Татьяна Гейченко,
Санкт-Петербург
МЫХОДИЛИ ПО ЛЕНИНГРАДУ КОГДА-ТО….
Я не хотела ничего писать, не хотела предъявлять никакие воспоминания ни чьим глазам. То, что я помню, это только для меня самой, иногда для Сергея Петровича[1] – вспоминаю вместе с ним, - иногда для нескольких близких нам людей (как же их мало, как печально мало осталось!) – вспоминая вместе с ними.
Нет, это не обида и не разочарование в тех оставшихся, кто когда-то был рядом. И уж, конечно, ни в тех, кто «пришёл на его место» в этом мире. Ни в тех, которые называли себя друзьями, но совершать могли одно лишь предательство, не всегда даже сознавая это, но всегда за ту или иную степень извечной чечевичной похлёбки…
… Впрочем, ну и что? Всё в порядке вещей, обычным путём, естественно, так сказать. И проживший славную, скорбную, и в чём-то очень поэтичную жизнь старик, веривший в то, что созидание имеет какой-то божественный смысл,- не первый, кто удостоился ругани, предательства и малодушия, добавлю сюда - и фарисейские похвалы на тему: «Гейченко был выдающимся музейным менеджером» (а не то, что бы выдающимся экспозиционером) - тех, кому был он добрым советчиком, радушным собеседником, великодушным начальником. Ждал ли он этого? Скорее всего. Ведь он так много видел за свою длиннейшую дорогу!
И всё же… Человек жив, пока его образ витает в мире. Уйдя, он обретает своего рода возвышенную плоть в мечтах других, которые здесь. Достойный продолжения жизни живёт в памяти людей, которая, по выражению замечательного писателя теперь уж предшествующего века, – «одна и есть царствие небесное».
… У меня нет никакой задачи, как только попытаться вновь увидеть минуты радости, на которые я одна имею право, но которыми, всë же, хочу делиться с теми, кто любил и продолжает любить, – «не все, не все забудьте про меня». Милый сочинитель и мистификатор придумывал или читал чужие, добавляя что-то от себя, стихи, которые иногда бывали очень хороши. Но не открывал их авторства (отчего они звучали ещё лучше):
В ковыль и в смерть меня унëс ездок крылатый,
Однажды рано поутру.
Кирка железная с лопатой,
Как воры шепчутся в углу.
Это Клюев (вернее, воспоминанье о нём), с которым был знаком, а читал в грустные мгновения уходящей жизни. А вот знаменитое (часто цитируемое):
Есть в жизни два чудесных дня:
День, ставший нам воспоминаньем,
И не наставший никогда. - Это Нонна Слепакова.
А помним ли мы своих близких? Думаю, как правило, мало и плохо. В «мало и плохо» двояко: или начётнически, - как свод неких более-менее достоверных фактов; или эмоционально, то есть себя. И лишь иногда помнят (или стараются помнить, ведь это процесс многосложный) образно, отчасти предаваясь импровизации, отчасти рассуждению, собиранию воедино знания, чего-то, что отпечаталось на сетчатке глаза, зашифровалось в клетках мозга, или воплотилось, как фантом «ложной памяти», из чужих слов.
Я не знаю, какими получатся мои зарисовки (а это именно зарисовки) памяти. Хотелось бы получить их лёгкими, ненавязчивыми, не субъективными. Хотелось бы, чтоб человек на этих зарисовках хоть чуть- чуть, хоть в какие-то мгновения напомнил того, о ком они…
Это малые эпизоды, случившиеся в Заповеднике и, конечно, в Ленинграде, с ленинградцем-петроградцем-петербуржцем по рождению (ведь Петергоф, где Гейченко родился, это едва ли не вдвойне Петербург), воспитанию, человеческой культуре.
Вот пара отрывков из воспоминаний о С.С. Гейченко
Семён Степанович очень любил кино и отдавал этой любви время и внимание, примерно до 70-х годов. Дальше ему стало тяжело посвящать время чему-либо, кроме музейной работы. А когда-то он вставал, будучи в городе, рано утром и шёл занимать очередь на великолепный фильм Феллини «Ночи Кабирии» (1957 г.) с Джульеттой Мазиной в главной роли, любил фильмы Чаплина, «Великолепную семёрку» (1960) -- ему нравился Юл Бриннер, фильмы с Бестером Китоном, Конрадом Фейтом. Знал хорошо творчество Якова Протазанова и Александра Ханжонкова. Мы иногда вместе ходили в Кинематограф во дворце культуры Кирова на Васильевском Острове. Смотрели фильмы Фрица Ланга «Доктор Мабузе игрок» и «Завещание доктора Мабузе» (1922 и 1933 гг.) и «Нибелунги» (1924). Семён Степанович говорил мне, чтобы запомнила удивительные кадры из «Нибелунгов», где Зигфрид едет на коне по волшебному лесу, где Кримгильда в берёзовом лесу под снегопадом, Зигфрид у источника, «сон Кримгильды о соколе». Это немецкий экспрессионизм, хотя стилистика, на мой взгляд, более напоминает романтизм в духе Каспара Давида Фридриха. Смотрели мы «Вампира» (1931 г.) Дрейера, довольно страшный фильм по тем временам, также в стиле экспрессионизма. Что давало Семену Степановичу кино? Увлекательный или трогательный сюжет, конечно, зачаровывал. Будучи по характеру в общем человеком твёрдым, он был в то же время и мечтательным - именно такой человек полюбит кино. Но было ещё одно, что имело отношение к его сути, творческой сути – он видел образы; видел и как-то преломлял их в своём деле. Так делает художник - не историк.
И ещё немного о кино: мой двоюродный брат, Дмитрий Павлович Васильев, работал в Комитете по кинематографии и мог устраивать небольшие показы западных фильмов. Так, отец посмотрел фильм Пазолини «Евангелие от Матфея» (1964 г.). С ним был один сотрудник музея, который, по рассказу Семёна Степановича, буквально не давал смотреть фильм, задавая вопросы по содержанию. Тогда ведь Евангелие почти никто, кроме специалистов по иконографии, людей духовного звания и пожилых людей, не читал, это теперь все сделались воцерковлёнными, что, вероятно, и хорошо, но бывает и навязчиво, когда начинают тебя поучать люди, ещё вчера не переступавшие порога церкви. Ещё родители смотрели «Кабаре» (1972 г.) с Лайзой Минелли, «Изгоняющий дьявола» (1973 г.), «Мост через реку Квай» (1957 г.). Приезжая в Михайловское, они всегда рассказывали подробно об увиденных фильмах сотрудникам.
А вот куда Семён Степанович не ходил почему-то никогда смотреть кино, это «красный уголок» Заповедника, который находился в нижнем здании валунной кладки в Михайловском. Кино бывало раз в неделю. Киномеханик Толя. Я больше всего помню фильмы «про войну». А ещё в «красном уголке» проходили «ёлки» и игрались спектакли. Первый спектакль – «Барышня-крестьянка» - ставил в начале 50-х годов сам Семён Степанович и сам же играл роль Берестова. Он был в чесучовом костюме, с двустволкой. Кто играл остальные роли – не запомнила. Потом стало Семёну Степановичу некогда, и Берестова играла Липа, моя няня. Следующий (году в 1955-56) спектакль ставила заместитель по науке Семёна Степановича – Дина Шаевна Сот. Была удивительным человеком. Умница, талантливая, блестяще пишущая, музыкальная. К сожалению, проработала недолго, очень сильно заболела и должна была покинуть Михайловское. Семёну Степановичу она была опорой и поддержкой. Он говорил, что такого порядочного человека в рабочем своём окружении, наверное, больше не встретит никогда. За красоту он называл Дину Шаевну – Магдалина Орфеевна Роз. Так вот, Дина Шаевна ставила «Сказку о рыбаке и рыбке». Костюмы и декорации делал Василий Яковлевич Шпинёв. Я играла золотую рыбку, старика – Лёша Иванов из Савкина, старуху – Света Фёдорова с так называемого «кирилловского кордона».
Ещё годах в 1960-х Семён Степанович сочинил «радиопьесу», которую сам исполнил. Она записана на бобинный магнитофон, запись сохранилась по сей день. Содержание таково: в новогоднюю ночь сотрудники, натрудившись за день, уснули на рабочем своём месте. И вдруг их разбудило появление Александра Сергеевича. Сотрудники в смущении - поэт заговаривает с каждым на тему, тому близкую. Об отсутствующем Семёне Степановиче Пушкин говорит (речь идёт об экспозиции) что-то вроде: «Ну, ему это лучше знать». Вдруг на полке поэт видит печально известную книгу Иванова «Даль свободного романа»[2]. Он в бешенстве, выкрикивает ругательства на французском, стреляет в воздух, и сотрудники просыпаются.
И, наконец, последняя и знаменитая (в масштабе Заповедника) постановка, сделанная Семёном Степановичем, - «Царь Максимельян». Скажу немного о театре в жизни отца. В молодые свои годы он был консультантом и методистом знаменитого Ленинградского Театра Рабочей Молодежи (ТРАМ), был дружен с Михаилом Соколовским. И ещё: молодые годы его совпали с расцветом русского художественного авангарда, так называемых «левых направлений». В 1911 году художник Владимир Евграфович Татлин оформляет пьесу «Император Максимилиан и его непокорный сын Адольф». Народная драма ХVIII столетия. Постановка также 1911 года[3] М.П. Бонч-Томашевского. Литературно-художественный кружок, Москва. Декорации же художник делает в рамках петербургского общества «Союз молодежи». Татлин - блестящий рисовальщик и живописец, работавший с разными материалами, ремесленник высокого класса, создатель сложных конструкций (Памятник IӀI Интернационалу, «Летатлин»). В 1923 г. прославилась пьеса Велимира Хлебникова, поставленная Татлиным – «Зангези», называемая оперой или «сверхповестью». Как пишут исследователи: «Это (Зангези – Т.Г.) говорящее имя-символ, принципиальное для героя (образ которого сливается с образом автора) контаминирует названия рек – Ганга и Замбези как символы Евразии и Африки»[4]. Постановка осуществилась в Петрограде в Музее художественной культуры. В письме А.Е. Парнису Семён Степанович пишет, что участвовал в репетициях оперы (правда, на известных мне фотографиях с участниками «Зангези» его нет, впрочем, всяко может быть).
Ещё хочу рассказать вот о чём: в 1980-х годах в Музее Истории Ленинграда в Петропавловской крепости открылась выставка Хлебникова. Отец, я и наш приятель артист Борис Улитин посетили её. Семён Степанович сказал: «Боренька, прочти что-нибудь». Боренька, хотя и происходил из семьи артистической и служил в «Театре Комедии», возглавляемом в своё время прогрессивным режиссером Николаем Павловичем Акимовым, но Хлебникова стихов не знал. И тогда Семён Степанович громко и выразительно прочитал:
Иверни выверни,
Умный игрень!
Кучери тучери,
Мучери ночери,
Точери тучери, вечери очери.
Четками чуткими
Пали зари.
Иверни выверни, Умный игрень!
Это на око
Ночная гроза,
Это наука
Легла на глаза!
В дол свободы
Без погонь!
Ходы, ходы!
Добрый конь. - Это слова Зангези.
Пока он читал, подошли люди, решив, что это какой-то «квест», говоря нынешним языком.
Есть в библиотеке Семёна Степановича и знаменитая книга «Пощечина Общественному вкусу» (М., 1912) с произведениями футуристов: Д. и Н. Бурлюков, А. Кручёных, В. Кандинского, Б. Лившица, В. Маяковского и В. Хлебникова; и книга «Тайные пороки академиков» (1916), авторства А. Кручёных, И. Клюна, К. Малевича, «Грандиозарь» И. Терентьева, А. Кручёных.
Вернусь, однако, к «Царю Максимельяну», поставленному в Михайловском. Забыла сказать: литературным источником была книга «Царь Максимельян», издания 1920-х годов (повторяет издание 1914 г.) из библиотеки Семёна Степановича, подаренная ему другом-художником В. Звонцовым. Царя играл сам Семён Степанович, цесаревича Адольфа - Василий Яковлевич Шпинёв, «кумерскую Винеру» - Татьяна Юрьевна Мальцева, «Скорохода–фитьмаршала» - Василий Михайлович Звонцов, «Царского арапа» – Володя Самородский, «Дедушку гробокопателя» - М.Е. Васильев. Декорации делал Василий Яковлевич Шпинев. Спектакль получился уморительно смешной. Татьяна Юрьевна – «Винера» - была в лапоточках, переплетённых ленточками на манер балетных туфель. Она выходила со словами: «Я прелестная богиня». Содержание пьесы в том, что Максимельян исповедует старые взгляды, поклоняется кумерским богам, а цесаревич Адольф – «новатор» говорит: «Я ваши кумерические боги терзаю все под ноги, как хочу, так и топчу». На спектакле, даваемом в «Научной части» Заповедника, присутствовал Сергей Юрский и так хохотал, что чуть не падал со стула.
Вообще, что касается драматического театра, воспринимал Семён Степанович всё очень эмоционально. Был такой случай: мы смотрели в БДТ «Холстомера» с Евгением Лебедевым в главной роли. Там есть сцена в конце спектакля: когда убивают Холстомера, у Лебедева с горла падает красная лента, изображающая кровь. В этот момент Семён Степанович крикнул на весь зал: «Не надо этого показывать!». Но мне кажется, что в нём сработал не «удар по нервам», как решили свидетели происходящего, а неприятие художественное. Всё ж-таки он был особый зритель – музейщик, действующий всегда немного отстранённо,ему претил натурализм. А может быть, это был и возраст, стариковская жалость ко всему.
***
Даты приезда Пушкина в Михайловскую ссылку в 1824 г. начали отмечать в 1924 году, когда в Михайловское приехали известные учёные. При Семёне Степановиче отмечали концертом, вначале проходившим в Михайловском доме поэта в «Спальне родителей», а потом, когда построили Тригорский дом в 1962 г., в зале этого дома. На концерты приезжал один артист, чтец. Он был из дворян, по фамилии Болховской. Приезжал он из Москвы на велосипеде. Вдумайтесь: из Москвы, пожилой человек. Он был репрессирован и не имел права выступать в больших городах. Внешность у него была подобная артисту Кторову, - благородное красивое лицо; носил бабочку. Он всегда на бис читал отрывок из «Метели».
Ещё приезжала певица - по-моему, из Ленинграда, но, возможно, и москвичка. По фамилии Соколова. У неё было чудесное меццо-сопрано. Она ходила на протезе - потеряла ногу на лесоповале. Однажды, в очень дождливый день, на августовские чтения, отец, кто-то из сотрудников Заповедника, кто-то из гостей и она поднимались в гору к Тригорскому дому со стороны другой горы, где нынче стоит Егорьевская церковь. И артистка упала. С большим трудом её подняли. Тяжело ей было, но она всё-таки пела. И вот она говорила отцу о Болховском: «Будьте с ним осторожны, не верьте ему». Она была с ним в лагере. Отец не слушал: он знал, о чём речь, - сам был в лагере и знал, что такое лагерные легенды.
Позднее приезжал на годовщину Михайловской ссылки Дмитрий Николаевич Журавлёв, прекрасный артист. И он на бис читал «Чертогон» Лескова, весёлый рассказ.
Однажды, в шестидесятые годы, приехал великий тенор Печковский (наверное, лучший на все времена Герман в «Пиковой даме»). На дату смерти Пушкина приехал он. Концерты в эту годовщину проходили в Пушкинских Горах в Доме культуры. Печковский пел романс «Гори, гори, моя звезда». Он был уже стар, голос ослаб, но мастерство осталось прежним - это последнее, что покидает человека. Что подтвердил в семидесятые годы и Козловский, он исполнял в Успенском соборе Святогорского монастыря «Исполаете деспота» и «Вечерний звон». Незабываемо. Ещё о Печковском: он пел немцам во время Войны. Но не унижался, пел в основном русский репертуар (это рассказывает его сын Илья в книге: «Старая Гатчина. Исторические очерки. Архивные исследования. Воспоминания. Литературные материалы». СПб., 1996). После войны его лишили всех наград (в том числе ордена Ленина) и права выступать в больших городах. А когда разрешили первый концерт в Ленинграде, то поклонники его сделали у ювелиров копию ордена Ленина и вручили артисту. Это рассказывал Семён Степанович.
Музыка занимала большое место в его жизни. Не владея сам никаким музыкальным инструментом, он тонко чувствовал мелодию. Когда я училась в Детской музыкальной школе в Пушкинских Горах, он занимался со мной. Подсказывал не технику, а средства выразительности, рисуя образы, доходчивые и запоминающиеся. Он имел большую коллекцию пластинок, сохранившихся доныне. Любил старинную музыку (произведения Вивальди, Корелли, Перголези), имел хорошую подборку ансамбля «Мадригал», руководимого Андреем Волконским; очень любил фортепьянную музыку Моцарта, Гайдна в таком особенном, как сказали бы теперь, «медитативном» исполнении -- Глена Гульда и Микельанджели. Из русских композиторов он буквально обожествлял Рахманинова, мог бесконечно слушать «Рапсодию на тему Паганини», концерты. Часто слушал русскую духовную музыку.
Не только классическая музыка, но романсы, цыганские песни и произведения, которые нынче называют «русским шансоном», увлекали отца. Он любил и имел магнитофонные записи эмигрантов – певцов Реброва, Рубашкина, Зины Павловой. Слушал Вертинского, знал песни Вадима Козина, сосланного в лагерь. А когда Семёну Степановичу исполнилось 80 лет, на юбилей к нему приехал человек, с которым был в лагере он сам. Имя его Пётр Забровский. Он прекрасно исполнял под гитару «лагерные» песни. Одно песенное стихотворение он написал в лагере и тогда же подарил отцу. Приведу его:
Письмо к матери.
Старушка мать, мечтаешь ты в тревоге,
Что в череде трагических годин,
Как светлый сон возникнет на пороге
Твой первенец – несчастный старший сын.
Атласных карт потертая колода
По вечерам вещает иногда:
«Не беспокойся – нет вестей два года,
Но жив твой сын и это не беда…»
Он не забыл родной своей старушки
И в повечерьи тихих ясных дней
В мечтах подходит к маленькой избушке
С волнением стучится у дверей.
Он видит кольца голубого дыма,
Струящегося мерно из трубы,
Как этот дым и он проходит мимо,
Гонимый ветром тягостной судьбы.
Его никто не видит у порога
Еще велик (не так ли?) долгий срок,
И далека обратная дорога,
Которой гонит беспощадный рок.
Я все снесу без жалоб, без упрека –
Я так привык молчать и понимать,
Пусть жизнь тяжка, пусть мать моя далеко,
Но в мире есть – родное сердце – Мать.
15.2.1943. п. Верхотурье. Севураллаг.
На рубеже 1970-х—1980-х годов, я думаю, отец много общался с ленинградской актрисой Людмилой Жуковой, двоюродной сестрой знаменитой Зои Фёдоровой. У Жуковой в доме он встретил интересную пожилую женщину, звали которую Странгила Шеббетаевна Иртлач (она была гречанкой), преподававшую сценическую речь в Ленинградском Театральном институте. Она потрясающе пела цыганский репертуар и романсы. Её коронным номером была цыганская песня «Хасиё» («Я пропал»), она есть в магнитофонных записях, принадлежавших Семёну Степановичу.
У отца имелись записи песен Владимира Высоцкого, пластинка «Он не вернулся из боя», которые он часто слушал. С одной из песен связан печальный день в жизни музея и лично Семёна Степановича.
В 1960-е –1980-е годы в Заповеднике работал художником удивительный человек. Звали его Владимир Самородский. Его натура совершенно соответствовала фамилии. Даже заявление о приёме на работу он написал в стихах. Его деятельность в должности была разнообразна: экспозиции, выставки; этикетаж, развеска, расположение вещей. Будучи очень талантливым, он делал вещи из дерева и других материалов для музея, придавая им необходимый вид эпохи; изготавливал сувенирные отливки маски Пушкина и медали с изображением пушкинских мест; выбивал надписи на камнях, установленных по дороге к усадьбе «Михайловское» («Направо пойдешь - в Петровское попадешь, налево пойдешь - в Тригорское придешь…» и другие), стихи Пушкина на мраморных досках на усадьбе (они украшали пейзаж, ассоциируясь с белыми листами бумаги, покрытыми текстом); им написаны были большие панно с изображением плана Заповедника и построек: мельницы в Бугрове, каретного сарая в Михайловском (не дошло до нас). Ещё Владимир писал замечательные пейзажи маслом, вполне в академическом духе, без налёта дилетантизма, хотя и был самоучкой. Он умел прекрасно передать природу.
Имел Владимир не только прекрасные способности, но и прекрасное сердце, обладал характером ответственного и обязательного человека по всем статьям. А Семёна Степановича любил какой-то сыновней любовью: всегда помогал ему, был для него и «недостающей рукой», и другом. Отец был человеком беспокойным в профессиональном смысле - он довольно часто менял что-то в экспозициях музеев. Я знаю, что многие музейщики этого не одобрят, но было так. Он менял элементы экспозиции без всяких тематико-экспозиционных планов - просто решал, что изменит; звал Самородского, звал Василия Яковлевича Шпинева и говорил: «Давайте, слушайте, это поставим сюда, а это повесим здесь». Так он оживлял или освежал интерьер и, зачастую, обогащал тему. А ещё Володя делал отцу разные подарочки. Вот читаю в письме Семёна Степановича ко мне от 23 февраля 1980 г.: Вольдемар Самородский [ко дню рождения] подарил мне сделанный им сундучок в старинном стиле. Вещица довольно милая. Лучше, чем мои шкатулки.
Владимир умер в 1988 году летом. И причиной то была, вероятно, его обязательность: какая-то срочная работа была в Заповеднике, а он плохо себя чувствовал (у него было больное сердце), но всё-таки вышел на работу, да ещё принял слишком большую дозу лекарства. Вызвали врача, но было поздно.
В этот день отец сидел дома и слушал «Цыганочку» («Всё не так») Высоцкого, и горько плакал.
***
Мы с Семёном Степановичем идём по Васильевскому Острову в день 9 мая на военный парад; день солнечный и ветреный, очень красиво. Идём по Университетской набережной, выходим через Дворцовый мост на Дворцовую площадь. Нам навстречу шагает военный оркестр, впереди офицер с жезлом, которым он отсчитывает ритм. Отец спрашивает: «Ты знаешь, как называется этот человек? Тамбур-мажор». Я не знаю этого. Повторяю про себя красивое слово: «Тамбур-мажор». Незадолго до этого (какие годы – не помню) у военных ввели новую парадную форму: белые перчатки, аксельбанты - нарядно. Семён Степанович, наверное, вспоминал детство, своего отца, служившего в Конно-Гренадерском полку, Петергоф.
***
Друг отца, ещё с университетских времён, знаменитый сотрудник Эрмитажа (был хранителем Отдела русской культуры) Владислав Михайлович Глинка жил в здании Эрмитажа, выходящем на Зимнюю канавку справа, если стоять спиной к улице Халтурина (Миллионной). Окна его квартиры смотрели на Зимнюю канавку.
Мы с Семёном Степановичем идём к Глинке в гости. На Зимней канавке он говорит: давай покричим Владиславу. Кричим: «Эй, хозяин, выходи, смотри, кто здесь!». Глинка выглядывает в форточку и говорит: «Ясно. Михайловские хулиганы приехали».
Жена Глинки работала в Кунсткамере. Однажды Владислав Михайлович привёл меня к ней на работу (мне было лет 10), и она разрешила мне посидеть в знаменитом глобусе, находящемся в башне.
Глинка считается крупнейшим специалистом по русскому военному костюму, по наградной системе. У него имеются не только исторические труды, но и художественные произведения. Недавно вышла книга его о ленинградской блокаде. Он помогал всегда моему отцу в музейных делах: принимал участие в передаче Эрмитажем вещей Заповеднику, в атрибуции экспонатов. При посредничестве Глинки приобретён нашим музеем так называемый «самовар Опоцкого». Этот красномедный самовар, датируемый началом ХIХ века, был получен Владиславом Михайловичем специально для Пушкинского Заповедника безвозмездно от Елены Владимировны Досевой, потомка священника Опоцкого, проживавшего в городе Опочке. На квартире Опоцкого, согласно семейному преданию, неоднократно останавливался Пушкин «и пил из этого самовара чай».
К открытию Тригорского в 1962 году Глинка подарил музею клыч – казачью саблю с золотой насечкой – арабской надписью на клинке.
Татьяна Гейченко. 12.2.2021. СПб.
[1] Сергей Петрович Дьяченко – супруг Татьяны Семёновны Гейченко.
[2] Была такая книга, встреченная пушкинистами смесью ужаса и возмущения.
[3] Пока не нашла сведений о том, возобновлялась ль пьеса позднее, и мог ли видеть её Семён Степанович.
[4] Велимир Хлебников. Творения. Общая редакция и вступительная статья М.Я. Полякова. Составление, подготовка текста и комментарии В.П. Григорьева и А.Е. Парниса. М., 1987. С. 697, прим. 231.