В Музее истории ГУЛАГа прошел семинар «Как читать следственное дело».




Участники семинара познакомились со спецификой изучения следственных дел. Сегодня эти документы рассматриваются исследователями как полноценный источник информации не только о людях, подвергшихся политическим репрессиям, но и об особенностях ведения следствия, осуждения, исполнения приговоров.

Личные следственные дела, хранящиеся в архивах, могут стать основой для восстановления судеб людей и изучения семейной истории.

Ведущие семинара рассказали, что можно обнаружить в следственных делах, какие общие детали можно увидеть, на какие особенности необходимо обратить внимание, а также продемонстрировали примеры из материалов к готовящейся Московской Книги памяти.

Семинар вели: исследователи, редакторы портала «Открытый список» Сергей Бондаренко и Екатерина Мишина.

 

Сергей Бондаренко (СБ): … Первое, что мне кажется важным, это то, что это самый доступный из всех существующих по истории советского террора источник… Это прежде всего очень впечатляющий с точки зрения того, как сделан этот материал. У меня у самого этот опыт несколько лет, я начинал с того, что смотрел дела своих двух прадедушек, и это мой первый тезис: мне кажется, что эта вещь, с которой каждому интересующемуся стоит столкнуться, потому что ни что так глубоко и многогранно не даёт представление о том, что такое некий советский способ создавать террор, как следственное дело. И в этом именно очень хорошая и сложная часть – в доступности этого... Есть Государственный архив Российской Федерации – ГАРФ, где более 100 000 следственных дел, которые не все находятся в свободном доступе, поскольку есть ограничение в 75 лет, но большая часть. И небольшого труда стоит выяснить наличие конкретного дела, которое находится в ГАРФе и вам его быстро дадут. Это абсолютно доступно простому человеку, непрофессионалу. Что касается архива ФСБ – второго такого места, где можно это всё искать и смотреть, там это устроено сложнее, потому что там вы не увидите никакого каталога и будете выбирать вслепую, но хорошая сторона в том, что им можно написать просто электронное письмо и они в течение 40 дней обязаны вам ответить формально, есть ли у них это дело, и могут ли они вам его предоставить – могут ли они его рассекречивать, например. Вот эта вещь в какой-то момент меня поразила, когда я понял, что столько есть сложностей, разных мнений и проблем в изучении Большого террора и прямо даже здесь в Москве совсем рядом от нас находится целая библиотека историй о людях, которая …. Об абсолютном большинстве этих людей мы никогда и ничего не знаем сверх того, что написано в их следственном деле. И это в каком-то смысле поразительная вещь: получается, всё, что от них останется … через сто лет… это некая история преступления, которое они, как мы предполагаем, не совершали, но тем не менее, описанная каким-то определённым образом, структурированная специальным языком – и это вот то, с чем мы имеем дело. И мне кажется, что это то, в чем стоит попробовать поразбираться. Одновременно с этим есть такое очень рапространённый тезис о том, что следственные дела вообще не стоит читать, ну или не то, что не стоит – или некоторые говорят, опасно читать, потому что ты всерьёз начнёшь воспринимать то, что там написано, а там всё неправда. И вообще не нужно их смотреть, потому что там всё неправда. И люди предстают в ужасном свете, и оговаривают себя, и своих близких, и ты никогда в этом не разберёшься, и более того, если ты каким-то образом причастен к этому человеку, то это будет больно и тяжело узнать о том, что это именно вот так было. Или наоборот – кот-то считает, что это всё правда, и тем более это всё так ужасно и нужно вообще скрыть, потому что это вызовет чуть ли не гражданскую во ну, если начнут родственники одного человека выяснять, кто именно написал на него донос и начнут искать потомков и т.д. …Я считаю, что это вещь должна быть максимально свободна и максимально нам доступна.

Последнее моё предварительное замечание, это то, что есть разница между тем, в каком виде и как вам дадут следственное дело в ГАРФе и ФСБ – она как раз в этой вот грани – чего можно видеть, чего нельзя. В ГАРФе вам дело попадёт скорее всего в достаточно полном виде, хотя до вас просматривает ело сотрудник ФСБ и может прикрыть непрозрачным конвертом некоторые листы, в ФСБ ещё более жёстко…. Если копии дел делают в ФСБ то, как правило, фамилии следователе аккуратно затирают – я думаю, что здесь работает ещё корпоративны этика, что сотрудники ФСБ, которые работают с этими делами сегодня считают, что имена их предшественников не должны быть растиражированы, что, как мне кажется, обеспечивает им самим ощущение некоей безнаказанности – то, что нам говорят, надо делать.

С 10 минуты – комментарии презентации с кадрами из дел:

Первая мысль, которая важна, когда вы смотрите следственное дело – это дистанцироваться, изначально убрать из сознания эту идею – правда эта или неправда. Конечно, это центральный вопрос лдя любого человека – я смотрю это ело и я хочу понять, что там написанное – было или нет, я хочу ответить на этот вопрос. Изначально ответить на этот вопрос вообще невозможно и, мне кажется, здесь может помочь такой ход: просто если вы представляете себе, что это некий художественный текст, это в каком-то смысле роман, состоящий частично из какой-то фикшн-части, частично из нон-фикшн, и вы сами можете для себя пытаться понимать и реконструировать, какая част вам кажется выдуманной и специально навязанной следствием, и какая часть более реальна. Но сама эта идея того, что Дело – это некий продукт со-творчества следователя и обвиняемого, а на самом деле, в широком смысле, всей этой системы, которая создаёт террор как инструмент (поскольку когда смотришь много дел подряд, то уже видишь эти паттерны, повторяющиеся части и в этом тоже важная задача – отделять эти паттерны от чего-то индивидуального). Но понятно, что вам не нужно с этим сталкиваться, вам нужно посмотреть одно дело или два и тоже внутри них что-то понять.

Первое, что есть в деле – это как оглавление в книге – это перечень документов, которые находятся там внутри. Меня посетила такая мысль недавно: ведь дело как что-то целостное, как папку свёрстывают в самом конце дела, или когда дело передаётся в суд… То есть работа следователя она действительно похожа на работу писателя над книгой – то есть он подвёрстывает-подвёрстывает какие-то бумажки, добавляется-добавляется…. И мы ведь не знаем с вами, что отсеивается, может быть нет протокола какого-либо допроса.. или какие-нибудь письма самого обвиняемого, или попытки добиться пересмотра дела – тоже это часто в деле есть, но мы не можем на стадии его производства контролировать что в дело попало, а что нет. Что попало –это то, с чем мы имеем дело.

Дальше как правило есть такие документы, как ордер на обыск, описание того, что именно нашли, с каким обвинением человека арестовывают. Далее – анкета арестованного. Это некий структурированный набор сведений, которые мы узнаём о человеке… Что здесь мне кажется интересным, мы о человеке сначала ничего не знаем, сначала его арестовывают, потом его обыскивают – мы узнаём, что было в его квартире, это да это определённое представление о человеке. Потом мы видим анкету – сухую информацию о человеке. Мы узнаём такие формальные вещи. В деле ещё иногда присутствуют фотографии – мы видим внешний облик человека, что часто нам диктует какие-то представлении.. как н снят, во что он одет, лицо…

Дальше в деле идёт – и это очень важно – первый допрос. Первый допрос важен с точки зрения постановки вопроса: верить нам тому, что написано, или нет, он очень показательный. Потому что если, и как правило, дело не очень тонкое, состоящее из одного допроса и обвинения, приговора и исполнения приговора. Если дело чуть более подробно, то как правило первый допрос – это уже распространённая анкета – его спрашивают о его прошлом и он долен как-то выстроить свой рассказ. Конечно, это оценочное наблюдение, но как моя практика показывает, это наиболее информативный допрос – с точки зрения того, что если вы хотите что-то узнать о человеке, о том, как он сам себя презентирует – то это первый допрос, биографический.

Дальше уже гораздо сложнее. Начинается обвинение и следователь начинает давить тем или иным образом на человека – неизвестно, как он давит, это не видно в самом тексте – мы не можем угадать, он сейчас его бьёт или мучает, или просто ставит в стойку и заставляет стоять несколько часов, чтобы человек ответил на какой-то вопрос. Этого всего как будто бы в тексте нет, но ест некоторые детали, на которые мы можем обратить внимание.

Во-первых, важно очень, что есть время – начало допроса…. Конец допроса… то есть мы можем увидеть, что это одна страница текста, два вопроса и два ответа, но чем-то эти два с половиной часа следователь и обвиняемый занимались – это даёт нам некоторое представление о том, что что-то там ещё могло происходить. Крое того, довольно часто в таких делах видно, что допрос идёт ночью, говорят с ним до утра, а следующий допрос – тоже ночью. А если мы понимаем тюремный режим – днём там не дают спать, и если идёт несколько допросов подряд и все ночью, то даже не нужно рассуждать, били человека или не били, угрожали или нет – ка известно, пытка сном едва ли не самая эффективная. Кому неделя, кому десять дней и человек уже в полубессознательном состоянии подписывает всё, что угодно. И это как минимум некоторое наше суждение, которое мы можем вынести из дела.

Страницы пронумерованы и если мы хотим удостовериться, что не пропал никакой документ – надо удостовериться, чтобы нумерация шла последовательно. Сам подобный факт должен нас побудить насторожиться и подумать об этом.

Реже может сработать – важно понимать про внешнее время, про историческую реальность, о которой надо иметь представление. Самый очевидный пример – Большой террор (лето 37 – очень 38), а если человеку удавалось пережить конец этой волны – смену Ежова на Берию, то решение по делу может быть совсем другим, боле мягким.

Если всё-таки человек выжил и подаёт на пересмотр дела – если сравнивать с драматургией – например, пересмотр дела, и человек описывает, что с ним случилось тогда – в конце 30-х гг., мы видим всё о же обвинение, но перевёрнутое с ног на голову – тут он может говорить, что меня били, меня заставили таким образом признаться или таким, конечно в то время, невозможно было всё написать, но это такой уровень откровенности, который потом редко где встретишь. Это такой переворот в рассказывании истории – на самом деле всё было не так, а вот так-то и так-то.

Внешние детали: сам следователь, который ведёт дело, подчёркивает главные детали, это как конспект, который н потом перенесёт в обвинительное заключение. Потом когда была волна реабилитации в 50-е гг, потом в 80=е – следователи также могли делать пометки. Часто мы видим отметки разными карандашами. Подчёркивали важные детали, на которых потом строилось их заключение о деле.

Дело нужно читать внимательно и представлять себе, что человек, с которым это всё происходило, он тоже мог в высокой степени отдавать себе отчёт в происходящем, потому что психологическая картина человека, подвергаемая этому следствию и допросу – это очень сложная и очень глубокая может быть вещь, и люди себя по-разному вели и далеко не всегда из текста это можно понять. Возможно, более продуктивно смотреть не на следственные дела, а на художественную литературу… Мне здесь приходит в голову «Факультет ненужных вещей» Домбровского, потому что он сам неоднократно всему этому подвергался и он сам, говоря о своём опыте ещё очень глубоко его переработали и продемонстрировал, что именно происходит с человеком во время следствия.

[С.Б. приводит пример документа] Смирницкий говорит, что да, у нас была подпольная эсеровская организация, мы собирались убить Молотова, у меня было ружьё. А вот, кстати, паролем в нашей этой эсеровской организации было стихотворение Ивана Тургенева в прозе «Воробей». Это такая выбивающаяся из всего деталь, что сложно предположить, что она придумана следствием – как ни крути. И когда я увидел это два или три раза в одном деле, естественно, моей реакцией было – я решил посмотреть, что это за стихотворение

[Иван Тургенев. «Воробей».

Я возвращался с охоты и шёл по аллее сада. Собака бежала впереди меня.

Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.

Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой её мордой - и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище… но всё его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И всё-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.

Я поспешил отозвать смущённого пса - и удалился, благоговея.

Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным её порывом.

Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь. Апрель, 1879]

Когда я это прочитал, я, конечно, не мог подумать ничего другого, кроме как то, что это некое послание. Человек, который подвергался следствию, он догадывался, что с ним случится что-то уже плохое, но он тем не менее хотел оставить некое свидетельство о себе, которое он запрятал внутрь, в том числе для того, чтобы такой человек, как я или вы пришёл, открыл это дело, и забрал вот это послание, и увидел, каким образом он оценивал, как он думал о том, что с ним происходило. Мне кажется, в том числе ради таких вещей стоит попробовать читать следственные дела и внимательно в них вчитываться.

 

Екатерина Мишина (ЕМ): мне приходилось заниматься следственными делами очень много, так как я работала над диссертацией, которая основана на материалах следственных дел – в Алтайском крае. В России ест всего шесть регионов, где можно просто так прийти в архив и сказать: я хочу изучать следственные дела, и получить к ним доступ и прочитать это всё от корки до корки. И поэтому, когда я прочитала своё первое следственное дело, я мало что знала о репрессиях, я просто знала, что хочу заниматься этим, хочу желать что-то важное, и мне казалось, что это важно, потому что люди, за которых мы говорим, за них уже никто не скажет – они право своего голоса уже потеряли. И спустя несколько недель постоянного чтения следственных дел и допросов, мне начало казаться, что у меня начинает ехать крыша, потому что это сложно постоянно пропускать через себя. И через какое-то время мне пришлось прийти к тому, что это просто работа, она очень важная, но нужно как можно дальше отрешиться от этого и надо подходить к этому делу с профессиональной точки зрения. Я хочу показать некоторые моменты, связанные с источниковедческим анализом. Многие люди, когда начинается какой-то разговор о репрессиях, сразу говорят, что это неправда. И когда начинаешь апеллировать к следственным делам, они начинают говорить: нет-нет, эти люди действительно были виновны и вот даже если мы прочитаем все эти протоколы – мы это увидим. Поэтому надо обращать внимание на всякие стали – время, надписи, подписи. Также это важно и в нашей работе – при составлении Книги Памяти.

Есть классификация документов, делопроизводственная документация, к которой относятся все следственные дела. То есть это документы, которое производило какое-то ведомство. Следственное дело относится к типу специально документации. В Делах также есть такие документы, как документы личного происхождения – это те документы, который человек писал сам. Это мемуары, воспоминания, письма – эти документы появлялись из интенции человека, то есть человек хотел что-то написать, что-то рассказать – он садился и изливал это на бумаге. В данном случае следственное дело –это уникальный документ, потому что кроме формальных, обязательных документов, тот же самый допрос мы можем рассматривать как документ личного происхождения, так как следователь спрашивает «кто вы? Расскажите о себе» и человек начинает рассказывать. На первом допросе люди обычно говорили всю правду, так как ни не вполне понимали, что происходит Так как они думали, что их арестовали по ошибке, сейчас они расскажут всё честно, их отпустят. Они не понимали, конечно, что они попали в эту систему надолго, а может быть, они и останутся в том месте, куда их привели, потому что многие после суда или несуда – решение тройки – оставались в тюрьмах и далее расстрельных полигонах. Кроме допросов, где человек рассказывал что-то о себе, есть очень много документов, которые тоже можно считать документами личного происхождения – уникальными в том смысле, что система принуждает человека писать их: это жалобы – когда человек сидит в тюрьме и жалуется, что с ним плохо обращаются, просит ускорить его следствие. Такие документы мы можем найти в делах, которые проходили в судебном порядке. Это тоже очень важная вещ: не все люди понимают, что все дела были очень разными, они зависели от времени, когда это началось, когда это закончилось, они зависели от исторических обстоятельства, в которых проходили, сильно зависели от того порядка, в каком должны были рассматриваться. Дела начала 30-х гг – это начало коллективизации, людей там приговаривали как правило к трём, иногда к пяти годам лагерей. Были сроки и меньше. Ну как так? Он собирался убить Сталина, а его приговорили к трём годам – это неправда, такого быть не может! Люди не совсем понимают, что обвинительная практика менялась и в 1933 гг. тройка могла приговорить к трём годам – это были ещё тройки ОГПУ, тройки НКВД, которые появились в годы Большого террора, в июне 1937 г. – чтобы к трём годам приговаривали, это уже сомнительно, потому что уже было распоряжение, что ни либо к 10 годам приговаривают, либо к расстрелу. И мы всегда должны учитывать все обстоятельства, при которых заведено дело. И также набор документов очень сильно связан с тем временем, в которое заведено дело. Если это дело, которое проходило через суд, у человека действительно был шанс из этого суда выйти освобождённым и пойти дальше жить своей жизнью, потому те дела, которые проходили через Наркомат юстиции – там люди были более человечными, и те следователи, которые работали в наркомате юстиции, они действительно пытались разобраться, в чём состоит преступление. Да, в таких делах тоже были доносы, были свидетели, которые также могли оговаривать, но тем не менее проходил чёткий разбор дела, проходило судебное заседание, вызывали свидетелей, и человек теоретически имел шанс после этого суда быть освобождённым – и его дело могло быть окончено за недоказанностью преступления. Например, до Большого террора, после того, как убили Кирова 1 декабря 1934 года, есть мнение о том, что террор начал раскручиваться, началась новая волна – это не совсем так: если мы посмотри на массовую статистику, общую погодную статистику репрессий – то мы увидим, что количество арестованных в 35 и 36 году падает относительно предыдущих годов, и вновь растёт только с 1937 г. Но при этом обвинительная практика меняется: если в течение 1935 года большая часть дел проходит через судебные инстанции, чем ближе мы подходим к Большому террору, чем больше раскручивается политика на высшем уровне, проходит первый московский процесс, осуждают Каменева и Зиновьева, появляются директивы на поиск шпионов, троцкистов – уже не только сторонников Каменева и Зиновьева, появляется борьба с вредителями – соответственно, появляются другие пункты обвинения. Постепенно происходит переход к увеличению количества внесудебных осуждений – и там человек уже попадает в совершенно другую реальность. Когда начинается Большой террор – дела становятся совсем другими, они уже никак не похожи на судебные. Судебные дела могут быть многотомные, много-много допросов, могут идти много месяцев. Каждое продление следствия, каждое изменение статьи в следствии чётко фиксируется, составляются соответствующе документы. Во внесудебных делах мы фактически никогда ничего такого не увидим – совершенно другое количество осуждённых – и по дням, и по делам – и следователей уже совершенно не беспокоит то, как оформить дело.

На какие моменты полезно обращать внимание при работе с делом:

- что есть интересного в анкете? Анкеты бывают разного вида, но состав практически идентичный: пол, возраст, чем занимался о революции, имущественное положение, профессиональное движение человека от дня его рождения до дня его ареста.

- Постановление об аресте, которое вручается человеку в момент его ареста – а нём должна стоять подпись – по всем правилом уголовно-процессуального кодекса, что он ознакомлен вообще с тем, что его арестовывают. Здесь графа «подпись» остаётся пустой, так как постановление составлено заранее и человек ещё не знает, что за ним со дня на день придут.

- часто в тот же день – первый протокол допроса

- NB! Время допроса фиксировалось далеко не во всех документах

[ЕМ рассказывает о конкретном деле и показывает, что протокол допроса составляет всего одну страницу, сама женщина отрицает свою вину, но при этом сразу идёт обвинительное заключение – 47 минута или чуть раньше; также по несостыковку дат, что обвинительное заключение было уже подписано до того, как её допрашивали]

- надо внимательно смотреть фразу «срок считать с…» - это самая вероятная дата ареста

- NB! Думать, что абсолютно всё в деле – фальсификация – это тоже не совсем правильно, потому что очень часто следователи были неграмотные, они были выходцами из самых низших слоёв крестьянства, которые поднялись в 20-е годы, максимум они прошли через рабфаки. Часто в делах есть не прямая фальсификация, а просто очень глупые описки, но которые меняют смысл дела (или разные варианты написания ФИО)

- очень важно информацию из анкеты сравнивать с информацией первого протокола допроса, потому что на первой странице абсолютно вся она дублируется. Но когда человека арестовывали, анкету заполняли с его слов. Люди, если то крестьяне, часто было не знали, в каком году или где они родились. Или самый страшный вопрос для них был – социальное положение и происхождение. Понятно, что когда большинство людей родилось в имперское время, таких категорий не было, и когда его спрашивал – «из кого ты?» - он мог ответить абсолютно всё: он мог сказать «я кустарь», «мой отец был священник». У НКВД-шников были чёткие классификации, ка это вписывать в следственные дела, но они по-разному вписывали эту информацию. И когда шёл первый протокол допроса, в идеале, следователь должен был бы проверить ту информацию, которую человек написал в анкету, и дальше уже в протокол допроса вносить сведения, подтверждённые. Но это было далеко не всегда. Вероятно, в годы Большого террора, когда в день могло рассматриваться 100-200-300 дел, сомнительно очень, что слишком тщательно подходили к таким вещам. Поэтому установить истину мы сможем, если будем очень тщательно вглядываться в документы в этом деле.

- Также от эти пункты про социальное положение и происхождение были большой возможностью для спекуляций следователей – человека можно было легко осудить по приказу 00447, с которого начался Большой Террор, если приписать ему социальное происхождение «из кулаков», так как этот предполагал репрессирование «кулаков, бандитов и других уголовных элементов». Далеко не все люди были кулаками. И когда был уже в дальнейшем пересмотр дел во время реабилитации выяснялось, что эти люди не были никакими кулаками, были середняками и бедняками – и их так записывали специально.

- если есть информация – надо обращать внимание на то, в каком лагере отбывал срок человек, так как никаких списков по лагерям не существует. Есть робкие попытки составить картотеки, но фактически такой информации нет. Часто человек попадал не в один лагерь его могли перебрасывать. Такие вещи мы можем узнать именно из следственных дел. Таким образом, мы можем составлять именно лагерные списки.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-12-18 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: