные глаза покорили его.
– Это пошлость. А – серьезное?
– Только то, что Япония маленькая, а Россия большая.
– Скажи, какая новость! Сразу видно, что Рожественский не забыл, чему учили его в гимназии.
Бурные всплески музыки мешали им разговаривать.
– Зиновий Петрович отзывался о тебе в самых лестных выражениях. Он считает тебя превосходным минером…
– Да что ты? – отшучивался Коковцев.
– Да. Именно у тебя большое будущее. Такие, как ты, Владечка, еще будут командовать флотами. – Она обернулась к мужу всей статью, лицом, улыбкой, губами. – Владечка, неужели я доживу до этого дня?
– Я не доживу, – ответил Коковцев. – Но для твоего дамского понимания сказанного Рожественским вполне достаточно. И все‑таки я добавлю (а в мазурке можешь передать Зиновию Петровичу), что Китай по своим размерам тоже был гораздо больше японского желудка. Однако…
– Однако ты, кажется, выпил лишнее.
– За тебя! И за своего адмирала. Не пора ли домой?..
Утром следующего дня Петербург был встревожен: Япония прервала дипломатические отношения с Россией. Газеты сразу отбили барабанную дробь, в мещанской публике уже слышались глупейшие разговоры: «Да мы этих япошек шапками закидаем… У япошки тонки ножки, у макаки мелки вошки!» Но в штабе Кронштадта хранилось строгое деловое напряжение ‑без болтовни, без умственных выкрутас, без фантастики. Макаров был очень далек от шапкозакидательства:
– Дислокация наших кораблей меня уже настораживает… «Варяг» и «Кореец» в порту Чемульпо, «Маньчжур» на чистке котлов в Шанхае, а часть миноносцев застряла в Чифу и Циндао – у немцев. Вчера я отправил под «шпиц» предупреждение, чтобы броненосцы загнали во внутренний бассейн Порт‑Артура, ибо, случись минная атака, и мы дорого заплатим за эту ошибку! Того – умный и не упустит случая ослабить нашу эскадру, чтобы сразу лишить Россию преобладания в броненосцах: тогда он, а не мы, станет хозяином на театре…
В ночь с 26 на 27 января пророчество Макарова сбылось: японские миноносцы, подкравшись с моря, выпустили торпеды в русские корабли, подорвав на внешнем рейде Порт‑Артура два эскадренных броненосца – «Ретвизан» с «Цесаревичем» и крейсер «Паллада"; лишь после этого Первая Тихоокеанская эскадра перетащилась во внутренний бассейн гавани Порт‑Артура… Макаров признал:
– Того уже начал побеждать! А дураков бьют…
– Как? – слышались всюду возмущенные голоса. – Напасть, даже не оповестив нотой о состоянии войны! Это же чистый разбой на большой дороге! Боже, какое вероломство! Одни пираты нападают без предупреждения…
Храмы столицы наполнились возгласами молебнов «о даровании победы над супостатом». Степан Осипович говорил:
– Глупая у нас публика! Японцы напали вероломно – согласен. Но разве напали неожиданно? Нет, простите. Война готовилась не вчера, о ней судачили, как хотели, давно, и мы уже имели пример японского нападения на Китай. Свой удачный опыт они повторили и в Порт‑Артуре… Чего же тут дивиться мнимой внезапности? Но мне хотелось бы знать: кто будет третьим глупцом, который, разинув рот, подвергнется разбою японцев по такому же точно шаблону?
…История любит жестоко мстить всем тем, кто забывает историю! Через тридцать семь лет, 7 декабря 1941 года, японцы в клочья разнесли мощнейшую эскадру США в гаванях Пирл‑Харбора, успешно повторив тот опыт, который был извлечен ими из войны с Китаем, из минных атак талантливого адмирала Того на русскую эскадру в Порт‑Артуре.
* * *
Поздним вечером Коковцевы возвращались из гостей. Ольга Викторовна была в пышной шубе из канадских опоссумов, которая скрадывала ее фигуру, она держала в муфте свои зябкие, миниатюрные руки. Швейцар отворил им двери, жена переступала по лестнице через одну ступеньку.
Бережно. Неторопливо. Чересчур грациозно. Профиль ее лица был удивительно прекрасен.
– Порой я тебя ненавижу, – вдруг резко сказала она.
– В чем же я виноват? – оторопел Коковцев.
– Владечка, я ведь все знаю… Я знаю даже и то, что близких отношений с мадам Эйлер у тебя еще нет. Только не надо притворяться. И не унижай себя ложью.
– Пойми, что Леня – мой старый приятель…
Он отстал от нее на три ступеньки. Она обернулась.
– Но при чем здесь он? – ответила Ольга. – Я достаточно понятлива и понимаю, ради кого ты бываешь у Эйлеров.
Он поклялся, что с Ивоною ничего нет. Нет. Нет!
– Но это ведь всегда может случиться. Пойдем.
– Пошли. Но почему ты решила так?
– Потому что я сама женщина…
В передней он принял с ее плеч шубу. Ему хотелось уйти от неприятного разговора. Коковцев сказал:
– Эскадру Вирениуса, кажется, отзывают обратно.
– Значит, скоро я увижу Гогу?
– Увидишь…
Ее материнскую радость легко понять! Но не так отнесся к возвращению Вирениуса на Балтику адмирал Макаров, пославший энергичный протест против этого решнения. «Считаю, – писал он, – безусловно необходимым, чтобы отряд судов (Вирениуса) следовал на Дальний Восток…» Ему суждено погибнуть, так и не узнав, что в архивах Адмиралтейства его рапорт был погребен с такой резолюцией: «ШТАБ. Не исполнять. Отряд (Вирениуса) по Высочайшему повелению уже возвращается обратно». Иначе говоря, в этой стратегической ошибке повинен сам император… Стиран Осипович, пребывая в угрюмом настроении, ознакомил Коковцева с телеграммой консула из Сингапура: оказывается, через Малаккский пролив на больших скоростях проследовали недавно два японских крейсера «Ниссин» и «Касуга», оперативно закупленные в Аргентине.
– Просчетов уже достаточно! Сейчас во Владивосток назначают адмирала Скрыдлова, который, очевидно, позавидовал «урожаю» Куропаткина и тоже поехал по святой Руси давать гастроли с молебнами, выклянчивая иконы у безобидного населения. А меня отправляют в Порт‑Артур… Я забираю пять вагонов с инструментами и материалами для ремонта подорванных броненосцев. Со мною едут, помимо штаба, рабочие Путиловского и Франко‑Русского заводов. Прошу вас, Владимир Васильевич, сопровождать меня до Москвы, чтобы в дороге продолжить разбор штабных бумаг по делам Кронштадта…
Коковцев объявил жене, что через день‑два вернется:
– Собери меня. Я возьму не больше портфеля.
Ольга Викторовна поняла эту разлуку на свой лад:
– Надеюсь, ты не станешь навещать Эйлеров?
– Если не веришь, сама и посади меня в поезд. Кстати, на вокзале соберется весь столичный beaumonde, так что у тебя есть лишний повод показать свою новую шляпу…
Ольга Викторовна подошла к зеркалу. Именно в этот миг произошло что‑то очень важное.
– Владечка, – тихо позвала его жена, – ты живешь со мной столько лет, а до сих пор не осознал любви моей.
– Объясни, что последнее время с тобой происходит?
Из глубины громадного трюмо, словно из бездонной пропасти, на него смотрели глаза – глаза любящей женщины.
– Ты ничего не понял, Владечка, – вздохнула она с напряжением. – Не понял даже того, что я уже начинаю страдать …
В газетах об отъезде Макарова не сообщалось. Однако весь перрон Николаевского вокзала был заполнен публикой. Возле вагонов экспресса царила почти праздничная суматоха, дамы блистали мехами и улыбками, слышался французский говор, счастливый смех и возгласы радости. Степан Осипович выделялся среди провожавших монументальным спокойствием и уверенной статью, лентой ордена Георгия в петлице адмиральского пальто с барашковым воротником. Коковцев оставил Ольгу щебетать со знакомыми ей дамами, сам же протиснулся через толпу к начальнику макаровского штаба – контр‑адмиралу Моласу. Он спросил Михаила Павловича, какие новости?
На своих же минах подорвался минзаг «Енисей», масса убитых, а кавторанг Степанов застрелился на мостике.
– Как же это могло случиться?
– Не учли разворота корабля при сильном течении. Вот их и затащило на свое же минное поле.
– Понимаю Степанова: допустить такую ошибку…
Возле Макарова стояли его дети: любимица адмирала – Дина, уже взрослая барышня, и сын Вадим – кадет Морского корпуса. Среди провожавших был генерал‑адмирал – великий князь Алексей, который предложил Макарову выпить по случаю отъезда. Макаров отказался. – Ваше высочество, – желчно произнес он, – вы же знаете, что я люблю мужские компании и не дурак выпить. Но сейчас возбуждения нервов не требуется, ибо мои нервы достаточно возбуждены нашими военными неудачами…
В морозном воздухе, под куполом вокзала, прозвучал удар гонга. Контр‑адмирал Молас крикнул в толпу провожавших:
– Якоря подняты! Отбывающих прошу по вагонам…
В штабном салоне Капитолина Николаевна прощалась с мужем. Владимиру Васильевичу было неловко слышать, как адмирал внушал своей Капочке прописные истины: «Тебе, как и Диночке, совсем неприлично наряжаться в пух и перья. Я еду без копейки в кармане, а тебе оставляю пять с половиной тысяч. Подозреваю, что первым делом ты пожелаешь обновить свои туалеты, а у нас уже было немало случаев, когда мы сидели без обеда, Пойми, что сейчас, когда ко мне приковано внимание всего русского общества, тебе, моей жене, стыдно ходить расфуфыренной, и люди в народе верно решат, что для тебя война – это только повод для блистания в свете».
Наконец‑то перрон с его суматохой остался позади. Вагон за вагоном потянуло в сумерки – как в бездну…
– Теперь за работу, – сказал Макаров, сбрасывая пальто.
Проходы между купе были завалены книгами по Дальнему Востоку, свертками карт дальневосточных морей. Макаров, прихлебывая крепкий «адвокат», уже вникал в дела Порт‑Артура. Очевидец пишет: «В пути он беспрерывно работал, диктуя чинам своего штаба различные инструкции, приказы и прочее, чтобы с первого же дня по прибытии в Артур все знали, кому что делать». Всю ночь напропалую стучал «ремингтон», на котором печатал приказы кавторанг Васильев, бывший командир ледокола «Ермак», а ныне флаг‑капитан адмирала; из его растрепанной бороды смешно торчала тонкая папироска… Накурено было нещадно! Коковцев, как и все, не спал всю ночь, помогая штабу в оформлении сдаточных документов по Кронштадту, которые ему следовало вернуть обратно в Адмиралтейство.
Мерно вздрагивали вагоны. За окнами просветлело.
– Успеете сделать все до Москвы? – спросил Макаров. – А то, если не успеете, махнем по рельсам и дальше.
– Может, прямо до Порт‑Артура?
– Нет уж! Ваш опыт пригодится еще на Балтике… Было раннее, очень морозное утро, когда экспресс домчал до Первопрестольной, но Макаров даже не вышел на перрон, чтобы размяться. Коковцев, загрузив портфель, обошел вагон, прощаясь со всеми. Степан Осипович душевно обнял его.
– Ну! – сказал он. – Я ведь не Куропаткин и потому не зову вас в Токио, чтобы шелковыми веревками вязать японского микадо. Даст Бог, и мы еще повидаемся за чаркой! Вот тогда выпьем и закусим чем‑нибудь солененьким…
Коковцев имел обратный билет на поезд, отходивший около полудня. Он позавтракал на вокзале блинами с паюсной икрой, ему очень хотелось спать. Гуляя по Москве, каперанг прошел в Кремль, глянул на Ивана Великого и даже не поверил, что в молодости забирался на такую высотищу без всякой страховки. Да, крепкие были руки. И еще крепче были нервы.
С душевным огорчением Коковцев признался себе, что сейчас уже не рискнул бы забраться на такую высоту!
* * *
Ранним утром Коковцев вернулся домой. Ольга Викторовна выдала свою тоску в первых же словах:
– Владечка, а где сейчас эскадра Вирениуса?..
Вскоре место Степана Осиповича в Кронштадте занял его злостный недоброжелатель – адмирал Бирилев, и, естественно, он стал сокрушать все макаровские порядки. Досталось за компанию и Коковцеву: его вымели из штаба в Береговой экипаж, что Коковцев воспринял как личное оскорбление. К счастью, контрадмирал Рожественский уже начинал формирование Второй Тихоокеанской эскадры для отправления ее на Дальний Восток (а Порт‑Артурская эскадра, под командованием Макарова, именовалась Первой Тихоокеанской эскадрой).
Коковцев повидался с Зиновием Петровичем.
– Должность флагмина, – сказал ему флагман, – уже занята. Не советую отказываться от положения флаг‑капитана моего походного штаба. Вы будете допущены до всех моих секретов. Для начала прошу проверить подготовку минных кондукторов…
Далеко от родины адмирал Макаров уже сражался с противником, заманивая его ради дуэли главных калибров, но Того явно уклонялся от боя, сберегая свой силы.
В последний день марта Макаров, держа свой флаг на броненосце «Петропавловск», повел эскадру из гавани Порт‑Артура в сражение… Никто в столице еще ничего не знал, а Коковцев вернулся домой только глубокой ночью.
– Владя, на тебе лица нет… Что случилось?
– Да, Оленька, случилось: «Петропавловск» наскочил на букет мин. Погреба сдетонировали. Сразу рвануло и котлы. Броненосец держался на воде одну‑две минуты. Винты еще вращались. А когда люди бросились из отсеков наверх, их встретила лавина бурного пла мени… Все кончено!
– А как же… Степан Осипыч?
– Подцепили из воды пальто. Вот и все. Всплыл еще труп флаг‑капитана Васильева. Но уже ни контр‑адмирала Моласа, ни художника Верещагина… все‑все на грунте.
Только теперь, когда Макарова не стало, Владимир Васильевич дочитал его «фантастический роман». Макаров писал: «Сила взрыва была такова, что орудия сбросило со станков, летели мачты и шлюпки. Сдвинутые котлы оборвали все паропроводы. Пар и горячая вода бросились в кочегарки и машины, задушили там все, что было живого. Затем огромная масса воды хлынула… ничто уже не задерживало страшного потока, и броненосец быстро погрузился в воду».
– Наверное, так и было, – сказал Коковцев.
Он отложил «Морской сборник» от 1887 года, в котором Макаров, как провидец, представил картину гибели «Петропавловска», а воображение автора верно обрисовывало ситуацию собственной гибели. Аналогия была тем более поразительной, что время умирания корабля в «романе» точно совпадало с теми долями минуты, что были отпущены самому адмиралу Макарову после взрыва минного букета и детонации погребов.
– Прямо мистика какая‑то, – ужасался Коковцев; Ольга плакала, жалея овдовевшую Капитолину Никола евну. – За нее ты не волнуйся: она даже из панихиды театр устроит…
Его отвлекло известие: Кронштадт не может снабдить эскадру двадцатью процентами снарядов сверх нормы, что полагалось по штатам для боевых действий. Рожественский справедливо ставил вопрос: как ему проводить практические стрельбы? Бирилев заверял флагмана, что недостающие боеприпасы он вышлет транспортом «Иртыш» к берегам Мадагаскара.
– А если не вышлет? – сомневался Коковцев.
Эскадра уже собиралась на рейде Кронштадта, корабельные оркестры поспешно разучивали «Марш Рожественского":
Эс‑кадра! Эс‑кадра!
Выходим мы на смертный бой.
Про‑щайте! Про‑щайте!
Не все вернемся мы домой…
Было странно видеть Ленечку Эйлера в мундире штабс‑капитана Корпуса корабельных инженеров. Рожественский приманил его службою на флагманском броненосце «Князь Суворов».
– Трюмные системы, – говорил Эйлер, – чересчур сложные, народ еще не успел их освоить как следует. Вот я и согласился: где мои системы, там и я со своими системами…
Когда он спал – непонятно. Сутками не вылезал из корабельной утробы, ковыряясь в путанице клапанов, кингстонов, фланцев; потомок великого математика, Эйлер имел теперь руки мастерового – в ссадинах и кровоподтеках, едва отмытые от грязи, масел и красок. «Таблицы непотопляемости кораблей» профессора А.Н.Крылова стали его настольной книгой. Эйлер помешался на разговорах о метацентрической остойчивости корабля, о выпрямлении кренов и дифферентов.
– Не верю я в это дело: тонули и тонуть будем! – заявил Коковцев, сказавший, что более полагается на талант Рожественского. – Конечно, нас не ждет веселый пикник! Но Зиновий Петрович дерзостно возвращает нас ко временам аргонавтов. В конце пути, даст Бог, острижем руно с золотого барана.
Эйлер соглашался: пройти восемнадцать тысяч миль без отдыха, без наличия собственных баз, дважды погружаясь в тропическое пекло, – да, это задача, вполне достойная аргонавтов.
– Но в моем представлении, – сказал он, – Рожественский все же карьерист… Конечно, не тот, что лебезит и шаркает ножкой. Кажется, что под внешней грубостью выражений он затаивает ту правду‑матку, которая лично ему выгодна!
В этот день они чуть было не поссорились.
– Если ты, Леня, не веришь в своего флагмана, так скажи, на кой черт залезаешь ты в наши вонючие трюмы?
– Но я же офицер русского флота… это дело чести!
За Большим рейдом Кронштадта, пронизанным сеткой теплых дождей, в панораму Маркизовой лужи вписывались новейшие и лучшие броненосцы России, флагманом которых был «Князь Суворов». Не все ладилось на эскадре. Старые корабли нуждались в ремонте, новым требовалась доработка машин, проверочные испытания на ходу, обкатка орудийных башен и – стрельбы, стрельбы, стрельбы… Снарядов для этого не было!
– Все будет у Мадагаскара, – обещал Бирилев.
Кронштадтский рейд сильно обмелел, броненосцы вязли днищами в грунтах, Бибишка (как прозвали Бири‑лева на флоте) старался изо всех сил поскорее спровадить эскадру в Ревель, а потом в Либаву, Коковцев, презирая Бирилева, именовал его маляром – за то, что адмирал был автором книги о малярно‑покрасочных работах. «На большее этот дуралей и не способен…» Коковцев молился теперь на иного бога! Не только он, но и многие офицеры невольно подпадали под влияние популярной личности Рожественского, умевшего покорять людей непререкаемым тоном отрывистых речей, громадной силой волевого убеждения и размахом предстоящей операции. Тишком поговаривали, что Зиновий Петрович сам же и навязал Николаю II этот поход аргонавтов за тридевять земель. Коковцев был рад, что командиром «Суворова» стал его приятель – капитан первого ранга Игнациус. Миновали те блаженные времена, когда они, юные лейтенантики, упоенно аккумулировали электротоки в батареях Планке. Теперь перед Коковцевым предстал желчный скептик, с бородой и множеством орденов, безо всяких надежд на лучшее. Он сказал Коковцеву, что каждый броненосец типа «Бородино» обошелся государству в ТРИНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ рублей, а один лишь залп одной только башни броненосца высаживает в небеса ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ рублей.
– Что же касается меня лично, – добавил Игнациус, – то я уверен в своей гибели. Но охотно иду на смерть, ибо в соленой воде лежать гигиеничнее, нежели валяться в земле, просверленной червями… Я уже ни во что не верю!
Коковцева даже передернуло. Он выразил надежду на то, что Аргентина продаст России четыре, а Чили ‑два крейсера для укрепления эскадры Рожественского.
– Экзотика для гимназисток! – высмеял его Игнациус. – У меня иные новости: англичане отдали Вэйхайвэй под стоянку японских кораблей, а это – как раз напротив Порт‑Артура…
Вечером в каюту Коковцева, размещенную в корме броненосца, близ салона флагмана эскадры, заявился Леня Эйлер и сказал, что в Ревель прикатила Ивона, она купила собачонку по имени Жако, которая вчера и прокусила ему палец: