И хотя хирург несёт ответственность не только за свои действия во время операции, но и за действия своих помощников, в данном случае следует учесть исключительно сложную ситуацию, в которой оказались хирург и вся операционная бригада.
Сделав такое заключение, мы разошлись по домам. Я полагал, что основная работа закончена, но смутная тревога не покидала меня. Когда мы собрались на следующее утро, представитель института судебной медицины заявил:
— Мы вчера вечером ещё раз продумали наше заключение и пришли к выводу: не вносить в наше решение пункт о невиновности профессора Гафили.
Я возразил:
— А мы и не даём определения характера действия профессора Гафили. Мы даём определение случившегося факта. Учитывая характер и течение операции, трагичность ситуации и крайне сложное положение операционной бригады, мы определяем этот факт как несчастный случай в хирургии. Подобное определение никто, кроме нас, дать не может. Ни следователь, ни прокуратура, ни судья. Только мы, специалисты-медики, можем и должны это сделать.
Члены комиссии согласились со мной. Пункт, полностью снимающий с профессора Гафили обвинение в «преступно-халатном отношении», был принят.
Печальная история, однако, не прошла для профессора бесследно. Несмотря на молодой возраст (ему не было и 50 лет), он уже не только чувствует своё сердце, но оно стало болеть, мешало работать. Последнее же время боли не отпускали ни днем ни ночью. Он то и дело глотал валидол. Примет таблетку — на какое-то время отпустит. А затем опять те же боли. Наконец и валидол перестал действовать. Пришлось перейти на нитроглицерин. Временами ему казалось, что он потеряет сознание или упадет, не окончив операции.
|
|
Накануне нашего отъезда он мне сказал:
— Вот я и сам испытал, как реагирует сердце на неблаговидные поступки людей. У меня развилась стенокардия. Но я боюсь худшего. Уже не раз я мерил себе давление. Вижу, что оно начинает повышаться. Хорошо помню слова русского учёного Мясникова о том, что «гипертоническая болезнь, так же как и стенокардия, появляется в результате перенапряжения процессов торможения и психической травматизации эмоциональной сферы».
— А вы могли бы какое-то время не оперировать?
— Конечно, мог бы. Да как откажешь людям! Ко мне так много обращается больных. И вот ещё что обидно: мало осталось людей, которые бы сохранили ко мне прежнее отношение. Многие из тех, которые считались друзьями и кому я сделал немало добра, перестали не только заходить, но даже и звонить.
— Значит, плохие у вас были друзья. И жалеть о таких не следует.
— Вы правы. Я теперь их только и разглядел. Друзей-то, выходит, настоящих не так просто иметь. А уж если заимел друга — береги его, держись за него. Но нет ничего страшнее, как потерять друга. Ведь с потерей друга теряется и вера в человека. А без веры в человека и жить нельзя. Тогда и лечить человека не захочется. Зачем? Для какой цели?..
Я старался его успокоить:
— Теперь всё станет на место: надо только обратить больше внимания на собственное здоровье. Систематически лечиться, съездить на курорт, отдохнуть. В случае надобности я готов предложить вам свои услуги.
Он был явно растроган вниманием, и лицо его озарилось приветливой, светлой улыбкой.
— Я хотел бы пригласить вас к нам в клинику, посоветоваться относительно больной девочки, уточнить диагноз и решить вопрос об операции, о которой вы уже давно писали. Может быть, вы согласитесь сделать её у нас как показательную?
|
|
Я согласился, и мы дружески расстались.
Идя к себе в гостиницу, я всё время думал о профессоре Гафили. Он мне нравился своим бережным отношением к больному, своей человечностью. Несмотря на такие переживания, он не обозлен, по-прежнему с любовью и заботой говорит о людях.
Вот, думал я, несправедливость отступила. Человек оправдан. Но кто вернёт ему здоровье и силы? И думалось мне ещё о том, как нередки у нас случаи бюрократического бездушия, преступной волокиты, наносящей ущерб и делу, и здоровью человека. Вот хотя бы и в этой истории. Ужалили человека, надломили здоровье — и ничего, будто бы так и надо. Никто не наказан, даже упрека никому не сделали, а человек надломлен. И какой человек!.. Да будь он здоровым, жизнерадостным — тысячам людей он подарил бы здоровье, трудоспособность, а иным и жизнь!..
Мне особенно понравилось, что профессор Гафили был спокоен, сдержан в суждениях, сохранял деловитость.
Отсутствие самонадеянности, цельность характера — это черта сильного, благородного человека. Мне было приятно сознавать, что мы оказали помощь именно такому человеку.
Сдержанность в суждениях и поступках, склонность к самоанализу, иными словами — отсутствие самонадеянности вообще прекрасное достоинство человека, хирургу же оно просто необходимо.
Как мы условились с профессором Гафили, на следующий день я пришёл в клинику. Мне показали девочку двенадцати лет, у которой с детства кашель с мокротой. У неё поражены нижняя и один сегмент верхней доли левого лёгкого. Требуется довольно деликатная операция. Надо удалить нижнюю и часть верхней доли. Остальная доля здорова, и её требуется сохранить. Эту операцию я делаю с 1948 года и не раз об этом писал. Но она как-то плохо прививается в клинической практике — очевидно, из-за её большой сложности.
|
|
Больная была подготовлена к операции, и мы решили провести её, не откладывая.
Подавала мне операционная сестра Таня. Видно было, что она волновалась, но работала четко и быстро. Даже привыкший к слаженным действиям своих сестёр, я не мог не обратить внимания на быстроту и точность её движений.
После операции, которая прошла без осложнений, я спросил у Тани:
— Вы не собираетесь стать врачом?
— Да, хочу поехать в Ленинград и поступить в институт.
— И хорошо. А пока будете готовиться к поступлению в институт, можете поработать у нас в клинике. Место найдется.
— Большое спасибо за приглашение. А завтра приходите к нам в гости, — неожиданно для меня заключила она, смущаясь. — У нас будут врачи, сестры.
Мы согласились пойти вместе с профессором Гафили.
Вечером, оставшись один, я долго бродил по набережной. Перед глазами у меня был профессор Гафили. В клинике я видел, как он относится к персоналу и к больным и как к нему относятся люди. Он был со всеми приветлив, мягок. На сотрудников ни разу не повысил голоса. Это очень показательно. На младшего закричать не нужна большая храбрость. Повысить голос на того, кто от тебя зависит и не может тебе ответить тем же, — показатель распущенности, отсутствия самоконтроля и уважения к себе.
Больные его любят. Это видно по тому, с какой теплотой они о нём говорят и доверчиво идут к нему на операцию. Его авторитет очень велик. Некоторые пришли в клинику специально посоветоваться с профессором Гафили. И поступят они именно так, как он им скажет. Это несомненно!
Думал и о Тане. Она произвела на меня хорошее впечатление.
На вечере у Тани мне представили Юрия Нахватова, молодого и, как мне сказали, подающего большие надежды врача.
Таня дружила с Юрием.
Позже Таня рассказала мне некоторые подробности о своей дружбе с Юрием. Они познакомились в клубе на лекции «О любви и дружбе». Таня вместе с подругой пришла немного пораньше и села в первом ряду. Вскоре рядом с Таней сел молодой человек. Он был хорошо одет, с военной выправкой и, не представляясь, заговорил с ними. Спросил, как они понимают любовь в современных условиях.
— А вот мы послушаем лектора. Он нам расскажет, — смеясь, ответили подруги.
— Я могу вам сказать и без лектора: в современных условиях любви никакой нет. Я постарше вас, на себе испытал: сегодня ты вроде любишь, а завтра посмотришь — и нет её, этой любви.
Девушки с удивлением посмотрели на незнакомца, но ничего не ответили. Начиналась лекция. Лектор в увлекательной и интересной форме рассказал о большой любви, которая нередко начинается с дружбы и продолжается всю жизнь.
Он приводил примеры хороших и плохих отношений между юношей и девушкой и настойчиво предостерегал от безрассудного растрачивания своей молодости, от пороков, от легкомысленных поступков, за которые приходится расплачиваться не только молодостью, но и всей жизнью.
После лекции молодой человек пригласил Таню танцевать. Поинтересовался, как её зовут, и сам назвался: Юрий, врач-хирург.
— Итак, Танюша, какого же вы мнения насчёт вечной любви? — спросил он.
— Есть такая любовь! Должна быть. Только для этого надо по-настоящему любить, — с жаром ответила Таня, — чтобы были общие интересы, причём наполненные глубоким смыслом и направленные на большие дела.
Юрий слушал, снисходительно улыбаясь. Потом сказал:
— Не надо громких слов. Вы не на трибуне. Смешно и несовременно. Где вы видели такую любовь? В романах? В трагедиях Шекспира?.. Ныне век электроники и покорения космоса. Любовь? Не смешите!..
Таня вся вспыхнула:
— Если вы не способны на любовь, так не расписывайтесь за других.
И она, прервав танец, пошла и села в сторонке. Юрий последовал за ней. Почувствовав, что хватил через край, постарался обратить свои слова в шутку:
— Моя строгая повелительница сразу же сразила меня. Конечно, я пошутил, чтобы вас испытать. Сам я никогда так не думал.
Однако настроение было испорчено. Таня не захотела больше танцевать и пошла домой. Юрий, провожая её, всячески старался успокоить, затушевать неприятное впечатление.
Так началось их знакомство. Юрий был к Тане внимателен, заботлив. Но она замечала в его отношениях к другим небрежность и даже надменность. Не было той простоты, к которой она привыкла у себя в семье, не было скромности в его словах. Наоборот, он часто и много говорил о себе, откровенно расхваливая свои достоинства.
Однажды Таня не выдержала и сказала ему об этом. Юрий не обиделся.
— Нет, — сказал он, — это не хвастовство, а искренность, отсутствие лицемерия. Я не ханжа, не умею притворяться, и к тому же мне очень хочется тебе понравиться. Разве можно осуждать за это молодого человека?..
Они встречались довольно часто, много говорили о любви, но все как-то абстрактно. Юрий ни одним словом не обмолвился о своих чувствах к Тане. Она же сама не могла дать себе отчёт в том, как относится к Юрию. Есть ли у неё такое чувство, когда она могла бы сказать «люблю»?
После того как я пригласил Таню к себе в клинику, она в тот же вечер рассказала об этом своему другу. Юрий сидел задумчивый, рассеянный, а затем заговорил с жаром, что он не мыслит себе, как останется здесь без неё. Что жизни ему здесь не будет, он должен поехать с ней в Ленинград.
— А как ты смотришь, Таня, на то, чтобы нам пожениться и вместе поехать в клинику? Я бы поступил работать врачом, а ты сестрой. Ты будешь готовиться в институт, я тебе стану помогать.
Для Тани такое предложение было желанным. И она согласилась. Поэтому, когда я пришёл в гости, Таня представила мне Юрия как своего жениха.
Я внимательно и даже с пристрастием посмотрел на него. Высокий, стройный, белокурый, безупречно одетый, в начищенных до блеска ботинках, с военной выправкой, он произвел на меня хорошее впечатление. Военная выправка у него ещё сохранилась, так как он лишь недавно уволился из армии. Трудно сказать, как ему удалось демобилизоваться. Он был молод и здоров. Но на вопрос об этом он не ответил, а укрылся за шутку. С работой у него в родном городе, где жили его родители и где его многие знали, почему-то не ладилось.
Было странно, что он работал то лаборантом, то поликлиническим врачом на полставки, а то на службе «Помощь на дому».
— Мечтаю о научной деятельности, — говорил он мне. — Да здесь же нет возможности для творческой работы. Вот дали мне тему по пересадке костного мозга. Два года я уже этим занимаюсь и не вижу результатов.
Он показал мне записки по своей теме.
— Тема действительно большая и трудоёмкая. Она потребует много лет упорного труда. А то, что вами сделано, — говорю ему, — так это и началом назвать нельзя.
— Вот бы мне в клинику вашу попасть, — мечтательно заговорил Юрий, — я бы показал, на что способен. Вы бы не раскаялись, имея такого помощника.
Последняя фраза насторожила. Но хотелось помочь Тане, да и сам молодой человек мне нравился, и я подумал: если ему помочь, то из него получится неплохой хирург.
— Хорошо бы аспирантом к вам... — сказал Юрий, — я бы под вашим руководством и кандидатскую защитил.
— Дело не в кандидатской, а в знании. Но вообще-то мысль неплохая. Попытаюсь что-нибудь сделать для вас.
С тем мы и расстались.
Приехав в Ленинград, я позвонил в министерство, и мне дали дополнительно одно аспирантское место. Так Юрий пришёл в нашу клинику.
Когда Таня с Юрием приехали в Ленинград, я им помог устроиться. Таня вскоре поступила в институт, но не в медицинский, у нас же продолжала работать на полставки операционной сестрой, главным образом на ночных дежурствах по «Скорой». Юрий закончил аспирантуру, работал у нас ассистентом.
Я в то время руководил клиникой и был директором Института пульмонологии — Таня работала со мной в клинике, а Юрий в институте.
На первых порах он производил неплохое впечатление. Был расторопен и охотно выполнял всякого рода хозяйственные поручения. Он как-то быстро входил в контакт с различными людьми и многого добивался. Когда нам надо было что-нибудь достать из аппаратуры, он охотно брался за это и ехал с моим письмом в Москву. Его поездки неизменно заканчивались успешно.
Однажды он сумел получить для института исключительно редкий и для нас особенно ценный аппарат.
— Как это вам удалось? — спросил я у Юрия.
— Пришлось прибегнуть к подаркам для девушек, сидящих в конторе. Аппарат был уже адресован в другой институт, но они его переадресовали.
— Это, знаете ли, нечестно отнимать от другого института.
— Что вы, Фёдор Григорьевич. Хозяин этого института имеет большие связи и при содействии друзей забирает к себе почти всё, что мы приобретаем за золото. Я нарочно зашёл в его институт. Не только лаборатории, у них коридоры заставлены импортной аппаратурой. Многие аппараты стоят в упаковке, врачи жалуются, что у них склад, а не институт. Считают, что от такого института не грех чем-нибудь позаимствовать.
— Всё же, Юрий, я требую, чтобы вы получали только то, что отпускается нам на законном основании, — сказал я строго.
— Хорошо, буду стараться, — весело ответил Юрий, не чувствуя никакого раскаяния в совершённом поступке.
На различных врачебных совещаниях Юрий держался уверенно, безапелляционно высказывая свои суждения, которые могли быть приняты за эрудицию и опыт. Но меня каждый раз неприятно удивляло его нежелание с кем-то считаться или советоваться.
— А что нам с ним советоваться, — говорил он в ответ на предложение пригласить какого-нибудь специалиста на консультацию. — Что, мы сами не сможем разобраться?
Отрадно желание молодого научного сотрудника самому во всё вникнуть, но я, к сожалению, не следил, как вёл себя Юрий, отказавшись от консультации. Докапывался ли он до истины или оставлял вопрос открытым.
Тем не менее я часто его учил:
— Не надо стесняться приглашать любого специалиста для совета. Это не только не унижает вас, а, наоборот, возвышает. А главное, узнав что-то новое от консультанта, вы в дальнейшем легче разберётесь в подобной ситуации.
— Я не хочу терять авторитет у больных. Они обязательно скажут: «Сам ничего не знает, вот и зовёт себе на помощь».
— Напрасно вы так думаете о больных. Для них хоть сто консультантов пригласите, лишь бы вылечили. Если же вы, не посоветовавшись ни с кем, не поставите правильно диагноза, не поможете больному, вряд ли он вас поблагодарит за такую самостоятельность.
Юрий молчал. И казалось, оставался при своём мнении. Это начинало меня беспокоить.
Однажды на утренней конференции он докладывал о больной, которую назначил на операцию. Я задал несколько вопросов по методике предполагаемой операции и сразу понял, что он к ней не готов и собирается делать заведомо не то, что нужно. Я сделал ему серьёзное внушение и отменил операцию до полной подготовки к ней. На конференции, как всегда, было много врачей, студентов. Юрий, бледный как полотно, покинул зал. Потом выяснилось, что дома, раздраженный, скандалил с женой.
Однако через несколько дней, спокойный и сдержанный, пришёл ко мне с другими вопросами. О случае на утренней конференции он как бы забыл и никогда не вспоминал. Вообще у него не было в привычке переосмысливать и возвращаться к старому разбору. Однажды долго с ним беседовал на эту тему. Он ушёл от меня, не согласившись с моими доводами.
С каждым годом его отношение к товарищам менялось всё резче. Он не проявлял элементарной скромности даже по отношению к врачам много старше его по опыту.
В его отчётах по работе лаборатории, которую ему поручили, он всячески выставлял свои успехи. На сделанные замечания о недостатках отвечал резко.
Несколько раз я вызывал его для разговора по этому поводу.
— Поймите, — говорил я, — скромность и простота — это самые важные качества человека, которые украшают каждого — от простого рабочего до министра.
Он слушал невнимательно и часто вставлял реплики, которые говорили, что мои слова до него не доходят. Я разговаривал с ним, наверное, больше, чем со всеми аспирантами, вместе взятыми, и чувствовал, что слова мои ударяются как о глухую стенку. Я беспокоился, что из Юрия не получится такого хирурга, какого бы мне хотелось иметь, но вопроса о его уходе из клиники не ставил. Может быть, потому, что он по-прежнему ездил в командировки, помогал оснащать лаборатории института нужной аппаратурой. Чего греха таить — клиницисты, да и вообще многие специалисты редко обладают способностями оснастить своё рабочее место необходимым оборудованием. Вся эта организация всегда падает на плечи одного директора или его заместителя, остальные только требуют, а не помогают. А некоторые вообще склонны к иждивенческим тенденциям — могут почти не выполнять необходимой работы и ждать годами, когда им доставят всё готовое, вместо того чтобы это время потратить на организацию производственного процесса.
Юрий был из числа тех немногих, которые могли, что называется, из-под земли достать необходимое оборудование не только для себя, но и для других. Неиссякаемая энергия, напористость и какая-то необъяснимая способность сговариваться с нужными людьми, всё устраивать, всё доставать помогали вновь отстроенному Институту пульмонологии обзаводиться самым современным, подчас очень сложным и дорогостоящим оборудованием.
Правда, Юрий прежде всего приобретал оборудование для своей лаборатории. При этом говорил: «У нас все же главная лаборатория — другие перебьются. У нас исследуется много детей, без точной аппаратуры мы не сможем ставить предоперационный диагноз...»
Однажды к нам поступил мальчик В. 10 лет с врождённым пороком сердца. Предварительное обследование показало: болезнь настолько запущена, что операция ему уже не поможет. Мы предполагали, что у ребёнка большой дефект межжелудочковой перегородки. Вследствие того, что кровь поступала из левого в правый желудочек, давление в малом круге кровообращения, то есть в лёгочных сосудах, поднялось очень высоко и привело к склерозу их стенок. Если мы в этих условиях и устраним дефект, давление в сосудах лёгкого не уменьшится и ребёнок останется в прежнем тяжёлом состоянии. Риск же очень большой. Такие больные редко переносят радикальную операцию.
Окончательное решение вопроса возможно только после катетеризации, которая сама по себе в этих условиях рискованна и требует не только большой осторожности, но и тщательности при выполнении этой процедуры.
Юрий начал исследование. Не учтя состояния ребёнка, он пошёл на самое сложное обследование, хотя здесь можно было ограничиться и более простым и менее опасным. Он мог бы ввести катетер в сердце через вену и измерять давление только в правых полостях его — для больного так легче. Он же пошёл в левые отделы, а это больные всегда переносят плохо.
В середине исследования у ребёнка началась аритмия, то есть появился неправильный и неравномерный пульс. Молодой врач-наркотизатор, с тревогой сообщив о резко изменившемся пульсе, деликатно предложила:
— Может быть, нам прервать исследование? Юрий с раздражением сказал:
— Может быть, вы станете на моё место и будете сами исследовать?
— Я просто хотела вам подсказать... — начала оправдываться доктор, смущённая его грубостью.
— Я не нуждаюсь в ваших подсказках.
Юрий чувствовал правоту наркотизатора, но обозлённый тем, что не он сам это понял, продолжал делать по-своему.
Остановилось сердце... Юрий начал проводить реанимацию — безрезультатно. Ему бы позвать заведующего реанимационным отделением, что в двух шагах от него, или заведующего клиникой, кто тоже располагается на одном с ним этаже. Он этого не сделал, по-видимому решив, что сам управится не хуже других. Но оживить ребёнка не удалось.
Тяжело мне было смотреть на горе матери.
Врач-наркотизатор, вся в слезах, на другой же день подала заявление об уходе.
— С таким человеком работать не желаю, — заявила она.
При разборе этого дела Юрий спокойно заявил, что на столько-то исследований у нас столько-то смертельных исходов. Вполне допустимый процент.
— Как же вы плохо считаете, — возразил ему один доктор, — Если учитывать все ваши осложнения, они почти в 10 раз выше среднемировых, а оборудование у вас одно из лучших.
— Скажите, Юрий, — обратился я к нему, — а если бы на месте этого мальчика была бы ваша дочь, вы также считали бы, что это законный процент и не позвали бы в случае осложнений ни меня, ни заведующего реанимационным отделением?
Юрий молчал.
— Вот что, — продолжал я, — врачу жестокому и бездушному я не могу доверять больных. Ищите себе место.
Я возвращался домой из клиники с тяжёлым чувством. Где, как и у кого Юрий научился такому бездушному отношению к больным? Я уделял ему внимания больше, чем другим, но цели не достиг. Или здесь мое неумение научить, воспитать, или же гнилая сущность человека, о которую разбиваются любые благие намерения?
Вскоре после описанных событий мне сказали:
— А вы знаете, Таня с Юрием разошлись.
Это было для меня совершенно неожиданно. Мне казалось, что у них все в порядке и они живут счастливо.
Вечером, придя в клинику на вечерний обход и узнав, что Таня дежурит в операционной, я пригласил её в кабинет.
— Правда, что вы с Юрием разошлись?
— Да, правда, — спокойно сказала Таня.
— А в чём дело? Что случилось?
— Да ничего особенного, Фёдор Григорьевич, не случилось. Юрий — неисправимый эгоист. Ему нет никакого дела до окружающих, в том числе и до родных.
— А у вас ведь дочь?
— Дочь осталась со мной.
— Вы что же, поссорились с Юрием?
— Ссоры не было. Отчуждение началось сразу же после свадьбы. По существу, духовно мы никогда не были близки. Не так давно мы разъехались. Я сняла комнату и живу с дочкой. Юрий не захотел разменивать квартиру.
Затем, смущаясь, спросила:
— Вы, Фёдор Григорьевич, наверное, меня осуждаете, что я разошлась с Юрием фактически без серьёзных оснований. Но я не могла переносить этого неуёмного стремления к сытой жизни. Не могу я так... думать только о себе.
Подумав, она продолжала:
— Вы его совсем не знаете. Он совсем не тот, что представляется вам, хотя и вы уже давно отметили его эгоизм.
Таня постепенно разговорилась. Ей, по-видимому, очень хотелось излить перед кем-нибудь свою душу. Я молча слушал. После операции чувствовал себя усталым, не хотелось никуда идти. К счастью, меня никуда не вызвали.
— Ещё при первом знакомстве у Юрия проскальзывала другая натура — не та, что всем была видна. Для него и любовь — это чепуха, над которой он подсмеивается. Это какой-то странный, бесчувственный человек; для него ничего не значит — ни любовь, ни дружба, ни мать, ни дочь. А обо мне и говорить нечего. Вышло так, что защита диссертации у Юрия совпала с периодом, когда я находилась в родильном доме. Ссылаясь на занятость, он ни разу меня не навестил. Ну скажите, можно ли терпеть возле себя такого человека? Мало этого, но и мать его ни разу не пришла ко мне. Она всё время помогала Юрию. Когда кто-то из хороших знакомых упрекнул её, что вот, мол, невестка рожает, а она про неё и не вспомнит, свекровь ответила: «Невестка ещё родит не одного ребёнка, а мне важно, чтобы Юрий защитил кандидатскую диссертацию». Я её не осуждаю. Она сама несчастна. Не понимает, что говорит. Эгоизм сына, проявленный ко мне, завтра падет на её голову. Юрий не раз уже показывал свою нетактичность к матери, я всегда этим возмущалась. Её слёзы впереди, но, проливая их, она, наверное, не подумает, что сама виновата в воспитании сына. Да он и вас, своего учителя, предаст, если это ему будет выгодно, — добавила она с грустью.
...Таня ушла, а я ещё долго сидел, обдумывая все услышанное. Да, она повзрослела, стала тоньше разбираться в человеческих отношениях.
А Юрий? Откуда у него такое? Казалось бы, из простой рабочей среды. Родители труженики. Где он набрался этого высокомерия?..
Приведу некоторые подробности из жизни Юрия Нахватова. У Фёдора Ивановича, рабочего табачной фабрики, и работницы ткацкой фабрики Пелагеи Васильевны Нахватовых родился сын, которого они долго ждали. Вся сила любви этих двух людей, проведших жизнь в труде и заботе, была обращена на их единственного ребёнка. И не было такого желания, такого каприза дорогого дитяти, которого бы не исполнили родители. Забота матери часто переходила границы разумного. Едут они в трамвае. Юре уже семь лет. Он учится в первом классе. Учитель на первых уроках говорил об уважении к старшим, учил уступать им место, заботиться о них. Как только входит пожилой человек, будь то мужчина или женщина, Юра соскакивает, хочет уступить ему своё место. Пелагея Васильевна насильно удерживает мальчика на месте: «Ничего, он взрослый, постоит, а тебя могут зашибить». Когда кто-либо из сидящих говорил, что он уже большой, нехорошо останавливать ребёнка в его добрых поступках, мать возражала: «Учите своих детей, а мы как-нибудь сами... обойдёмся».
Родители старались ничем не затруднять сына, ничего ему не поручать. Лишь бы Юрочка был здоров и учился. И он, будучи способным мальчиком, имел хорошую память, учился неплохо. Всегда стремился выдвинуться среди других. И это стремление, конечно, похвально, если оно продиктовано чувством здорового соревнования, жаждой знания и успеха не только своего-собственного, но и коллективного.
Дома им всегда восхищались, его постоянно хвалили и подчёркивали, что он лучше всех. В нём с малых лет крепло сознание превосходства над другими, это сознание вошло в кровь и стало затем главной чертой характера, его существом.
На первых порах, ещё маленьким, если он чего не знал, бывало, спросит:
— Мама, я схожу к Васе, спрошу его, как решается эта задача.
— Что ты, Юра, зачем тебе унижаться. Ты что, глупее Васьки, что будешь его спрашивать? Ты его спросишь по пустякам, а он вообразит, что он вообще умнее тебя.
Отец в этом вопросе придерживался других взглядов; оставшись наедине с женой, он говорил: «Что особенного, если мальчик обратится к товарищу за помощью? Вдвоем-то они скорее разберутся. А в другой раз Вася у Юры спросит — так они и будут учиться вместе». На это Пелагея Васильевна отвечала: «Юре ни к чему спрашивать у других. Пусть сам докапывается, а перед другими спину не гнёт».
Муж сдавался перед напором жены, хотя в душе был недоволен таким воспитанием сына.
Юрий и компанию водил только с теми ребятами, кто учился хорошо или чем-то особенным выделялся среди своих сверстников.
С раннего детства родные одевали его хорошо. Он к этому привык и постоянно требовал, чтобы его одежда была лучше, чем у других. Отец не обладал крепким здоровьем, но, чтобы иметь возможность дать сыну как можно больше, часто оставался на сверхурочную работу.
Он занемог, но болезнь отца не произвела на Юрия большого впечатления, во всяком случае, она не уменьшила его требовательности к родителям. Он снисходительно подтрунивал над ними: «Эх вы, старички квелые, изработались на своей фабрике».
Помочь им не старался.
Экзамен в институт он выдержал хорошо. Да и отметки у него были в школе неплохие, хотя круглым отличником, при всём его стремлении к этому, он так и не стал.
Будучи студентом, Юрий старался показать, что он из богатой семьи. Никому не говорил, что его родители рабочие. Любил угощать, особенно если это было выгодно. Не прочь был и сам кутнуть за чужой счёт.
Жил в другом городе, писал родителям письма и в каждом просил денег. Но отец уже совсем не работал, а мать билась изо всех сил. Тогда он перешёл на военный факультет. Здесь форма одежды красивая, полное обеспечение.
По окончании факультета его, сколько он ни старался, не оставили в Ленинграде, а отправили на Дальний Восток. Тут Юрий всерьёз приуныл и решил во что бы то ни стало демобилизоваться.
Отцу к этому времени стало совсем плохо. Он писал, давал телеграммы, просил сына приехать, чтобы перед смертью повидаться. Юрий не приезжал, но решил использовать болезнь отца как повод для демобилизации. И хотя отец уже умер и его давно похоронили, Юрий все бегал по начальству, доказывая, что отец болен и нуждается в помощи.
Юрия демобилизовали.
К этому времени он ещё больше уверовал в свои способности. Юрий приобрел опыт, умел, где надо, показать себя скромным и трудолюбивым.
На службе у него складывались двойственные отношения: с начальством — хорошие, с подчиненными — скверные.