Я положил его в клинику. Пригласил профессора Русанова, который по праву считается одним из лучших специалистов хирургии желудка и пищевода. Александр Андреевич очень внимательно обследовал больного и также заявил, что сделать что-либо невозможно. Между тем в клинике я постарался создать Василию Васильевичу такие условия, чтобы он мог не только лечиться, но и работать. Вечером оставлял ему ключ от своего кабинета, и он там занимался. Хорошо подобранная диета, лечение, витаминизация, переливание крови и белковых препаратов заметно улучшили его общее состояние. У него повысилась работоспособность, вернулся интерес к жизни и работе. Однако заболевание прогрессировало. Постепенно пища совсем перестала проходить. И жил он только на вливаемых ему белковых препаратах и крови.
Да, это был человек замечательной силы духа. Отлично сознавая, что у него сочтены не только дни, ней и часы, он продолжал работать, торопился подготовить материалы для разных учреждений, отстаивал, защищал от разрушения памятники старины.
Крест свой нес до конца. В последний раз зашёл ко мне в кабинет, сказал: «Спасибо вам, спасибо...» И вышел. А вечером сказал: «У меня нет больше сил». И затих. Потерял сознание. И к ночи умер.
За многолетнюю жизнь врача я много раз видел, как умирают люди. Недюжинные натуры, борцы и герои встречают свой смертный час с достоинством, без истерики.
Меня всегда восхищала красота души русского человека. Его мужество просто, непоказное — он живёт скромно, без претензий и с достоинством встречает смертельную опасность и саму смерть. Поэты и писатели разных эпох оставили нам много прекрасных описаний мужества и душевной красоты, проявляемых нашим народом в минуты опасностей.
|
|
Вот строки из «Василия Тёркина» Александра Твардовского:
Был в бою задет осколком,
Зажило — и столько толку.
Трижды был я окружен,
Трижды — вот он! — вышел вон.
И хоть было беспокойно
Оставался невредим
Под огнём косым, трехслойным,
Под навесным и прямым.
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен...
Но, однако,
Жив вояка,
К кухне — с места, с места — в бой.
Курит, ест и пьёт со смаком
На позиции любой.
М. Ю. Лермонтов живо и ярко обрисовал душевное состояние русских солдат накануне боя в Отечественной войне 1812 года. В то время как в стане неприятеля накануне боя солдаты бравировали своей храбростью, старались показать себя равнодушными к предстоящему бою — смеялись, громко шутили,
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
В простом русском крестьянине поэт разглядел величие души народа. А вот что писал А. С. Пушкин: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступке и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud [ фр. ротозей] никогда не заметите в нём ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому!» Так наш великий поэт писал о русском народе сто пятьдесят лет назад.
Каким же кощунством выглядит в наше время изображение русского народа некоторыми западными писателями как грубого и невежественного народа, которому якобы чужда человечность, который ничем как только пьянством и развратом не отличается.
|
|
Желая намеренно оклеветать советских людей, умалить их роль в победе над фашистской Германией, сейчас многие западные писатели стремятся представить образ советского воина в превратном свете: изображают его бесчинства на территории других стран, жестокость, склонность к насилию, разврату. Клеветы более чудовищной нельзя и вообразить. Весь мир знает о благородстве советских людей, совершивших великий подвиг, во время Отечественной войны, заслонивших грудью не только свою землю, но и принесших освобождение многим странам Европы. Никому не удастся ни умалить, ни тем более очернить наш подвиг в годы Великой Отечественной войны.
...Василий Васильевич был истинно русским человеком. Он до последнего часа писал статьи, деловые бумаги, просьбы — отстаивал всё, что дорого каждому патриоту нашей Родины, — и умер на посту как солдат.
Жена его пришла в клинику через много дней после смерти Василия Васильевича. В первый и последний раз. Потребовались какие-то документы.
Мне было трудно разговаривать с ней спокойно.
Хочется мне рассказать и другую историю.
... Я знаю эту женщину давно, ещё с довоенных лет. Во время блокады погибла почти вся её большая семья. Чудом остались живы она сама, маленький сын и бабушка.
У мальчика Сашки ещё долго было одутловатое лицо и восково-бледная кожа — следы перенесенной дистрофии. Возможно, в блокаду он простудился. У него так и остался кашель.
Елена Аркадьевна ко мне пришла с Сашей и попросила его посмотреть. Мы нашли у него полное поражение левого лёгкого, в котором под влиянием хронической пневмонии развились расширения бронхов. В этих расширенных бронхах, бронхоэктазах, как мы их называем, мокрота скапливается, нагнаивается и плохо откачивается, что создаёт постоянный очаг интоксикации. При этом заболевании человек всё время чувствует недомогание: слабость, субфебрильную температуру, плохой аппетит, отсутствие работоспособности.
|
|
Все эти явления были у мальчика давно, и он бы, наверное, уже погиб, если бы не самоотверженный труд бабушки, которая в нём души не чаяла и всю себя посвятила внуку.
И на этот раз вместе с Еленой Аркадьевной и Сашей пришла его бабушка. Она не хотела оставлять внука у нас, и нам пришлось уговаривать её.
— Я бы давно его привела к вам, — говорила Елена Аркадьевна, — но, как только я упомяну о хирурге, бабушка дрожит от страха.
Когда были установлены бронхоэктазы, захватившие все лёгкое, я позвал маму и бабушку, показал им бронхограммы и сказал, что ничем, кроме операции, Саше помочь нельзя.
Бабушка ударилась з слёзы и заявила, что согласия на операцию не даст и об этом напишет письменное заявление. Мать, конечно, тоже была убита горем, но согласилась на операцию. И мы уже вместе стали уговаривать бабушку.
Сошлись на том, что мы будем пока лечить Сашу терапевтически, улучшим его состояние и, когда подготовим к операции, вернёмся к этому вопросу снова. Более месяца мы лечили парня и добились хороших результатов. У него исчезла мокрота, появился аппетит, улучшился состав крови. Он прибавил в весе и за много лет впервые почувствовал себя здоровым.
Основным методом лечения, давшим такой результат, был так называемый постуральный дренаж, то есть дренаж положением тела. Несколько раз в день мы укладывали Сашу то на живот, то на бок поперек кушетки, заставляя его опускаться с неё вниз головой и кашлять. Мокрота, которая, как в мешках, находилась в расширенных бронхах, стекала вниз, и больной её легко откашливал. Освободившись от неё, он сразу же испытывал облегчение. У него исчезла слабость, появился интерес к жизни.
Такое состояние Саши лишний раз убеждало, что если удалить больное лёгкое, то парень будет чувствовать себя совсем здоровым. Но бабушка расценивала иначе. Она сказала: «Так, как вы его лечите, я тоже сумею его лечить — и не надо подвергать мальчика риску операции».
Как мы ни бились, пришлось отпустить Сашу. Он окончил среднюю школу, затем институт, стал инженером, но по-прежнему, как в бытность мальчиком, всецело находился под покровительством бабушки.
Елена Аркадьевна, много лет пробыв без мужа, погибшего на войне, вышла замуж, переехала в Москву. Бабушка Сашу не отпустила, и он стал в ещё большей от неё зависимости. Но Саша не тяготился этой опекой. Ему было приятно ни о чём не думать, ни о чём не заботиться. Он и женился на девушке Люсе, кажется, потому только, что Люся нравилась бабушке. Люся и сама, выйдя замуж без любви, оставалась к нему равнодушной. Постепенно для Саши создалась ситуация, от которой он тяжело страдал морально. Жена явно им пренебрегала, так как у него дурно пахло изо рта. Она стыдилась, что её муж больной, и ни за что не хотела пойти с ним ни в кино, ни в театр. Когда же он пытался опуститься вниз головой, чтобы откашлять мокроту, она над ним посмеивалась. Он старался при ней этого не делать, отчего состояние его ухудшалось.
Прошло несколько лет. К заболеванию лёгких у него присоединились боли в сердце. Врачи признали стенокардию. Настойчиво рекомендовали поехать на курорт. Он звал с собой Люсю. Та отказывалась, а он без неё ехать не хотел.
Наконец, когда боли стали нестерпимы, он поехал один. Там он ходил как отрешенный, ни о чём не хотел думать, ему не хотелось жить.
Курорт ему не помог.
Вернувшись, он узнал, что Люся подала на развод. Александр равнодушно отнёсся к уходу жены.
В свои тридцать пять лет он чувствовал себя стариком и не хотел думать ни о жене, ни о семье. Он углубился в себя, думал только о болезни. Однако лечиться к врачам по-прежнему не шел. Не обращал внимания на окружающих его женщин.
Впрочем, одна из сотрудниц, Анюта, понравилась ему. Как-то шли с работы пешком, и он узнал историю Анюты. Семнадцатилетней девушкой она полюбила одного парня. Он долго обманывал её, а затем женился на другой. После такого удара Анюта на какое-то время возненавидела всех мужчин.
— Теперь я к вашему брату потеплела, — сказала Анюта, смеясь, — и вот, как видите, иду с вами рядом.
Рассказ Анюты произвел на Александра сильное впечатление.
— Вы не должны ожесточаться, — говорил он ей. — Такие мужчины скорее исключение, чем правило. Да и какой это мужчина?..
Он горячо говорил об этом ещё и потому, что сам был предан женщиной. И он тоже рассказал свою историю Анюте.
С того вечера началась их дружба, а потом и любовь. Они поженились. В течение нескольких лет предавались счастью, ни о чём не задумываясь. Жена знала о его болезни, заботилась о нём, поощряла все виды борьоы с нею — и он чувствовал себя неплохо. Но у них не было детей. И со временем это стало тревожить Александра. Он подозревал в бесплодии жену. Однажды сказал ей:
— У нас нет детей, это плохо. Ты бы сходила к врачам.
— Я ходила, — спокойно возразила Анюта. — У меня все в порядке. Дело за тобой.
И тихо, боясь обидеть мужа, проговорила:
— Может быть, твоя болезнь лёгких сказывается. Саша был поражён. У него никогда и не являлась подобная мысль.
Тут же отправился к врачу. Ему сказали: постоянная интоксикация со стороны лёгких угнетает гормональную функцию. Весь организм к этому адаптировался, но зародившиеся клетки не могут сопротивляться.
— Надо убрать лёгкое, — заявили ему.
Так, спустя двадцать лет Александр, Елена Аркадьевна вновь явились в мой кабинет. С ними была и Анюта.
С того времени хирургия лёгких сделала большие успехи. Но и болезнь Саши не стояла на месте. Сделав анализы, я пригласил Елену Аркадьевну и Анюту.
— Видите эти снимки? В левом легком нет здоровых участков. Оно все состоит из рубцов и полостей, в которых застаивается и нагнаивается мокрота. Она всасывается в кровь и, как яд, отравляет все клетки организма. Ни один орган в теле такого больного не может работать нормально, так как все они отравлены. Однако хуже всего приходится мозгу и сердцу. Эти два органа, по весу составляющие сравнительно небольшую часть веса человека, потребляют почти половину всей крови, исходящей из сердца. А раз они получают больше крови, то им достаётся и больше токсинов. По существу, они всегда находятся в состоянии интоксикации.
Но этого мало. Сердце проталкивает кровь через оба лёгких. А одно из них не функционирует, оно не снабжает кровь кислородом. Следовательно, через него она проходит впустую, и сердце половину своей работы производит напрасно. Можете себе представить, сколько бесполезного труда оно совершает!
Сосуды лёгкого находятся у него под сердцем. Чтобы к ним подобраться, надо рукой смещать его вправо. А разве оно, такое слабое, выдержит столь сильное давление рукой?!
— А что же делать, Фёдор Григорьевич?
— Мы и должны сейчас решить, что делать. Такой продолжительный срок болезни приводит к резким изменениям стенок сосудов. При перевязке, если не рассчитать силы, такой сосуд можно ниткой перерезать, как бритвой. А там — неудержимое кровотечение!..
— А вы скажите своим помощникам, чтобы они не очень крепко затягивали, чтобы не перерезать сосуд.
— А если не очень крепко затянуть, лигатура может соскользнуть, и те же последствия, если не хуже...
Долго она сидела задумавшись, а затем сказала:
— Всё равно надо рисковать. У него сейчас единственная надежда на операцию.
— Скажу вам по совести, Елена Аркадьевна, что если двадцать лет назад я сам настаивал на операции, то сейчас, отлично понимая её необходимость и даже неизбежность, не хотел бы я за неё браться. Может быть, вы пойдёте к другому хирургу?
— Что вы, Фёдор Григорьевич! — взмолилась она. — Об этом не может быть и речи. Он вам верит. Только вам. Уж не откажите по старой дружбе.
— А если случится самое плохое?
Елена Аркадьевна долго молчала, а потом тихо сказала:
— Что бы ни случилось, упрёка не услышите. Вы же советовали делать её раньше...
— Ладно, бог даст, обойдется. А как считает Анюта?
— Я думаю так же, как Елена Аркадьевна.
Саше мы не стали излагать всю опасность операции. Мы, как правило, больных стараемся не пугать, но родственникам всегда говорим всю правду.
На операцию я шёл с волнением.
То, что я встретил, превзошло мои ожидания. Грудная полость была вся в рубцовых спайках. Чтобы войти в неё, надо было каждый сантиметр пути отвоевывать. Сосуды в спайках мелкие, захватить их и перевязать трудно, вся поверхность кровоточит. Мы потратили много времени, чтобы раскрыть рану грудной клетки и подойти к легкому. А тут предстояло самое трудное: высвободить лёгкое из спаек и подойти к его сосудам и бронхам.
Как я и предвидел, рубцово-сморщенное лёгкое перетянуло сердце в больную сторону, и оно прикрывало собою все сосуды лёгкого и бронхи. Когда мы, рассекая рубцы, подошли к тому месту, где должны быть сосуды, оказалось, что сердце «лежит» на них и к ним не подойдешь, пока резко не оттянешь сердце вправо. Между тем сердце «не любит», когда его трогают. На каждое прикосновение оно отвечает аритмией. А тут мы вынуждены его смещать в сторону, и довольно сильно. Как только в первый раз ассистент попытался отодвинуть сердце вправо, оно дало такие перебои, что наркотизатор с тревогой попросил приостановить операцию. Он опасался, что может наступить остановка сердца.
После перерыва в операции ассистировавший мне опытный хирург, который, правда, редко мне помогал, ещё осторожнее обхватил рукой сердце, стал отодвигать его вправо. Пока он двигал лишь слегка, сердце как-то терпело. Однако до сосудов было ещё далеко. Чтобы к ним подобраться, надо было отодвинуть сердце много правее. Но для значительного смещения сердца на него надо было давить сильнее, а при этом перегибались крупные сосуды, что сразу же сказывалось перебоями. С трудом подойдя к лёгочной артерии, я обвел её ствол лигатурой и, так как мои руки были заняты тем, что я отодвигал окружающие ткани, попросил ассистента завязать узлы. «Смотрите не перетяните ниткой сосуд. Силы-то у вас много», — говорю ему.
Наложили одну лигатуру, вторую. Пересекли сосуд. Все спокойно. Кровотечения нет.
Стали перевязывать другие крупные сосуды. Так постепенно, шаг за шагом, всё время сдвигая сердце вправо, мы перевязали и пересекли сосуды, прошили и пересекли бронх...
Отделив лёгкое от спаек с грудной стенкой, мы его удалили. Все это заняло почти четыре часа. Больной потерял немало крови. Мы усиленно переливали ему кровь, но больной лежал бледный, с давлением на невысоких цифрах.
Сделали небольшой перерыв, и снова за работу. Наконец стали закрывать грудную клетку: сшили ребра, мышцы, заканчивали швы на коже. Я уже собрался снимать перчатки, как наркотизатор с тревогой сообщил:
— У больного исчез пульс!..
Я взглянул на лицо. Оно было мертвенно-бледно!..
— Внутреннее кровотечение! Срочно раскрывать грудную клетку!
Несколькими движениями скальпеля пересекли все нитки. Раскрыли плевральную полость. Она вся была полна крови!.. Сердце было неподвижно.
Какой же сосуд кровоточит? С какого сосуда соскользнула лигатура?
У меня всё время где-то подсознательно держалась тревога за легочную артерию, которую не сам перевязал.
Нередко, когда мои руки заняты, ассистент завязывает первый узел. Но я тут же беру концы и, дополнительно их натянув, проверяю прочность наложенного узла. Только в исключительных случаях, проверенному ассистенту, я доверял завязывать все узлы, не проверяя их. Здесь же мне ассистировал опытный хирург. Я положился на него, а кроме того, по техническим причинам проверить его узел я не смог. На всякий случай предупредил, чтобы он не перерезал сосуд, то есть чтобы он не очень крепко пережимал его. И меня не покидала тревога: достаточно ли прочно он затянул узел?.. Я сразу же направил руку к тому месту, где должна быть культя лёгочной артерии, и, обхватив весь этот участок сердца, крепко сжал рукой. Ассистенты вычерпали кровь. Кровотечения не было. Значит, я пережал то, что надо. Второй рукой в очень неудобных условиях начал массировать сердце. После нескольких массажных движений работа сердца восстановилась. Теперь необходимо заменить мою руку зажимом. Это непросто. Может опять начаться кровотечение, и второй раз его не остановить. Держу сосуд. Спрашиваю:
— Как больной?
— Пульс появился, но нитевидный.
— Налаживайте переливание крови и во вторую вену! Лейте кровь струйно!..
Постепенно давление стало подниматься, у меня же онемела рука, не было сил сжимать кровоточащий сосуд...
Убедившись, что кровь подают в две вены, что давление стало получше, место, где располагалась культя лёгочной артерии, я сжимал пальцами. Взяв в другую руку зажим, я подвёл его бранши под пальцы, сжимающие культю сосуда, и зажал замок зажима. Кровотечение остановилось. Теперь можно спокойно продолжать оживление, ибо прошло то, что было с больным, — клиническая смерть.
Когда увидели, что никаких признаков кровотечения нет, мы зашили грудную клетку.
Саша был молодой, он осилил сложную операцию, перенёс тяжёлый послеоперационный период и через месяц выписался домой. К концу пребывания в клинике Саша сказал, что он никогда не чувствовал такой легкости в дыхании, такой бодрости и такого прилива сил, как сейчас. И этому нетрудно найти объяснение: удалив лёгкое, мы не только убрали очаг интоксикации, но и освободили сердце от половинной бесполезной работы.
Прошло несколько лет. Как-то на днях приехала в Ленинград Елена Аркадьевна и зашла в клинику. Она рассказала, что у Саши с женой всё хорошо. У них двое детей, живут они дружно и счастливо.
«Да, — подумал я, — нелегко мне далась операция, но привела-то его ко мне Анюта. А ведь могла это же самое сделать и его первая жена. Ну пусть не было у них любви, но должно же быть чувство семейного долга, наконец, простое человеческое участие!..»
Жизнь нередко показывает, что хорошая, дружная семья, основанная на взаимной любви и уважении, на честном, правдивом поведении супругов и на заботе друг о друге, — такая семья не только приносит радость и счастье, но и способствует сохранению здоровья каждого из них.
Мне не раз приходилось отмечать, что человек, у которого на службе нервозная, травмирующая психику обстановка, скорее заболевает сердечным недугом, если у него в семье не все благополучно.
В здоровой любящей семье он быстро отвлечётся, его покинут мрачные мысли и спазм сосудов сердца сменится расслаблением. При плохой же семейной обстановке служебная нервозность дополнится новыми раздражителями и приведёт к инфаркту или гипертонии.
На примере Василия Васильевича мы видели, что отсутствие любви и внимания со стороны жены, неустройство быта способствуют тому, что болезнь оказывается запущенной. В семье, где царит любовь и забота, один из супругов скорее, чем сам больной, заметит: с его другом что-то неладно; появилась какая-то нездоровая бледность или быстрая утомляемость. Обеспокоенный, он немедленно отправит его к врачу, и заболевание будет выявлено заранее. Где же нет любви и взаимного уважения, там лучше не иметь семьи.
У некоторых людей в наше время существует превратное понятие о морали. Они строго осудят человека, если он разошелся с женой или с мужем. Но мягче отнесутся к мужчине, который имеет любовницу, а то и двух. Мне же кажется, куда честнее разойтись, чем изменять другу, предавать его тайно и постоянно.
Энгельс писал: «Развод при отсутствии любви — это благо для них и для общества». Вот почему постоянной заботой каждого, кто желает сохранить семью, должна быть забота о поддержании любви, о том, чтобы любовь не замещалась просто привычкой.
Кто не мечтает о любви на всю жизнь, но, к сожалению, в жизни бывает и иное. Недаром народная мудрость гласит: «Жизнь прожить — не поле перейти». Формальное сохранение семьи, на мой взгляд, ханжество, которое причиняет страдание всем и не приносит удовлетворения никому. Многие, стремясь формально сохранить семью, когда между супругами нет ни любви, ни дружбы, ни элементарного уважения друг к другу, делают это ради детей. Нередко ради детей отказываются соединить свою жизнь с другим, любимым и достойным человеком, особенно когда дети-подростки «категорически возражают» против этого. И женщина остаётся одинокой, уступив мнению ребёнка.
Выиграет ли кто от этого? Как правило, все проигрывают, и в первую очередь дети.
Нередко, став взрослыми, они спрашивают:
— А почему ты, мама, вторично не вышла замуж?
— Ты же мне запретила, сказала, что если выйдешь за этого чужого дядю, то я от тебя уйду.
— Что же ты, мама, меня, дуру, слушала? Разве я, несмышлёныш, что-нибудь понимала? Ты должна была это решить сама и никого не спрашивать. Теперь вот и остаешься совсем одна. Я ведь уезжаю вместе с мужем. Как же ты одна-то?
Не лучше бывает и в том случае, если родители, став давно чужими друг другу, продолжают жить в одной квартире. Дети при такой ситуации страдают больше, нежели живя с одной матерью или с отцом. Здесь они постоянно в напряжении, в горе — они чувствуют обман и тяжело его переживают. Дети видят значительно больше, чем мы думаем. Неискренность, а иногда и враждебность родителей тяжело отражается на их неокрепшей и чувствительной нервной системе.
Дети, лишённые нормальной, здоровой обстановки в семье, впоследствии, сами став родителями, часто оказываются неспособными создать полноценный домашний очаг и достойно воспитать себе смену. Возникает порочный круг причин и следствий, которые снова и снова становятся источником драматических ситуаций.
Отсутствие знаний, неумение обращаться с детьми, а также ненормальные условия жизни часто приводят к тому, что родители, сами того не желая, наносят детям душевные травмы, искривляя их всю последующую жизненную линию. Так, жизнь родителей в одной комнате с детьми при их неосторожном поведении может причинить ребёнку тяжёлую травму, если он станет нечаянным свидетелем их интимных отношений. Такая картина для ребёнка — огромное потрясение, которое может отрицательно сказаться на всей его будущей жизни.
Некоторые родители, желая предупредить девушку от преждевременных соблазнов, убеждают, что чуть ли не каждый мужчина её враг, который думает лишь о том, чтобы её обесчестить. Возникающие у неё очень сильные тормоза могут сделать девушку на всю жизнь холодной. Между тем как устойчивость к соблазнам может быть сформирована нормальным путем, путём воздействия на разум, а не на чувство страха.
Бывает, что эмоциональная травма, перенесенная дочкой в результате откровенно «лёгкого» поведения её матери, может впоследствии сказаться на её отношении к семейной жизни. Если она любит своего отца и испытывает за него обиду, когда слышит презрительные отзывы о своей матери, то в результате у девушки возникает сильное внутреннее предубеждение к любым проявлениям семейной жизни, что даже любовь к мужу не в силах преодолеть это состояние.
Случается, что родители, не доверяющие друг другу и питающие взаимные подозрения в изменах, тайком поручают ребёнку следить друг за другом. Выполнение подобных поручений детьми приносит двойной вред.
Внушаются подозрения по отношению к ближайшим людям, а кроме того, наблюдения за конфликтной ситуацией нарушают нервную систему детей. Если, например, ребёнок выследил отца и «доказал» его неверность матери, он встаёт перед проблемой: сказать матери и выдать отца (которого он любит так же, как и мать) или не сказать ничего, а стало быть, сделаться соучастником отцовской измены, оскорбительной для матери? Такого рода конфликтные ситуации впоследствии превращаются в источник весьма болезненных воспоминаний детства и становятся причиной негативного отношения к браку или, что ещё хуже, к собственной жене или мужу.
На мой взгляд, ненормальная семейная жизнь, измена, конфликты, а тем более скандалы или полное равнодушие и фактическая отчуждённость в семье действуют на ребёнка гораздо отрицательнее, чем развод с сохранением человеческих и даже дружеских отношений со старой семьёй. Поэтому не столь очевидно, как считают некоторые защитники сохранения формальной семьи, что хуже для ребёнка: остаться ли без одного родителя или потерять уважение к обоим и жить в отравленной атмосфере лжи и равнодушия.
Я знаю молодую чету, которая живёт в постоянных распрях. У них есть сын — умный, любознательный мальчишка. В младенческом возрасте, видя ссору родителей, он плакал, а подрос — стал горько задумываться. Однажды, уже будучи учеником первого класса, он молча слушал взаимные оскорбления отца и матери, потом вдруг тихо, со слезами на глазах сказал: «Не ссорьтесь, пожалуйста!»
Родители являются для детей тем миром, из которого они черпают примеры для своих поступков, и тем эталоном, по которому строятся затем взаимоотношения мужчин и женщин.
Невротическое состояние, развившееся в ранней стадии из-за неурядиц в семье, часто затем продолжается и в зрелом возрасте. Оказывается, что среди людей, страдающих различными расстройствами в интимной жизни в зрелом возрасте, большой процент составляют те, кто родился и вырос в семье, не отличавшейся согласием между матерью и отцом.
Мудрые, нравственно чистые люди совершают порой истинно героические поступки ради сохранения семьи. Врезалась в память история, которой я был свидетелем в годы войны. Алексей Николаевич Скобелев, коренной ленинградец, пошёл на фронт с первых же дней войны, оставив дома любимую жену и двух детей. Однажды с группой товарищей он вышел на ответственное задание в тыл врага. Нанесли подробную схему оборонительных сооружений фашистов и уже почти вернулись к своим, но у переднего края нашей обороны Алексей Николаевич задел спусковое устройство мины. Взрывом залепило лицо, резануло по рукам...
Отнесли его в медсанбат — там ему сделали операцию. Зрение, к счастью, сохранилось, а руки ампутировали почти по локоть. К нам в клинику его доставили уже после операции. Раны заживали медленно. Он ходил сам не свой. Его семья жила в двух кварталах от нашего госпиталя. И он узнал, что жена его и дети живы, выстояли самое голодное время. Но он о себе не сообщил, не зная, как жена отнесётся к нему, калеке. Мы не раз беседовали с ним и убеждали его, что жена будет рада возвращению в семью мужа и отца. Но он не соглашался на то, чтобы вызвать жену.
Я попросил Наташу, санитарку, жившую в соседнем со Скобелевым доме, осторожно разузнать, что там, в семье Алексея Николаевича.
Наташа пришла в палату и сказала:
— А я, Алексей, видела твоих — Нину и ребятишек. Голодное время пережили, теперь хорошо у них...
Алексей Николаевич какое-то время молчал, а потом глухо проронил:
— Что же говорит Нина?
— Говорит, что давно от своего Алёши писем, не получает. Очень, говорит, переживаю, места себе не нахожу...
— Надеюсь, не сказала, что я здесь и какой я калека?
— Как же могу! Раз нет твоей воли на это, я разве буду встревать... Но напрасно ты так, Алексей. Нина ждёт, страдает. Позвал бы на свидание!
— А что хорошего она увидит на свидании? — с болью и даже со злобой, так не свойственной его характеру, выкрикнул Алексей Николаевич. И добавил с горечью: — Какой я теперь для жизни человек?
— Нина замечательная женщина, — продолжала Наташа, — такую поискать... Как уж она мне говорила про тебя, Алексей! Слышал бы! Лишь бы, говорила, своего Алёшу хоть одним глазочком увидеть...
— Хватит, — оборвал Алексей Николаевич, лег на койку и отвернулся к стене.
Не то что он в ней сомневался. Вспоминая их красивую, — полную любви и счастья жизнь, он был уверен, что жена примет его по-прежнему. Но чувство неполноценности, сознание того, что он калека, а она, молодая, красивая, будет жить с ним из жалости, угнетало его.
Наконец нам удалось уговорить Алексея Николаевича, и мы послали его жене письмо с просьбой прийти к нам в госпиталь. Она прибежала, запыхавшись, возбуждённая и испуганная. Я завел её к себе и начал исподволь беседу. В конце спросил: «Как вы отнесётесь, если муж ваш вернётся домой полным инвалидом?»
Она сидела на краю дивана, едва дыша: была уверена, что её подготавливают к чему-то страшному. «Скажите, — тихо спросила она, — он жив?» — «Да, жив», — отвечаю. «Это правда?» — робко и с каким-то тайным испугом спросила, взглянула мне в лицо. «Да, правда». — «Ну слава богу», — облегченно сказала она и перекрестилась, хотя, как говорил Алексей Николаевич, она была неверующая.