– Ивона остановилась в номерах Нольде.
– Это где? – спросил Коковцев рассеянно:
– На Рыцарской. Там уютно. Может, навестим ее?
– Извини, некогда, – отказался Коковцев…
* * *
Летом 1904 года, пользуясь тем, что руки России связаны войною, Англия вторглась в Тибет: скорострельные пушки Виккерса легко разгромили толпы наивных монахов‑лам и кочевых пастухов этой труднодоступной, но очень слабой страны… Ходил анекдот, будто в английских газетах давали с русско‑японского фронта такую информацию: «Вчера на рассвете японские солдаты с бравыми возгласами: „Хэйка бен‑зай!“ (что означает: „Да здравствует микадо!") бросились в атаку на русские позиции. Русские солдаты со свирепым воплем: „Опять‑туихмать!“ (что тоже означает: «Да здравствует император!") успешно отбили японскую атаку“. Эйлер сказал:
– Но все‑таки мы атаку отбили…
После гибели Макарова Первой Тихоокеанской эскадрой стал командовать контр‑адмирал Витгефт. А дальневосточный наместник Алексеев ("Евгений‑гений», по выражению Куропаткина) улизнул из Порт‑Артура в Мукден, оставив крепость на попечение генерала Стесселя и его жены. Того уже десантировал армию маршала Куроки на сухопутье, квантунский плацдарм оказался под угрозой, японцы блокировали Порт‑Артур с моря и с суши. Началась изнурительная битва, в которой, что ни день, писалась кровью новая страница русской отваги и бездарности царизма…
Ночным поездом Коковцев вернулся из Ревеля.
– Я измучилась в ожидании… Ну, где же Гога?
– Эскадра Вирениуса уже на подходе. – Коковцев объяснил Ольге, что «Ослябя» и крейсера идут хорошо, эсминцы тоже, но их задерживают номерные миноносцы, которые плохо выносят встречную волну. – В машинах частые аварии, вентиляцию заплескивает волной, духотища, а кочегары валятся с ног…
|
|
– Как хорошо, что наш Гога не попал на миноносцы!
– Ты забыла, дорогая, с чего я начинал…
Гога вернулся ночью, всполошив весь дом, – загорелый, веселый, бодрый. С порога он почуял, что Глаши в доме нет, но спрашивать о ней родителей не пожелал. Мичман привез подарки: отцу – бельгийский браунинг, покрытый никелем, матери – пористый арабский графин, способный в жаркие дни хранить воду прохладной, а младших братьев одарил всякой заграничной ерундой.
Ольга Викторовна второпях шепнула мужу:
– Это ты … Когда я увидела Гогу, мне показалось, что не мой сын вернулся из Джибути, а ты, Владечка, снова приплыл ко мне из Японии… О, как он похож на тебя – на молодого!
На молодом и чистом лице мичмана – красные, будто выжженные глаза, и мать спросила – что с ними случилось?
– Конъюнктивит, мамочка. Как у всех! Англичане скупили в портах весь кардиф, чтобы нам не досталось. Пришлось от самой Бизерты шлепать на какой‑то дряни. Сгорание в топках паршивое, над палубой «Осляби» несло горячие вихри искр…
За столом Гога с удовольствием уплетал все, что подсовывала ему материнская щедрая рука. Владимир Васильевич спросил сына – как ему понравилось в Джибути?
– Хуже, чем в Порт‑Саиде! Днем на улицах – ни души. К вечеру выползают. Сонные. Шантаны работают до утра. Возле туземных лавок сидят на привязи, как собаки, черные пантеры. Купцы просят покупателей не бояться, ибо, по их мнению, пантерам мясо европейцев не нравится. На базарах полно безногих и безруких сомалийцев. Это ныряльщики за пенсами туристов. Донырялись, пока акула не отхарчила от них.
|
|
– Надеюсь, ты был умницей и не купался там?
– Напротив, мамочка, я даже играл на волнах с акулами. Это не мешает для полноты жизненных ощущений. Ради этого я даже гладил пантер по загривкам, а они доверчиво терлись об мои ноги, как домашние киски, просящие сметанки…
Гога сказал, что ему, очевидно, уготована должность башенного начальника на «Осляби» – в носовой башне.
– А вам не встречались «Ниссин» и «Касуга»?
– Те, что закуплены японцами у Аргентины? – Гога глянул на отца исподлобья. – В гавани Порт‑Саида мы стояли рядом с этими крейсерами… «Ниссин» прилип к нашей корме, а «Касуга» бросил якоря как раз по носу «Осляби».
Коковцев резко отодвинул стул, поднялся:
– А куда же смотрел ваш Вирениус? Или не догадал ся разбить их борта тараном – вроде бы случайно, а потом они до конца войны пусть и торчат в Египте!
– Вирениус не мог этого сделать. Хотя крейсера шли под японскими флагами, но их экипажи были набраны из безработных итальянцев… Кого таранить? Этих несчастных? Все было гораздо сложнее, папа, нежели вам из Питера кажется… ты знай: «Ниссин» и «Касуга» пришли в Порт‑Саид под конвоем броненосного английского крейсера с мощным вооружением, орудия которого держали «Ослябю» на прицеле…
Ольга Викторовна потом спрашивала мужа:
– Как ты думаешь, почему он не спросил о Глаше?
– Потому что знал – тебе ответить ему нечего…
Он договорился с женой, что она приедет в Ревель, куда и сам выехал вместе с сыном. Эйлер интересовался ‑заметил ли Гога, как были покрашены японские крейсера?
|
|
– Они были… грязно‑серые. И сливались с горизонтом.
– Вот именно, что они сливались с горизонтом. А у нас по старинке: борта черним, как сапоги ваксой, трубы желтые… – Настроение у Эйлера было не ахти какое. – Если послушать разговоры на эскадре, можно подумать, что все мы идем давиться на собственных галстуках. Я понимаю и матросов! Многим, особенно взятым из запаса, тошненько. Верят ли они в успех? Сомневаюсь… Японцы, что ни говори, на Дальнем Востоке у себя дома, близ своей метрополии, а мы ведем войну по тонкой ниточке Сибирской магистрали…
Младший флагман эскадры, контр‑адмирал Фелькерзам, держал флаг на «Осляби», и Коковцев однажды слышал, как Рожественский говорил кому‑то:
– Бедный Дмитрий Густавович! Боюсь, не доплывет…
В экипажах кораблей больных было много. Даже скоротечной чахоткой, которая убьет их сразу же, как только эскадра проникнет во влажную духотищу тропиков. Но люди шли! Флагманский штурман Филип‑повский, добрейший старикан, давно уже кормился едино лишь перетертою пищей.
– Со мною все ясно, – посмеивался он. – У меня рак желудка. Если не берутся вылечить врачи, так, надеюсь, вылечат самураи: одним снарядом – бац! И нет ни меня, ни рака…
* * *
Куропаткин твердил в приказах по армии: «Настало давно желанное время идти навстречу врагу и заставить японцев повиноваться нашей воле», после чего подписывал приказ об очередном отступлении. Журналистам он объяснял:
– Терпение, терпение и еще раз терпение…
Куроки буквально «выдавил» русские войска с Квантунского плацдарма, и только на юге его, вся в сотрясении канонады, геройски сражалась крепость Порт‑Артура. Был конец июля, когда адмирал Витгефт стронул Первую Тихоокеанскую эскадру с рейда, подняв над броненосцем «Цесаревич» сигнал: К БОЮ. ИМПЕРАТОР ПОВЕЛЕВАЕТ СЛЕДОВАТЬ НА ВЛАДИВОСТОК. Навстречу выплывали главные силы японского флота под командою Того, который пытался охватить голову русской колонны, но Витгефт умело выводил эскадру из‑под удара. Бой в Желтом море складывался не так уж плохо для русских и не так уж хорошо для японцев. Но война иногда бывает игрой в лотерею. Японский снаряд разорвался над мостиком «Цесаревича», сразу убив Витгефта и весь его штаб. Командир броненосца, сам искалеченный, вел флагман дальше. Второй снаряд убил всех на мостике, включая и командира, а громада броненосца, потерявшего управление, покатилась влево. Идущие за флагманом корабли, не зная о гибели командования, покорно следовали за «Цесаревичем», подразумевая, что Витгефт этой циркуляцией путает японские карты. И вся эскадра (вся!) легла в повороте – тоже влево. Бой завершился тем, что большая часть кораблей вернулась обратно в Порт‑Артур, остальные сумели прорваться в порты Китая, где и были интернированы…
Известие об этой битве аукнулось в салоне Рожест‑венского, где он собрал флаг‑капитанов и флаг‑офицеров. Присутствовали флагарты, флагмины, флагштуры, флаг‑врач и флаг‑интендант. Адмирал возвышался надо всеми.
– По свидетельству англичан, – сказал он, – Того уже топтал свою фуражку на мостике броненосца «Миказа», считая себя пораженным, когда «Цесаревич» вышел из строя, и тогда Того надел фуражку на голову. Газеты врут: Вильгельм Карлович не просто убит – его разорвало, как тряпку, от него осталась одна нога с ботинком. В результате, господа, эскадра снова блокирована в Порт‑Артуре, а Того обеспечил для себя господство на море… Останемся же тверды в несчастье!
Балтийский флот служил панихиды по убиенным на эскадре Витгефта. Солнечные зайчики отраженные от воды через иллюминаторы, весело бегали по переборкам адмиральского салона. Клапье де Колонг, первый флаг‑капитан Второй Тихоокеанской эскадры, вкрадчиво спросил Рожественского:
– Ваше превосходительство, после того что случилось с Первой эскадрой, есть ли смысл отправляться Второй?
Смысла не было! Взирая пасмурно, флагман ответил:
– До нашего прихода Порт‑Артур будет держаться…
Броненосцы днем и ночью наполнял адский грохот: рабочие заколачивали в их борта дополнительные заклепки, в переборках сверлили отверстия, через которые электрики протягивали кабели, машинисты тянули проводку магистралей. «Суворов» еще не обрел жилого (корабельного!) аромата, в отсеках разило формалиновой дезинфекцией, красками и сулемой, которой санитары обмывали помещения. Ольга Викторовна приехав в Ревель, навестила мужа на корабле и ужаснулась:
– Владя, как ты можешь жить в этом аду?
– Не могу. Но жить все равно надо. Ничего, при выкну… Вчера купил два ящика консервов Малышева, из которых можно сварить щи с мясом и гречневую кашу с маслом. Сейчас‑то еще хорошо, а в море, уж я знаю, зубами нащелкаемся…
– Я хотела бы видеть Гогу, это можно?
Коковцев показал ей «Ослябю», дымившего на рейде:
– Гогу следует искать по вечерам в варьете «Дю‑Норд» на Колесной улице… Кутит и гуляет. Если и далее будет так продолжаться, я попрошу Фелькерзама, чтобы списал его на плавучую мастерскую «Камчатка», на которой вместе с нами плывут питерские судоремонтники. Там он успокоится.
– Ты бы поговорил с ним… помягче.
– О чем говорить с этим жизнерадостным оболтусом!
Настала поздняя осень, секущая лицо острыми холодными дождями. Порт‑Артур держался, и это всех бодрило. Престиж Рожественского был укреплен в эти дни присвоением ему чина вице‑адмирала. Сентябрь уже был на исходе, корабли по мере готовности переходили из Ревеля в Либаву, где в полном составе собиралась Вторая Тихоокеанская эскадра.
– Мы простимся в Ревеле? – спросил Коковцев жену.
– А можно я поездом поеду за вами в Либаву?..
Либава была переполнена приезжими: женами, сестрами, невестами и родителями моряков, уходящих на самый край света. Круглосуточно работали рестораны и цукерни, офицеры и матросы оставляли в них все до последней копейки. Тога растратился вконец и последние дни скромно провел с родителями.
– Что тебе, мамочка, привезти из Японии? – спросил он.
– Привези целую голову, две руки и две ноги, а больше мне от тебя никаких подарков и не нужно, дорогой мой…
По окнам гостиницы хлестало мокрым снегом; далеко на рейде светились огни эскадры, снежную кутерьму рассекали яркие вспышки сигнальных фонарей Табулевича и Ратьера. Агентура предупреждала, что нападение японских миноносцев, построенных в Англии, не исключено даже в Либаве, а потому корабли, качаясь на резкой волне, окружали свои борта противоминными сетями. Было скучно. Гога полировал свои ногти с таким тщанием, будто от этого зависела вся его карьера.
– «Сисой Великий» вчера потерял якорь, – говорил он. – Весь день ползал по рейду с кошками, якоря не нашел, зато подцепил с грунта утопленницу. Откуда она там взялась?.. Я, папа, не понимаю – зачем мы взяли старого «Сисоя»? Новые броненосцы дают по восемнадцати узлов, а эта рухлядь едва выжмет из машин, дай Боже, четырнадцать.
Коковцев с отчаянием в голосе признался сыну:
– Четырнадцать, но даст их наверняка! А вот новейшие… На «Бородино» эксцентрики греются уже на двенадцати, а «Орел»?.. Он вообще не успел пройти испытаний на мерной миле, и сколько узлов выжмет – никому еще не известно.
– Вас послушай, – сказала Ольга Викторовна, – так лучше бы вы, миленькие, сидели дома и никуда не высовывались…
Гога спросил отца – а что думает Рожественский?
– Не твое дело, – отвечал отец. – А я вот думаю что в восемь утра «Ослябя» начнет сниматься, и тебе… пора.
– Как? – всем телом напряглась Ольга. – Уже?
– Да, мамочка. Давай простимся…
Он оставил ее в слезах. Коковцев натягивал пальто.
– И ты? – припала к мужу Ольга Викторовна. – Владечка, только сохрани мне сына… умоляю тебя!
Владимир Васильевич погладил ее по голове:
– Фелькерзам с утра поведет старые броненосцы, после него тронется «Аврора» за транспортами, а мы в полдень. Успокойся: мир наступит раньше, нежели мы будем у Мадагаскара…
Других слов он не нашел (да, кажется, и не искал их).
Было еще темно, когда эскадра пробудилась ради свершения молебна в ознаменование будущей победы. В промозглом воздухе отсыревших отсеков звучало молитвенно:
– Болярину Зиновию и дружине его здравия и спасания на водах и во всем благого поспешения, на враги же болярина Зиновия и дружины его – победы и а‑а‑о‑о‑о‑одоления супостата!
– Репетиция панихиды. – шепнул Игнациус Коковцеву.
* * *
Рассвет был тусклый, цепенящий. Матросы задирали воротники бушлатов, офицеры грели руки в карманах тужурок. Тяжелые броненосцы утюжили своими железными брюхами жидкие рейдовые грунты, их мощные винты взбивали пакостные илы, как вертушки взбивают пышные кремы для торжественных тортов на именины…
Жутко! Но всюду хохочут:
– Никак не отпускает нас Либава, хоть ты тресни!
– А погодка‑то – как раз для прогулки на кладбище.
– Да еще пятница сегодня, господа! К несчастью…
Коковцев с небывалой болью вспоминал последние слова Ольги. Наконец на мостик «Суворова» поднялся вице‑адмирал. Желая как можно скорее эшелонировать эскадру в дорогу, он рассыпал над рейдом выговоры кораблям. Дело простое:
позывные «Осляби», выстрел – выговор,
позывные «Донского», выстрел – выговор,
позывные «Камчатки», выстрел – выговор…
Получив по выговору, корабли медленно растворялись в тусклой мороси непогодья. Прощай, матушка‑Россия, вернемся ли? Коковцев начал креститься, к нему подошел Эйлер:
– Не хочу думать, чем это кончится для нас, но для России, надо полагать, все еще только начинается.
– Леня, и без тебя тошно! Хоть сегодня не каркай…
Из гавани, нагоняя броненосец, выскочил либавский буксир под флагом порта. На его корме толпились родственники моряков, и Коковцев издалека расслышал напутствие жены:
– Владечка! Счастливого пути вам всем…
Коковцев разглядел на буксире Ивону с собачкой.
– Это и есть Жако? – спросил он Эйлера.
– Да. Песик скрасит ее одиночество.
– Возможно, – согласился Коковцев…
Покинув родные берега 2 октября 1904 года, эскадра Рожественского обогнула Африку и, выдержав шторм небывалой мощности, пересекла меридиан Петербурга в Южном полушарии; а 16 декабря увидела перед собой зеленые берега Мадагаскара… Рожественский задал вопрос:
– Хочу точно знать – где отряд Фелькерзама? Фелькерзам еще в Танжере подчинил себе корабли с малой осадкой, которые вел Суэцким каналом, а рандеву с ним было заранее обусловлено возле берегов Мадагаскара.
– Ваше превосходительство, – доложил Коковцев флагману, – Токио произвело внушительный нажим на Францию, и французы, при всей их любезности, определяют для нас глухую стоянку в Носи‑Бе, для чего эскадре предстоит удлинить маршрут еще на шестьсот миль…
Адмирала было не узнать. За два с половиной месяца пути он, еще недавно глядевший орлом, превратился в изможденного старика. Перемена была столь разительна, что даже Коковцев, ежедневно с ним общавшийся, поражался его внезапной дряхлости. Впрочем, в таком возрасте нельзя по десять суток не сходить с мостика, лишь урывками задремывая в кресле штурмана. Рожественский уже не говорил – он кричал:
– Так куда же, черт побери, провалился Фелькерзам?
– Фелькерзам ведет свой отряд в Носи‑Бе.
– Хорошо. Пошлите буксир «Русь» до телеграфа в Таматаве, чтобы прояснить обстановку в мире и… в Порт‑Артуре.
– Есть! Хоронить умерших прикажете в море? – Оставьте их в банях… погребем в Носи‑Бе.
Уже зашитые в парусину, мертвецы хранились на полках в корабельных банях. Все помыслы адмирала – о транспорте «Иртыш», который должен доставить на эскадру те злополучные двадцать процентов снарядов сверх штата – для практических стрельб.
– А где «Иртыш»? – тревожился Рожественский. – Адмиралтейство молчит. Но должны там понять, что без проведения, практических стрельб боевая значимость эскадры равносильна нулю… Наконец, что вы едите, Владимир Васильевич?
– Консервы Малышева, – отвечал Коковцев.
– Вот! А матросы судят справедливо, что из ананасов с кокосами щей да каши не сваришь… Мне нужен «Иртыш». Мне нужен Фелькерзам со своим отрядом. Порт‑Артур держится. Он обязан устоять до появления моей эскадры. Но даже малую задержку на Мадагаскаре считаю стратегически недопустимой и политически вредной для нашего состояния.
А за белой полосой пляжей, окантованных лентами прибоя, стояла плотная стенка тропических джунглей, наполненных райской тишиной и диковинными ароматами. Полураздетые и босые матросы с голодным блеском в глазах глядели на незнакомые кущи чужестранных лесов. Температура в кочегарках броненосцев поднималась до пятидесяти пяти градусов по Цельсию, машинисты, отстояв вахту, выдавливались из люков, как скользкие мокрые черви, и ложились на палубу в обморочном состоянии… Слева – Африка, справа – Индийский океан! Но им было уже не до экзотики.
Флаг‑капитан Клапье де Калонг доложил адмиралу:
– Радиостанция французов передала для сведения: японские крейсера недавно были у Мозамбика, искали нас…
Рожественский остался невозмутим. Всю дорогу от Либавы немногословный, флагман лишь у берегов Мадагаскара раскрыл перед штабом ПЕРВОНАЧАЛЬНУЮ задачу его эскадры. Все выглядело логично: деблокировать Порт‑Артур и, объединясь с Первой Тихоокеанской эскадрой, мощью двух эскадр обрушить на японский флот сокрушающий удар, после чего следовало утвердить свое господство на море. В этом случае, доказывал Рожественский, японская армия будет отрезана от метрополии и сама по себе растает в кровопролитных боях, не имея подвоза припасов и подкреплений.
– Все это вполне пригодный материал для исполнения, но он годен лишь при условии, если Порт‑Артур выдержит осаду до нашего прихода, – сказал флагман в конце речи. – Прежде мы подождем, что привезет буксир «Русь» из Таматаве!
Буксир доставил страшную новость: ПОРТ‑АРТУР ПАЛ. Офицер, сделавший об этом доклад адмиралу, после рапорта рухнул в обморок.
Позже из французских газет узнали, что Сгессель самовольно, игнорируя мнение военного совета крепости, сдал Порт‑Артур японцам, которые отпустили Сгесселя на родину со всем имуществом и, конечно, с его женою. Французы подчеркивали неблагородство этой супружеской четы, которая, не забыв даже оконные гардины, оставила в Японии свою собаку, и она теперь воет… Ситуация разом изменилась. «Надо возвращаться, – идея прорыва во Владивосток основана главным образом на счастье, на удаче, а удача‑то как раз была на стороне японцев» – таково было мнение одного из офицеров походного штаба эскадры.
Но слышались и другие голоса:
– Вернуться домой? А с какими глазами? Чтобы родина сочла нас трусами? Нет уж, господа, лучше пропадать …
Эскадра плыла в Носи‑Бе; подле «Суворова» держался «Александр III», команда которого целиком набрана из Гвардейского экипажа, с высокою дисциплиной и чистоплотностью (даже непонятно, почему Зиновий Петрович не сделал этот броненосец своим флагманом). На кораблях работали церкви и походные сберкассы, куда матросы вносили свои гроши ради сбережения.
– Пивную бы нам ишо! – говорили. – Дас закусками…
За время перехода вокруг Европы и Африки, в частых угольных бункеровках матросы эскадры износились и оборвались так, что их стыдно было отпускать на берег – на потеху иностранцам. Еще в Либаве Бибишка обещал новую обувь, но так и не дал, теперь экипажи сделались форменными босяками. А каково машинным командам, которые приплясывали на рифленой стали дрожащих площадок, раскаленных будто противни! Кто бы мог поверить, что на эскадре повадились расплетать старые тросы, из их прядей матросы плели для себя… лапти. Сказать, что голодали, – нельзя, но и сыты редко бывали. Адмирал большую часть дня проводил за столом, лично вникая в нужды баталерок, прачечных и камбузов.
На «Эсперансе» – рефрижераторе, следовавшем за эскадрою с запасами мяса, скисли холодильники, а бочки с солониною в тропической жаре раздуло, словно нарывы, из них текла бурая зловонная жижа. Рожественский распорядился все содержимое холодильников побросать в море, и семьсот тонн гнилого мяса алчно раздергали небрезгливые акулы.
Флагман затребовал у Петербурга разрешения следовать на Дальний Восток никак не позже 1 января. Из‑под «шпица» ему отбили категорический приказ: оставаться на Мадагаскаре до прибытия вспомогательных крейсеров, наскоро переделанных из грузовых пароходов. Одновременно Петербург известил Рожественского, что ради усиления Второй Тихоокеанской эскадры в море уже вышла Третья Тихоокеанская эскадра под флагом контр‑адмирала Небогатова… Рожественский мрачнел все больше.
– Мало мне обузы от пароходов, – говорил он, – так мне еще подсовывают никудышный балласт. Наше положение сейчас могло бы спасти только прибытие сюда всего Черноморского флота! Но разве турки пропустят его через Босфор?
В последние дни 1904 года эскадра Рожественского вошла в ярко‑лазурную лагуну Носи‑Бе, где ее ожидали корабли отряда Фелькерзама, который снова перенес флаг с «Сисоя Великого» на полюбившийся ему броненосец «Ослябя». Вместе с флагом на «Ослябю» перенесли и больного Фелькерзама. На кораблях соловьями распелись боцманские серебряные дудки.
– Которые тута хворые, теих с врачами велено адмиралом пущать до берега, штобы попаслись на травке…
Зиновий Петрович решил повидаться с Фелькерзамом, любезно пригласив с собою на «Ослябю» и Коковцева.
– Дмитрий Густавович, – начал он разговор, – Небогатов со своим хламом будет хватать нас за пятки, его антикварное старье лишь помешает нашему прорыву на Владивосток, который и без того потребует от нас немало крови… Это не подкрепление, а лишний камень на шею! Срочное движение вперед – последний шанс. Я снимаю эскадру первого января. Предельный срок. Нельзя ждать… ждать больше нельзя! Все.
– Зиновий, ты уйдешь, а… Небогатов?
– Да кому он нужен здесь? Пошел он к чертовой матери!
Фелькерзам утопал в глубоком кресле салона.
– Крейсерам необходим ремонт. Две недели.
– Димочка, – сказал флагман старший флагману младшему, – мы знаем один другого не первый год. Выслушай меня. Того под Порт‑Артуром уже так раскатал свою артиллерию, что снаряды в его пушках болтаются, как нога младенца в валенке взрослого человека. Ему, конечно, потребуется замена орудийных стволов и безусловная чистка засоленных котлов. Мы сейчас форсируем машинами через Индийский океан, не жалея отставших и аварийных, – только вперед на прорыв! Это единственная гарантия хоть какого‑либо успеха в нынешней ситуации.
– Зиновий, – отвечал Фелькерзам, – о чем ты хлопочешь? Любое движение эскадры на Восток – еще один шаг к гибели. Не о себе же думаю – о других. Не хватит ли авантюр?
– Возвращаться? – спросил Рожественский.
– Да…
Рожественский резко повернулся к флаг‑капитану:
– Оставьте нас одних. Можете повидать сына…
Коковцев не видел Гогу после бункеровки в Дакаре.
– В твои годы, – сказал он сыну в каюте, – я проходил этим же путем, но тогда, сознаюсь, жара переносилась легче.
– Есть банка пива. Еще с Дакара. Хочешь, папа?
– Дай. У меня сердце колотится от духоты. Помню, что под брамселями мы давали одиннадцать узлов…
– Ха! А сейчас, в век пара и электричества, эскадра ползает хуже черепахи – пять – семь узлов.
– Скажи спасибо адмиралу, что щадил броненосцы на экономичном режиме хода, иначе мы бы не вылезали из поломок в машинах. Или не знаешь, как Бибишка формировал эскадру, желая поскорее выпихнуть нас из Либавы?… Негодяй!
– Он и выпихнул, папа. Но в Ревеле нам поставили оптические прицелы, не обучив с ними работать, а на мостике торчит дальномер Барра и Струда, который дает не дистанцию до цели, а точно показывает цену на дрова… Кто виноват, папа?
Коковцев не успел ответить: раздались свистки вахты от забортного трапа – Рожественский уже садился на катер, но тайну своей беседы с Фелькерзамом он никому не выдал. Однако в нем что‑то переменилось, он сказал Коковцеву:
– Если мало было жертв, согласен жертвовать и далее. Дмитрий Густавович по‑своему тоже прав…
Кажется, он запросил Петербург о возвращении эскадры на Балтику. Суровой директивой на этот раз его одернул сам император Николай II, конкретно указавший, что эскадре надобно завладеть «господством на морском театре».
– Теперь хотя бы все ясно. Его величество настоятельно требует соединения с небогатовской эскадрой… Я подожду «Иртыш» с боеприпасами, чтобы провести учебные стрельбы. Если не научились палить на Тронгзундском рейде, так устроим, на потеху мальгашам, цирк у берегов Мадагаскара…
Открылся 1905 год; для японцев он был 36‑м годом «эпохи Мэйдзи» или 2565‑м годом с восшествия на престол первого микадо – для нас он стал годом Первой русской революции.
* * *
Бурные тропические ливни обмывали раскаленные борта броненосцев. По утрам корабельные оркестры начинали день исполнением «Марсельезы» – в честь Франции, приютившей их, а после «Боже, царя храни!» начинали орать боцмана:
– Ходи босиком! Вино наверх! В палубах прибраться!
По вечерам музыканты провожали заходящее солнце грустной мелодией: «Коль славен наш Господь». Дисциплина ухудшалась. То на одном, то на другом корабле звонко выстреливала пушка, на фок‑мачту взлетал гюйс – это означало: открывается судебное заседание. Но адмирал разумно не утвердил ни одного смертного приговора:
– Зачем казнить людей, идущих на смерть? В этом случае любая конфирмация выглядит комедией. Все равно я обязан исполнить пункт Морского устава, со гласно которому, при встрече с противником, даже висельники выдергиваются из петли, чтобы занять свое место на боевых постах…
Носи‑Бе, Носи‑Бе! Глаза не могли вобрать полностью эту красоту первозданного мира – с вулканами, покрытыми цветами ванили, с пальмами, что шумят над морем, с непередаваемо яркою красотою женщин, многие из которых были королевами племен. Врач с крейсера «Аврора» записал в дневнике: «Женщины сложены прекрасно: высокая грудь, стройная талия, походка гордая; золотые украшения – серьги в ушах и в носу, на руках и ногах красавиц масса серебряных браслетов… Костюмы классические: тонкие хламиды самых пестрых цветов, в которые женщины очень искусно драпируются». Но и в этом «раю» люди продолжали умирать от изнурения. Покойников покрывали листьями пальм и лианами, их забрасывали не виданными на Руси цветами тропиков. Команды выстраивались во фронт, дежурный миноносец с мертвецами на борту спешил вдоль линии кораблей, потом – команда:
– Расходись! Матросам петь песни и веселиться…
Рожественский, явно раздавленный той массой ответственности, которую он сам же и взвалил на себя, старел все больше. Поник, сгорбился, поседел. Но, старея, адмирал начинал звереть, и, если раньше для общения с матросами ему хватало сакраментальных слов, взятых из летописи заборов, то теперь он саморучно колотил матросов по зубам. Это факт! Офицеры сторонились его, гордеца, между салоном флагмана и кают‑компаниями вырастало зияние пропасти. Офицеры считали за честь бойкотировать указания штаба Рожественского, а матросы, которым сам черт не брат, плохо подчинялись офицерам. Тоже факт! Никакие угрозы ареста уже не действовали.
– Сам посадишь – сам и выпустишь! – с небывалой дерзостью говорили они офицерам. – Чего ты меня пуга ешь и сам пугаешься? Ведь нам с тобой едино под одной бронюшкою подыхать! Вот кады пузырями забулькаем, тады и потолкуем…
В глубине бухты Носи‑Бе – чистенький, беленький городишко, с полсотни французов, больше тысячи местных жителей. Здесь губернатор и клуб, хороший рынок под куполом, магазины парижской галантереи и парфюмерии, кафе и кабачки, игорные дома, а вокруг города бамбуковые хижины, в которых найдешь радушный приют и уникальную чистоту. Мужчин на улицах не видать – одни женщины, никому ничего не предлагавшие, но никому ни в чем и не отказывающие. Свобода нравов поразительная! Офицеры с утра пораньше бесцельно шлялись в липкой духоте улиц, обедали в «Cafe de Paris"; на их кошельки, раздутые от золота, уже слетались международные аферисты, а еще больше аферисток, выдававших себя за парижских этуалей. Молоденькие мичмана забавлялись купанием в лагунах среди крокодилов, стонавших от аппетита, или играли в лаун‑теннис с дочками местного губернатора. А матросы, если не сидели за пивом по кабачкам, часами волынились на солнцепеке перед почтой, дабы отправить в далекую Россию сбереженные от выпивки деньжата. Очередь двигалась нестерпимо медленно, солнце жарило сверху нещадно, снизу тебя подпекал раскаленный песок, слышалась брань: