Екатерина Вячеславовна Балобанова
Легенды о старинных замках Бретани
Екатерина Балобанова
ЛЕГЕНДЫО СТАРИННЫХ ЗАМКАХ БРЕТАНИ
[Предисловие]
Несколько лет тому назад мне удалось месяца три пробродить пешком по Бретани и записать со слов встреченных мною «рассказчиков и рассказчиц» довольно много поэтических преданий, приуроченных к разрушенным замкам и старым домам; некоторые из них я и решилась издать по‑русски для любителей поэтических народных произведений.
Существует немало сборников бретонских легенд, сказок и баллад, переведенных на французский язык; но все эти сборники представляют собой более или менее сырой материал, недоступный в большинстве случаев неспециалистам по фольклору, так как в них только путем долгих разысканий можно найти действительно поэтические вещи. Из такого рода научных сборников можно выделить составленный ле Бразом, – «Легенда Смерти в Нижней Бретани»[1], глубоко прочувствованный разбор которого сделан в прошлом году С. Ф. Ольденбургом (Журн. минист. н. просв., февр. 1894). Но и этот сборник есть как бы введение к изучению бретонской народной словесности и действительно дает мастерски расположенный, обширный и надежный материал, но не интересное чтение для обыкновенного читателя.
«Старая Бретань умирает; бретонские певцы исчезают: одни умирают со своей родиной, другие уже поют по‑французски…» – говорит С. Ф. Ольденбург [2].
Однако есть уединенные уголки Бретани, где хотя и перевелся народный певец, но не перевелся еще народный рассказчик‑«сказитель», которым всегда так славились эти кельтские страны, – Бретань и Ирландия. Еще до сих пор или, по крайней мере, в недалеком прошлом, можно было встретить почти профессиональных рассказчиков, которых все знали и к которым направляли интересующихся этим делом.
|
|
Такой сказительницей, была, например, одна Soeur Gгisе в Кимпере, с которой мы познакомились, к сожалению, уже незадолго до ее смерти. Она жила в маленьком домике или, лучше сказать, в маленьком садике на самом выезде из города, и своею обстановкою и своими страданиями напомнила нам героиню тургеневских «Живых мощей». Многие из передаваемых здесь легенд записаны мною с ее слов.
В маленькой деревушке в приходе Лонгруа мы прогостили несколько дней у другого такого рассказчика, – старика‑садовника Луи Беллека, к которому сходилось и даже съезжалось множество народа, чтобы купить яблок, а главное, чтобы послушать его рассказы о старом времени.
Недалеко от Mont‑Noir, проходя по старинному и очень красивому кладбищу, мы были привлечены пением, и, идя на голос, вскоре увидали часовенку, всю в зелени и цветах, на пороге которой сидела маленькая горбунья и пела по‑бретонски:
«N’hen eus manu a vad’bors ar bed
Met caroud ha bezan caret»
T. e. «ничего нет лучше в мире, как любить и быть любимой».
Эта песня в устах бедной горбуньи показалась нам очень трогательной и печальной, и мы, подойдя к девушке, попросили у нее позволения отдохнуть около нее; она сначала испугалась, но, узнав в нас двух иностранок, живших в соседней деревушке, успокоилась и стала весело болтать с нами. Она оказалась прекрасной сказительницей, и от нее мы узнали историю «Бабушкиного дома» и с ее слов записали несколько sôn и gwerz’ев, т. е. коротеньких песенок и столь характерных народных бретонских баллад.
|
|
Но я не могу ручаться в научном отношении за достоверность собранного таким образом материала, да и не желаю придавать своей работе никакого научного значения. Книжечка эта представляет собою сборник поэтических преданий, предназначенный для любителей народной поэзии, преданий, пересказанных мною свободно, не стесняя себя требованием точности, необходимой для научных целей, но часто портящей впечатление благодаря совершенно непоэтическим подробностям и частностям, вплетенным в действительно поэтический сюжет.
Разбирая сборник ле Браза, С. Ф. Ольденбург говорит: «Безусловная, ни в чем не сомневающаяся вера и глубокое примирение с неизбежным – вот суть бретонской души, которая умела слиться и сжиться с природою, оживив ее смертью».
Таким образом, сборник ле Браза объединен идеей уничтожения, это царство смерти, перед вами непрестанно мелькают «церковные своды, где в чаду кадил, при мерцании свечей, раздается вечная память; пришел конец, которому нет конца!»[3]
Сборник же легенд, собранных мною, хотя и носит тот же отпечаток бретонской души, – безусловной, ни в чем не сомневающейся веры и глубокого примирения с неизбежным, и хотя помещенные в нем предания в большинстве случаев тоже относятся к смерти и воспоминаниям прошлого, но «не смерть в них царит, а кипит жизнь, все побеждающая новая жизнь!..» как говорится в одной из этих легенд[4], «развалины замка утопают в зелени, весной здесь поет соловей, зимой ветер рассказывает свои старые сказки. Память о прошлом встает из могил…»
|
|
«Годы быстро и незаметно, как летние тучки, проносятся над этими серыми ландами и темными развалинами…», говорится в другой легенде[5], «сгладят они понемногу все следы прошлого, но новая жизнь разовьется в этом царстве смерти, хотя нам и не суждено уже ее видеть».
Е. Балобанова
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЛОДКА
На самом берегу моря, в местности, называемой Peulven, т. е. «Каменная скала», находится один из самых древних замков Бретани.
В старые годы замок этот принадлежал очень гордому рыцарю, пожалуй, что самому гордому рыцарю на свете. Женился он тоже на гордой принцессе, настоящей принцессе королевского рода. Жили они на своей Каменной скале, как орел и орлица на высоком дубу, на горной вершине, редко спускаясь на землю и не входя ни в какие сношения со своими менее знатными соседями; низший же класс населения они и за людей не считали.
Вскоре родился у них сын, наследник их имени и родовой славы. Французский король приезжал на крестины, папский нунций сам совершал церемонию. Мальчик рос истинным сыном гордого рыцаря: в раннем детстве отказался он принимать пищу из рук служанки, а с семилетнего возраста не иначе показывался людям, как верхом и в сопровождении оруженосца. О детских играх и забавах не было и речи, а если и случалось ему знакомиться с мальчиками‑ровесниками своими, то всегда справлялся он об их родословной и проводил с ними время в замковом арсенале или в конюшнях.
Года через два после рождения сына, родились у гордого рыцаря две дочери: Мария и Анна‑Роза. Торжественно звонили замковые колокола, извещая мир об этом важном событии. Французская королева была восприемницей, руанский епископ приезжал на крестины.
– Поддержат они славу своего рода, выйдя замуж за принцев королевской крови! – говорили все, бывшие при их крещении.
Радовался и гордый рыцарь, что родились у него дочери, а не сыновья, хотя в те времена появление на свет девочек не считалось большим счастьем: для поддержания блеска своего имени гордый рыцарь распродал понемногу большую часть своих владений и, хотя на долю старшему сыну его и оставалось еще немало земель, но при нескольких братьях не хватило бы средств наделить их всех, как прилично такому славному роду.
Но вот года через три, в одно прекрасное майское утро, когда вся природа улыбается и наряжается по‑праздничному, родился у рыцаря и второй сын.
Не звонили радостно замковые колокола, извещая мир об этом событии; не приезжали ни французский король, ни французская королева на крестины, папский нунций не совершал церемонии, да и мальчик родился совсем не в славный род своего отца и не был похож на сына принцессы королевской крови: черненький, с огромной головой, с круглыми глазами и большим ртом, он скорее напоминал лягушонка, чем принца. С отвращением взглянул на него гордый рыцарь, а жена его сказала, что этот лягушонок не может считаться их сыном.
Название «Лягушонка» так и осталось за мальчиком, хотя старый замковый капеллан при крещении и назвал его христианским именем Рене.
Годы шли и сменяли друг друга, маленький лягушонок превращался в большого, неуклюжего, но сильного мальчика. Никто не заботился о нем, никто не ласкал его, но никто и не стеснял его ничем, и он привык бродить целые дни по морскому берегу, исчезал из замка на целые недели: то гостил он у какого‑нибудь товарища на ферме, то уходил в море с рыбаками из Порт‑Бланка или Лониона. У простых людей Рене всегда был желанным гостем, всюду любили его и ласкали.
Но вот умер гордый рыцарь и был похоронен в великолепном семейном склепе, а на другой день похорон принцесса отвезла бедного Лягушонка в монастырь и просила приучить его к суровой жизни и воспитать в полном отречении от мира.
Опасаясь, как бы свободолюбивый мальчик не убежал как‑нибудь из монастыря, его заперли в мрачных подземельях на время, пока не привыкнет он к суровой жизни. Почти целый год томился он взаперти: весной доносились до него ароматы цветов, напоминавшие ему его любимые леса; летом с тоской вспоминал он морской берег, озаренный ярким солнцем, и синее море, отражавшее стены и башни его родного замка, и тянуло его туда, на свободу, тянуло с неудержимой силой!
Лето сменилось осенью, и у бедного мальчика не стало больше терпения томиться в своей мрачной тюрьме.
Воспользовавшись тем, что забыли как‑то запереть двери его подземелья, вышел он на воздух, вышел без мысли о бегстве, но вот пролетели над ним аисты и своим криком поманили его в даль, и тихо пошел он в ту сторону, куда летели они, и скоро скрылся в соседнем лесу.
Долго шел Рене, сам не зная куда; на ночь заходил он в какие‑то деревни и бурги, и везде принимали и кормили мальчика‑нищего: одних школяров бродило и побиралось тогда великое множество.
Через несколько дней увидал Рене светлую полоску на горизонте, – это было море у Порт‑Бланка.
Здесь посчастливилось мальчику найти корабль, на который требовался юнга. Правда, корабль был ветхий и ненадежный, да и сам шкипер его пользовался недоброй славой, но зато не расспрашивал он Рене ни о чем, и к рассвету следующего же дня были они уже в открытом море.
Вскоре в замок пришла весть о бегстве мальчика, а потом пришла весть и о том, куда он девался.
– Что же, пускай себе служит юнгой на корабле, – сказала жестокосердая принцесса, – если не хотел он слушаться своей матери.
– Очень рад! – сказал семнадцатилетний Гюльом, старший сын гордого рыцаря, – мальчишка, пожалуй, еще наделал бы много хлопот: эти монахи ужасные пролазы, и он мог явиться со временем и потребовать свою долю наследства.
– Бедный Рене! – сказали друг другу Мария и Анна‑Роза и украдкой отерли слезы.
Прошло лет пять. Мало радости принесли эти годы обитателям замка! Гордый наследник рода холодно простился с матерью и сестрами и отправился ко двору французского короля. То и дело приходило от него приказание продать тот или другой замок, ту или другую часть владений покойного рыцаря. Известен был граф Гюльом, как необыкновенно искусный игрок в кости, да как любимец придворных дам, но как‑то не доходило вестей о каких‑нибудь доблестных подвигах или о примерах его рыцарской чести.
Никакой принц королевской крови не являлся просить руки Марии или Анны‑Розы. Все мрачнее и пустыннее делался замок, все беднее и беднее становилась гордая принцесса.
Но вот, ровно через пять лет после бегства Рене, накануне Рождества, сидела гордая принцесса с дочерьми за поздним ужином. На море была очень сильная буря, ветер так и выл в трубах и пустынных залах замка.
Говорили о последнем распоряжении Гюльома продать соседнему бургу всю прилегавшую к нему землю.
– Я предвижу день, когда придется продать и этот замок! – сказала Мария.
– Я не переживу этого дня, – гордо возразила принцесса.
– Во всяком случае, мы с Анной‑Розой решили покинуть замок, – продолжала Мария. – Пройдя наш парк, мы очутимся за оградой монастыря: девушкам нашего рода нет другого исхода. К счастью, сборы недолги и путь не длинен!
– А я все‑таки хотела бы знать, где теперь Рене! – вдруг прервала беседу Анна‑Роза. – Я всегда думаю о нем в такую бурю и очень была бы рада узнать, что он не в море в нынешнюю ночь!.
За молитвой в этот вечер она молилась за бедствующих на море.
После полуночи мать разбудила девушек; редко входила она к ним в комнату, и они очень испугались, увидя ее.
– Послушайте, дети мои, не доносятся ли до вас странные звуки?
Девушки встали и, несмотря на грохот бури, услыхали мерные удары весел: «плик‑плок, плик‑плок» – ясно доносилось до них с моря.
– Отчего вы так встревожились, матушка? – спросила Мария. – Разве вы не узнали ударов весел? Это просто лодка идет к берегу.
– Да, но это необыкновенная лодка, – больше часа слушала я эти мерные удары, а лодка все идет, и шум ее весел не заглушается грохотом бури.
– Несомненно, что лодка идет к берегу! – утверждала Мария. – И теперь мне слышатся даже голоса!
Она распахнула окошко, едва справившись с сильным порывом ветра, удары весел стали сильнее, и можно было ясно различить грубые голоса и ругательства…
Но вдруг среди грубых мужских голосов и бретонской речи послышался тонкий молодой голос и слова «Adieu, mère!»[6]отчетливо прозвучали по‑французски.
Все вздрогнули и побледнели. Мария выпустила из рук раму, и бешеный ветер мигом сорвал ее с петель и ворвался в комнату, задул свечу, а вместе с ним словно ворвались и те же звуки, мерные удары весел: «плик‑плок, плик‑плок…»
Когда все пришли в себя, старая кормилица принцессы подняла руку и печальным и торжественным голосом начала читать De profundis [7].
– Как тебе не стыдно пугать нас, Тулузана! – сказала Мария. – Поди‑ка лучше, распорядись, чтобы в окнах башен зажгли огни: это, вероятно, идет сюда лодка с какого‑нибудь погибающего корабля, и надо, чтобы они правили на наш свет: тут берег пологий и удобный для выхода; вели развести огонь в кухне, чтобы несчастные нашли здесь теплую пищу.
Прошло полчаса, час, но никто не являлся в замок за помощью, и давно уже не было слышно ни ударов весел, ни голосов.
На другое утро старая Тулузана пошла расследовать дело, но не добилась толку: никто не слыхал никаких голосов, никто не видал никакой лодки, а соседние рыбаки уверяли, что ночь была такая бурная, что они, опасаясь, как бы не унесло их снасти и лодки, не ложились спать всю ночь, несколько раз выходили на берег и ничего не заметили на море.
Корабль, на котором служил Рене, пропал без вести. Утром накануне Рождества рыбаки видели его недалеко от порта. Весь день стояли мглистые сумерки, а к вечеру разыгралась такая буря, что трудно было выдержать и не такому старому судну. Но никто не видал момента крушения; пытался ли экипаж достичь берега в лодке, или корабль прямо пошел ко дну, осталось неизвестно.
Одно было несомненно, бедный Лягушонок лежал на дне морском. Каждому своя судьба!
Через год в рождественскую ночь опять за поздним ужином сидела гордая принцесса с одной из своих дочерей.
Мария поступила так, как говорила: она прошла через парк и скрылась за оградою монастыря с тем, чтобы никогда уже не выходить оттуда. Последнюю рождественскую ночь проводила в замке и Анна‑Роза: вскоре и она должна была последовать за сестрой.
Не успели они прочитать вечернюю молитву, как вдруг опять мерные удары весел «плик‑плок, плик‑плок» явственно донеслись до них среди ночной тишины… Анна‑Роза отворила окно, и удары весел стали еще слышнее. На этот раз ночь была ясная и безмолвная, и молодая девушка решилась выйти на берег.
Луна светила так ярко, что можно было видеть все на далеком расстоянии, но ни лодки, ни корабля нигде не было; кроме утесов св. Гильды да Семи Островов, ничего не видала она, а между тем, мерные удары весел «плик‑плок, плик‑плок» явственно раздавались почти у самого берега, но ни голосов, ни говора не было слышно.
Печально вернулась Анна‑Роза в свою башню, ни слова не сказав матери о том, куда ходила.
Но гордая принцесса сама пошла к морю. Целый год думала она о своем сыне, не о том гордом, холодном красавце, что играл так искусно в кости при дворе французского короля, а о маленьком, широкоплечем, черноглазом Лягушонке‑Рене, голос которого прозвучал ей в последний час его жизни в прошлую рождественскую ночь, прозвучал таким нежным прощаньем – «Adieu, mère!»
На прибрежье все было безмолвно. Даже море почти не плескалось у берега; тихо было в морской глубине, и только мерные удары весел «плик‑плок, плик‑плок» явственно раздавались в воздухе. Принцесса села на камень и стала слушать.
Между тем, поднялся туман, и все предметы на берегу приняли странные, диковинные очертания. Встала гордая принцесса, чтобы идти домой, но силы оставили ее: она едва‑едва передвигала ноги, и влажный от сырости шлейф ее платья словно превратился в непомерно тяжелую гирю. Она опять села. Туман все густел и густел, и все яснее и яснее вставал перед ней образ ее бедного заброшенного сына, покоящегося теперь на дне морском, а мерные удары весел явственно раздавались в воздухе.
Стала гордая принцесса молить о прощении Святую Матерь, Матерь Младенца, пришедшего в эту ночь на землю искупить грехи людей. Но, может быть, Святая Дева не преклонит слуха к мольбе одной лишь только грешницы из всех великих грешников мира, – к мольбе матери, из высокомерия и гордости бросившей на произвол судьбы своего сына.
А между тем, мерные удары весел все приближались и приближались к берегу.
Долго прислушивалась к этим звукам и Анна‑Роза; но она не знала, что мать ее сидит на морском берегу одна со своими воспоминаниями: все, что посеяли в сердце ее высокомерие и гордость, все это разрослось в большое развесистое дерево, корнями своими придавившее ее бедное загубленное дитя, спящее теперь на дне морском.
Да, не знала Анна‑Роза, что для ее матери настал страшный час пробуждения! Долго сидела она у окна своей башни, прислушиваясь к доносившимся до нее мерным ударам весел.
Но вот налетел порыв ветра, один, другой, закипело сердитое море, и мгновению разразилась страшная буря. Многим будет она стоить жизни! Будет стоить она жизни и гордой принцессе, сидящей в оцепенении на берегу у самого моря.
Да, ничего этого не знала Анна‑Роза, прислушиваясь к мерным ударам весел, заглушавшим даже грохот бури!
Но вот солнце взошло над умиротворенной землей, – буря стихла, и праздничное утро наступило спокойное и ясное.
Но в замке церковные колокола звонили печально: посреди церкви стоял катафалк, а на нем гроб, а в гробу том, в шелковом платье, убранном перьями, лежала женщина, – вчера еще такая гордая принцесса королевской крови. Все тихо и безмолвно кругом, но покойница лежит с напряженным лицом, точно прислушиваясь к мерным ударам весел…
Слышатся эти звуки и Анне‑Розе, стоящей в углу безмолвного храма, и кажется ей, что звуки эти все приближаются и приближаются.
Теперь замок принадлежит духовенству прихода Третье. Новые времена давно уже царят в этих когда‑то мрачных покоях: везде обои покрыли сырые стены, а калориферы высушили плесень. Везде цветы, ковры, газовое освещение, никто не помнит старой истории этого замка: другие времена, другие и песни!
Но каждый год накануне Рождества, какая бы ни была погода, – бушует ли ветер, тихо ли, как зеркало, море, кто бы ни были обитатели замка: в полночь и далеко за полночь слышат они мерные удары весел, – «плик‑плок, плик‑плок», явственно доносится до них с моря.
БАБУШКИН ДОМ
На проселочной дороге, ведущей из деревушки Дино к Понт‑Круа, стоит старинный, старинный дом с остроконечной черепичной крышей. Дому этому не менее трехсот лет; стоит он в большом цветущем саду и весь зарос розами, хмелем, лиловым гелиотропом, синими колокольчиками, белой повителью и другими вьющимися растениями, которые спутались, сплелись между собой и образовали вокруг него пеструю благоухающую стену. Вьются они все выше и выше, некоторые далее зацепились за железные оконные переплеты, словно стремясь заглянуть в комнаты, как ластящиеся внуки в глаза старой бабушке. Но непроницаемы эти, хотя и старческие, глаза: вместо стекол вставлена блестящая, но непрозрачная слюда, и заглянуть снаружи во внутренность дома нет возможности.
Дом этот исстари называется Бабушкиным домом, а за решеткой его сада, на старом, запущенном деревенском кладбище, виднеется могила самой бабушки.
Надпись на могильной плите почти совсем стерлась, да и немудрено: сто шестьдесят пять лет лежит она на бабушкиной могиле! Но за все эти сто шестьдесят пять лет не перестают цвести на ее могиле розы, красная и белая жимолость, душистый горошек, разноцветный левкой и другие цветы, превращая место вечного упокоения в роскошный цветник. Надписи же, право, не нужно… она может и совсем стереться, даже могильная плита может рассыпаться, а цветы будут продолжать цвести и благоухать, и их аромат все так же будет разносить по воздуху память о милой бабушке.
Рассказывают, что без малого триста лет тому назад дом этот принадлежал богатому бретонскому дворянину. Дворянин этот рано овдовел, и почти всю свою жизнь посвятил воспитанию своих двух дочерей.
Старшая дочь его вышла замуж, но вскоре муж ее был убит на войне, и она вернулась к отцу со своими тремя детьми.
Младшей дочери его минуло всего шестнадцать лет, когда сестра ее вернулась домой. Тереза, так звали ее, была необыкновенная красавица с синими, как море, и с светлыми, как горный ручей, глазами; высокая, стройная, ловкая.
Местный старичок‑священник приохотил ее к учению и к чтению Св. Писания, и большую часть своего времени она посвящала Богу и книгам.
Но вот ей минуло уже восемнадцать лет, а она все еще не была замужем. Много женихов было у этого «Менец‑Хомского цветка», как звали ее по местности, где стоял дом. Целые толпы знатной и незнатной молодежи гостили у ее отца: в деревенской гостинице по воскресеньям толпится меньше народа, чем толпилось в их доме каждый Божий день. Отец Терезы принимал всех с честью – таков был обычай; но сама девушка редко сходила со своей башенки и всегда отвечала, что рано ей еще думать о замужестве.
– Тереза! – сказал ей однажды отец. – Я уже стар, и был бы очень счастлив видеть тебя пристроенной прежде, чем я лягу рядом с твоей матерью на нашем кладбище. Кто будет твоей опорой после моей смерти? Сыновья Луизы еще очень малы и сами нуждаются в покровителе. Я думаю, что ты слишком горда и разборчива, и боюсь, как бы не пришлось тебе потом раскаиваться: еще вчера отказала ты самому богатому и могущественному из здешних вельмож, – графу Амьенскому.
– Что же делать, батюшка! Не могу я выйти замуж ни за кого из всех этих приезжающих свататься ко мне графов, баронов и дворян, – не по мысли они мне! Посмотри в церкви на святых: какие у них лица! Хоть бы один из моих женихов был похож на них!
– Что ты говоришь, Тереза! Опомнись! Ведь это святые угодники!
– Да, но они были же прежде людьми, все они жили на свете! Но они были чисты сердцем, возвышенны духом, и оттого лица у лих такие хорошие. Посмотри на нашего старика‑священника: какое лицо у него! А мои женихи – гордые, себялюбивые, полные греха люди! Зачем же я пойду за них? Муж должен направлять жену на путь спасения, а не увлекать ее в бездну греха!
Вздохнул отец Терезы, но ничего не возразил ей.
Но вот в один холодный весенний день, когда вся семья сидела в зале у ярко пылавшего очага, вошел рыцарь, одетый во все белое, но без оружия; лицо его было прекрасно. По поклону и обращению видно было, что это очень знатный иноземный рыцарь, а может быть, даже и принц.
После обычных приветствий он подошел к Терезе и сказал ей:
– Я приехал издалека, чтобы просить вас стать моей женой; я вернусь через три дня за ответом.
Ничего не прибавил он больше, опять поклонился всему обществу и исчез.
– Ну, вот жених, который, по крайней мере, не похож на других! – сказал, улыбаясь, отец, но Тереза ничего не отвечала.
Через три дня весна уже была в полном разгаре, – все цвело и благоухало в саду. Через три же дня, час в час, вернулся и белый рыцарь и, подойдя к Терезе, спросил ее:
– Как же решили вы?
Она взяла его за, руку, подвела к отцу и сказала ему:
– Отец, благослови нас! Я наконец нашла себе мужа по мысли.
Недели через две была сыграна и свадьба. Отец Терезы задумал было отпраздновать ее очень пышно: предполагался и турнир по старинной моде, и королевское шествие; пригласил он чуть ли не все знатное дворянство. Но никто не поехал на свадьбу, узнав, что со стороны жениха на ней будут лишь нищие да убогие со всего околотка.
– Что же делать! родные мои далеко, – пусть же гости эти будут мне за родных, – говорил жених.
Тереза согласилась с ним, священник тоже, ну, свадьба и обошлась без рыцарей, знати и всяких затей.
Молодые до осени остались жить у отца. Каждое утро муж Терезы вставал всех раньше в доме и уезжал на своей белой лошади, которую сам и седлал; возвращался он к ночи, и ничего не ел и не пил дома. Очень удивлялись этому все домашние, но, так как Тереза казалась необыкновенно счастливой, и все в доме необыкновенно удавалось и процветало, то никто ничего не говорил ей, а она целыми днями пела псалмы, сидя в саду за прялкой.
Однако же раз, уже под осень, сестра сказала ей:
– Послушай, Тереза, конечно, это не мое дело, – ты очень любишь своего мужа, и видно, что вы очень счастливы, но неужели он не может остаться с нами хотя бы на один день? Куда это он ездит?
– Милая сестрица, – ответила Тереза, – я сама этого не знаю!
– Почему же ты его не спросишь?
– Я несколько раз хотела спросить, но не осмеливалась!
– А я на твоем месте спросила бы!
Но Терезе не пришлось спрашивать: в тот же вечер муж сказал ей:
– Нам пора собираться домой, в мои владения, но знай, Тереза, что путь нам предстоит дальний и что придется тебе расстаться со своими родными надолго, если не навсегда.
– Что же делать! твой дом будет моим домом: жена следует всюду за своим мужем.
Нежно поцеловал ее белый рыцарь и сказал ей, чтобы она собиралась в дорогу, и что через три дня он вернется за нею; но просил ее не брать с собою никаких вещей: «Всего вдоволь у меня в моих владениях, а в пути вещи – только помеха».
Как ни крепилась Тереза, но расстаться с отцом и сестрой было ей тяжело, и она не заметила, как пролетели эти три дня. Утром на четвертый день конь мужа уже стоял перед домом.
– Помни, Тереза, – сказал ей отец на прощанье, – когда бы ни захотела ты вернуться домой, дом этот принадлежит тебе: дети Луизы имеют свой собственный замок, дом же наш – твой и твоих детей.
– Благодарю, но я ведь долго не вернусь: мы едем в Испанию.
– Все равно, хотя бы вернулась ты через сто лет, ничего не изменится здесь для тебя.
– О, да! через сто лет она непременно вернется! – засмеялся ее муж. – Но если дом этот будет нашим домом, как говорите вы, то мы очень просим, чтобы в нем всегда, кто‑нибудь жил, – продолжал он серьезно, – неприятно возвращаться в нежилое место.
– Охотно обещаем мы это, пока живы, – сказала Луиза, – но после нашей смерти, и особенно через сто лет, это уж не в нашей власти.
– Не говори глупостей, Луиза! – заметил отец. – Отчего же не остаться жить в теткином доме хоть кому‑нибудь из твоих детей?
– Ну, а через сто лет это будет уж бабушкин дом! – пошутил муж Терезы.
На этом они и расстались. Белый рыцарь посадил свою жену перед собою на своего белого коня, и они тронулись в путь. Терезе показалось, что никогда не путешествовала она так удобно, как сидя на седле впереди своего мужа.
Вскоре повернули они на незнакомую тропинку, и родной дом совершенно скрылся из виду.
– Что это за странная дорога, по которой мы едем? – сказала Тереза. – Вероятно, ее проложили только на днях? я не видала ее никогда.
– О нет, это старая дорога! – отвечал ей муж.
Не успели проехать они и часа, по мнению Терезы, как уже наступила ночь, хотя по ее расчету было еще далеко до полудня. Но это была не темная ночь, а как будто отсутствие и света, и мрака: все предметы были отчетливо видны, но в какой‑то серой мгле.
– Отчего это так стемнело? – спросила она мужа.
– Потому что свет солнца не достигает сюда, моя дорогая!
Вскоре они повернули в сторону, и опять стало светло; тут выехали они на равнину, заросшую терниями, колючим кустарником, держидеревом и другими подобными растениями. Казалось, – коню их не выбраться отсюда, и их платье и ноги сильно пострадают от игл и шипов, со всех сторон обращенных к ним. Но конь бодро шел вперед: все растения словно расступались перед ним, и они подвигались вперед без всяких препятствий. Но позади них кусты снова сцепились, образуя плотную, непроницаемую стену.
– Тут начинается тернистый путь к спасению! – сказал ей муж.
– Муж должен вести жену по этому пути, милый мой, и с тобою я ничего не боюсь!
Они выехали из этой равнины, не пострадав нисколько от колючих растений. Дальше увидали они две горы, до такой степени высокие, что вершины их были скрыты облаками. Левая гора была каменистая, совсем черная, блестящая, лишенная всякой растительности, а правая вся покрыта сверкающим снегом.
С ужасом заметила Тереза, что обе горы постепенно сходятся, а когда они сошлись, раздался такой гром и треск, что белый конь не удержался и на минуту упал на колени. Совсем стемнело от разлетевшихся во все стороны черных и белых камней, – то черные вороны, казалось, бились на воздухе с белыми голубями.
– Не беспокойся, милая! – сказал белый рыцарь жене. – Это завистники бьются друг с другом: желая погубить других, они сами погибают друг от друга. Нам они не страшны! – и он направил коня в узкий проход между горами и проехал благополучно. Затем поднялись они по довольно крутой тропинке на высокое плоскогорье, и тут Тереза с удивлением увидала бушующее море: высокие, темные волны так и ходили по нему. «Не видно здесь ни лодки, ни судна, как же переправимся мы через воды?» – подумала Тереза. Но при их приближении буря утихла, и лошадь смело вступила в воду и переплыла море в несколько часов.
– Не бойся, милая моя! – сказал ей муж. – Это море людских страстей, – нам оно безопасно.
Переправившись на ту сторону, въехали они в совершенно бесплодные лайды, покрытые серыми кочками да валунами; изредка лишь кое‑где пробивалась жалкая травка. На лайдах паслось огромное стадо, и Тереза никогда не видала таких тучных и красивых коров; казалось, лучшего пастбища им и не надо.
– Это лайды довольствующихся малым, – сказал муж Терезы, – довольных своей долей, хотя бы бедной и несчастной.
Проехав ландами, конь перепрыгнул через каменную ограду, и путешественники попали на великолепное зеленое поле, которому не было видно ни конца, ни края; это было самое богатое на свете пастбище, с сочной, шелковой, благоухающей травой, но здесь паслось не более пятидесяти таких худых и тщедушных коров, каких Тереза никогда и вообразить себе не могла.
– Это поле скупых, – сказал ей муж, – голодных среди окружающего их богатства: берегут они его, лишая себя всего и забывая, что жизнь коротка и что за пределы земного они не могут взять с собой ни одной крошки.
Долго ехали они этим полем, наконец попали в большой густой лес. Всякие деревья были в этом лесу – и большие, и малые, и толстые, и тонкие; множество серых и черных птиц летало там, кружилось, металось, но ни одна не присаживалась ни на секунду ни на одну ветку.
– Посмотри на этих птиц, – сказал муж Терезы, – это погрязшие в земных помыслах. Слушая Слово Божие в церкви, они думают лишь о том, накормила ли служанка свиней, за сколько можно будет продать теленка; читая Библию, они думают лишь о том, чем питался народ Божий, какие были у евреев законы, оберегавшие их поля от потравы, сколько пени платили они за украденного быка. Мысли их не могут остановиться ни на чем вне этих хозяйственных и земных помыслов; они забывают, что не хлебом единым жив будет человек.
Проехав это место в лесу, Тереза увидала целую стаю белых птиц, и так пели они, что она попросила мужа приостановить коня, чтобы послушать их: никогда не слыхала она такого удивительного пения. Птицы эти сидели и летали на верхушках деревьев, совсем не спускаясь на землю.
– Эти птицы, вероятно, боятся нас и оттого не спускаются с вершины деревьев?
– О, нет, это отрекшиеся от мира: они проводили жизнь в уединении, не помышляя ни о чем земном, забывая о своих братьях, забывая, что «вера без дел мертва есть». Вот потому‑то, летая высоко‑высоко, они никогда не могут спуститься на землю.
Проехав лес, очутились путешественники у подножия высокой горы. Кругом них, казалось, был роскошный сад. Долго ехали они по густой розовой аллее, и доехали наконец до прекрасной беседки из цветущей сирени; весь пол ее был устлан мягким зеленым мхом.
– Ну, милая Тереза, сойди с коня и отдохни пока в этой беседке! Я должен еще проехать на ту гору и скоро вернусь к тебе.
Послушалась Тереза, сошла с коня и простилась с мужем. Долго смотрела она ему вслед, пока поднимался он на гору, но, когда скрылся он из виду, ей вдруг так захотелось спать, что она сейчас же легла в беседке на мягкий мох и заснула.
– Милая Тереза, пора тебе проснуться! – ласково сказал ей, вернувшись к ней, муж.
– А разве я так долго спала, мой милый?
– Ровно сто лет.
Вскочила Тереза на ноги и во все глаза смотрела на своего мужа:
– Ты шутишь, милый?
– Посмотри на себя, дорогая моя! – сказал ей муж, подводя ее к светлому ручью, протекавшему у беседки. Взглянула Тереза и ахнула: ручей отразил прекрасное лицо старухи с белыми, как снег, волосами! Мелкие морщины оттеняли кроткое тонкое лицо ее, и только глаза светились так же ярко, как и прежде.
– Ты огорчена переменой?
– Нисколько! я стала красивее, чем была в молодости.
– Старость всегда должна быть красивее, – она есть плод дерева; надо только, чтобы само дерево жизни было прекрасно, тогда и плод будет тоже прекрасен. Теперь ты должна вернуться домой на моем коне, я же сам не могу пока следовать за тобою, но и я приду, когда наступит пора, и тогда мы никогда уж больше не расстанемся с тобою.
– Я должна вернуться к отцу и к Луизе?
– Нет, отец твой и Луиза давно уже покинули тот мир.
– Зачем же вернусь я домой, когда там никого уже нет?
– Такова уж воля Божия! В Бабушкином доме живут теперь правнуки Луизы: они осиротели, и ты им нужна.
Простилась Тереза со своим мужем и села на его белого коня. Конь повез ее быстро‑быстро по новой и совсем незнакомой дороге, и к полудню остановился у ограды старого дома. Не успела сойти Тереза с коня, как он повернул назад и исчез уж из виду.
В Бабушкином доме все было по‑старому, – правда, одна жизнь сменяла другую, но это было совсем незаметно: по‑прежнему цвели там розы, теплый воздух был напоен ароматом клевера, левкоя, гелиотропа, жасмина и мяты. Деревья стояли нарядные, свежие в своей яркой зеленой одежде. В доме кружились, плясали и пели беззаботные дети, – было им весело, светло и тепло, и не понимали они своей печальной сиротской судьбы: никого не было около них; соседки приходили исполнять кое‑какие домашние работы и кормить детей, а местный священник уже подумывал о том, куда бы девать бедных малюток.
– А вот я и приехала к вам, милые дети мои! – сказала Тереза. – Я ваша бабушка из Испании, слыхали вы обо мне?