Политические репрессии в Ленинградском государственном университете

В данной статье проводится социально-биографический анализ профессорско-преподавательского состава Ленинградского государственного университета (ЛГУ), подвергнутого политическим репрессиям в период с 1935 по 1938 гг. XX века. В ней определяется масштаб политических репрессий ЛГУ в вышеуказанный период, а также сделана попытка выявить, какие группы преподавателей имели наивысший риск оказаться среди репрессированных, учитывая их пол, возраст, социальное происхождение, партийную принадлежность, национальность, должность и место в служебной иерархии, специальность (факультет или кафедру, к которой они были приписаны), а также другие социально-биографические показатели. Тем самым формируется так называемый «усредненный демографический портрет» репрессированного преподавателя ЛГУ.

Кроме того, в статье рассматривается ход следствия и судебного разбирательства, характерный для политических процессов 30-х годов XX века – определяется, какие пункты ст.58 УК РСФСР инкриминировались преподавателям ЛГУ, насколько жесткость вынесенного приговора зависела от признания обвиняемым своей вины и от того, каким органом (судебным или внесудебным) рассматривалось дело. Помимо этого анализируется доказательная база, которую использовало следствие, в том числе доносы, оговоры и самооговоры, вещественные доказательства по делу и обличительные показания других обвиняемых.

В работе также рассматривается целенаправленная работа органов НКВД по превращению встреч преподавателей в служебной и частной обстановке в «контрреволюционные совещания террористов и заговорщиков». Вместе с тем, в данной статье оценивается, в какой степени к обвиняемым применялись различного рода меры физического и психологического воздействия, включая пытки, с целью добиться нужных для следственных органов показаний. В работе также прослеживается дальнейшая судьба репрессированных преподавателей ЛГУ, а именно вероятность стать жертвами политических репрессий в последующие годы, получив повторный срок после освобождения из мест лишения свободы.

(Библиогр. 22 назв.)

Ключевые слова: политические репрессии, Ленинградский государственный университет (ЛГУ), преподаватели, социально-биографические характеристики, внесудебные органы НКВД, контрреволюционные террористические организации, ускоренное судопроизводство, арестованные, Особое совещание при НКВД СССР, Особая тройка.

This article analyses socio-biographical characteristics of the Leningrad State University (LGU) teaching staff, subjected to political repressions from 1935 to 1938. It determines the scale of repressions in LGU during the abovementioned period, as well as identifies the groups of University professors, who were exposed to the highest risk of being repressed, taking into consideration their social background, party membership, ethnicity, position in the University ranks, affiliation with a certain faculty or department and other socio-biographical characteristics. Thus “socio-demographic portrait” of an average LGU professor, subjected to political repressions, is formed within the framework of the current study.

Apart from that, the article discusses the course of investigation and court proceedings, defining under which paragraph of Article 58 of RSFSR Criminal Code LGU professors were sued. It specifies to what extent the severity of the verdict depended upon pleading guilty or not guilty and upon which judicial or extrajudicial body was hearing the case. Evidentiary base, used by investigators, including material evidence, denunciations, perjuries and self-perjuries were also examined within this study.

The efforts of NKVD to “reclassify” the groups of fellow professors as “counterrevolutionary collusions of terrorists” are also considered in the article. At the same time it is trying to estimate the level of physical and psychological pressure, to which suspects were exposed in the course of the trial in order to obtain from them the testimony needed for the prosecution. The study also traces the fate of the convicted LGU professors, namely the likelihood of them becoming the victims of subsequent political repressions after serving the sentence.

(Refs 22.)

Key words: political repressions, Leningrad State University (LGU), professors, socio-biographical characteristics, extrajudicial NKVD bodies, counterrevolutionary terrorist organizations, expedited trial proceedings, arrested, Special Council of the NKVD, Special troika.

В последние годы в российских исторических исследованиях достаточно часто поднимается вопрос о политических репрессиях в СССР, апогеем которых стал так называемый «большой террор» 1937 – 1938 гг. Часть из этих работ касается репрессий в Ленинграде в целом[1], репрессий в тех или иных образовательных организациях Ленинграда[2], а иногда репрессий в отношении отдельных работников науки и образования[3], поскольку сфера образования нашего города оказалась в значительной степени ими затронута. Отдельного упоминания заслуживают труды российского историка В.С. Брачева, которые посвящены судьбам репрессированных преподавателей ЛГУ – М.М. Цвибака[4], Я.М. Захера[5], Н.И. Ульянова[6], С.Ф. Платонова[7], В.Н. Кашина[8], И.М. Троцкого[9] и многих других. Однако до сих пор не появилось всеобъемлющего исследования, в котором было бы комплексно проанализированы политические репрессии применительно к Ленинградскому государственному университету (ЛГУ) - крупнейшему вузу города и одному из крупнейших вузов страны.

В данной статье дается примерная оценка масштаба политических репрессий в университете в 30-е гг. XX века (точную оценку на основании имеющихся документов на данный момент дать пока затруднительно), а также проводится анализ социально-значимых характеристик репрессированных преподавателей. Этот анализ строится на биографической информации из личных дел преподавателей, хранящихся в Объединенном архиве СПбГУ, и позволяет понять, какие группы преподавателей ЛГУ в наибольшей степени стали жертвами политических репрессий. Изучение документов Архива УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области дает возможность выявить механизмы политических репрессий в университете – проследить ход следствия и принятия решений различными судебными и внесудебными органами в отношении различных групп преподавателей. Еще одна группа источников – это книги памяти или так называемые «мартирологи» - списки репрессированных ученых с кратким биографическим описанием.[10]Интерес представляют также мемуары репрессированных преподавателей, их коллег по университету, а также свидетельства их родственников и современников[11]. В совокупности, использование всех вышеупомянутых источников позволяет выявить особенности и закономерности проведения политических репрессий в ЛГУ в 30-е годы XX столетия.

Хронологические рамки статьи охватывают четыре года - с начала 1935 года по конец 1938 года. Именно на этот период времени приходятся наиболее активные политические репрессии в университете – в качестве точки отсчета в работе используется убийство первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) и члена Политбюро С.М. Кирова в декабре 1934 года. Сразу после этого события в ЛГУ началась кампания по выявлению «классово-чуждых элементов» среди преподавателей с их последующим увольнением и высылкой в другие города. В качестве конечной точки в статье взят конец 1938 года, когда на посту наркома внутренних дел Л.П. Берия сменил Н.И. Ежова, и политические репрессии в СССР пошли на спад – как известно, так называемые «тройки» были ликвидированы 17 ноября 1938 года.

Тем не менее это не значит, что политические репрессии в ЛГУ происходили исключительно в указанный выше период. Безусловно, на 1935 – 1938 гг. приходится пик репрессий в университете, однако в более ранние и более поздние годы они также имели место. Среди наиболее резонансных процессов - «Академическое дело» 1930 года и «Ленинградское дело» 1952 года, которые также непосредственно коснулись преподавателей ЛГУ. Не прекращались аресты даже в 1941-42 годах во время блокады Ленинграда[12]. Поэтому приведенную в статье статистику нельзя считать исчерпывающей, она дает лишь общую картину происходивших в ЛГУ событий и, по всей видимости, потребует дополнений и корректировок в дальнейшем. Кроме того, данная работа касается только профессорско-преподавательского состава университета и не затрагивает студентов, аспирантов, учебно-вспомогательный и технический персонал ЛГУ.

Для оценки масштаба политических репрессий в Ленинградском государственном университете следует прежде всего определить общее количество преподавателей, которые в нем работали в рассматриваемый период. Согласно приказам директора (ректора) [13] ЛГУ, в которых приведен пофамильный перечень преподавателей, в предвоенный период профессорско-преподавательский состав колебался в диапазоне от 612 человек (1935 г.) до 949 человек (1940 г.)[14]. Университет постепенно расширялся, и число преподавателей из года в год увеличивалось, росло и количество факультетов и кафедр. В 1934 г. в структуре ЛГУ был образован исторический факультет, который стал шестым по счету факультетом наряду с физическим, геолого-почвенно-географическим (ГПГ), математическим, химическим и биологическим. Впоследствии в 1937 году к этому списку добавились филологический и географический факультеты (последний обособился от факультета ГПГ). Таким образом, к 1938 году в университете насчитывалось в общей сложности восемь факультетов, которые в свою очередь делились на 72 кафедры[15].

При оценке масштабов политических репрессий, затронувших преподавателей ЛГУ, следует сопоставить списочный состав преподавателей, который объявлялся перед началом каждого учебного года приказами директора университета, и ежегодное количество увольнений по ст.47 КЗОТ СССР (по этой статье увольнялись те сотрудники, против которых были возбуждены уголовные дела). Ниже в таблице 1 представлена статистика по политическим репрессиям в ЛГУ по годам[16]. Следует отметить, что последняя строка таблицы показывает общее количество преподавателей, которые входили в списочный состав университета в течение любого из рассматриваемых в работе четырех лет, т.е. с учетом «текучки кадров» и увольнений. Согласно средним показателям за исследуемый период, ежегодно профессорско-преподавательский состав ЛГУ обновлялся приблизительно на 10%. При проведении анализа было учтено общее количество увольнений преподавателей из ЛГУ, которые могли происходить в силу самых разных причин, как связанных, так и не связанных с политическими репрессиями.

Таблица 1. Масштабы политических репрессий в ЛГУ в 1935 – 1938 гг.

Исходя из этой таблицы, можно сделать вывод, что наибольшее количество репрессированных преподавателей приходится на 1937 год. При этом если в 1935 году сразу же после убийства С.М. Кирова основным видом репрессий была высылка неблагонадежных сотрудников из Ленинграда (было выслано 27 преподавателей, 14 было арестовано[17]), то в 1937 году практически всегда применялось заключение под стражу. Административная ссылка в 1935 году чаще всего не спасала от последующего ареста в 1937-38 гг. – такова была судьба значительной части высланных преподавателей ЛГУ в дальнейшем. Часть задержанных в других городах бывших преподавателей впоследствии были этапированы в Ленинград для проведения следственных действий. Например, среди высланных преподавателей был бывший декан исторического факультета Г.С. Зайдель, которого вернули в Ленинград из Саратова в 1937 году для проведения следственных действий.

Если сравнивать масштабы политических репрессий в отдельно взятой организации (ЛГУ) и в целом по стране, то преподаватели университета оказались затронуты ими в гораздо большей степени, чем иные категории советских граждан. Это утверждение изначально кажется достаточно очевидным; однако было интересно выяснить, в какой степени цифры по репрессиям в ЛГУ будут превышать статистику по репрессиям в Советском Союзе: в несколько раз, в несколько десятков раз или на порядок. В СССР за четыре года (1935 – 1938 гг.) по приблизительной оценке по ст. 58 УК РСФСР было осуждено около 1,5% проживавшего населения[18], а в университете, согласно вышеприведенной таблице, за тот же период времени процент репрессированных был как минимум в 10 раз выше и достигал порядка 16 % профессорско-преподавательского состава. Это объясняется тем, что интеллектуальная элита, в которую входили преподаватели ЛГУ, была подвержена более тщательному контролю и чисткам со стороны партийных структур и органов НКВД, и, как следствие, риск оказаться в числе репрессированных у преподавателей университета был намного выше, чем у среднестатистического советского гражданина.

Интересно также проанализировать социально-демографический состав репрессированных преподавателей, чтобы понять, какие характеристики увеличивали, а какие уменьшали шансы быть подвергнутым политическим репрессиям. Для проведения этого анализа были использованы такие параметры, как возраст, пол, социальное происхождение, партийная принадлежность, национальность, принадлежность к определенному факультету, статус в ЛГУ (звание, должность) и т.д. Все эти характеристики указаны в личных листках по учету кадров сотрудников университета, которые они заполняли при устройстве на работу. Конечно, не исключено, что какая-то часть из сотрудников ЛГУ могла намеренно указать неверные биографические сведения в документах, однако вряд ли такого рода искажения носили массовый характер: ведь это могло повлечь за собой достаточно серьезные санкции вплоть до увольнения из университета и исключения из рядов ВКП(б). Поэтому в целом достоверность социально-биографических характеристик, указанных в личных листках по учету кадров, можно оценить как высокую.

Проведенный анализ показывает, что среди репрессированных преподавателей преобладают мужчины – их насчитывается 88 %[19]. Такие гендерные характеристики профессорско-преподавательского состава тех лет не удивительны, ведь еще двадцать лет назад, в дореволюционные годы в университете работала лишь одна женщина – Мария Андреевна Островская. Повышение количества женщин-преподавателей в 30-е гг. XX века свидетельствует о том, что в этот период социальные лифты в СССР работали намного лучше, чем в Российской империи ранее, однако среди преподавателей мужчин по-прежнему было значительно больше.

Такой же вывод можно сделать при анализе возрастного состава репрессированных преподавателей – достаточно часто в ЛГУ в 30-е гг. работали молодые профессора в возрасте 30-35 лет[20]. Так, средний возраст преподавателей на момент репрессий составлял лишь 41 год. Этот факт связан, на наш взгляд, с двумя тенденциями: во-первых, с постепенным ростом университета, увеличением числа преподавателей за счет бывших студентов, а, во-вторых, с политическими репрессиями в ЛГУ, которые освобождали места для более молодых кадров. Таким образом, политические репрессии были одной, но не единственной причиной вертикальной мобильности в ЛГУ: в 30-е годы XX века также происходило увеличение штатов университета за счет появления новых кафедр и факультетов.

С точки зрения национального состава среди репрессированных преподавателей ЛГУ больше всего было русских (57 %), а вторую по численности национальную группу составляли евреи, которых было около 20%[21]. Большой процент евреев среди репрессированных преподавателей также можно объяснить социальными лифтами, которые были характерны для раннего СССР. После официальной отмены черты оседлости в 1917 году значительная часть евреев получила доступ к высшему образованию, чем они и воспользовались в 20-е и 30-е годы XX века. При этом изначально более высокий уровень грамотности российских евреев по сравнению с остальными национальными группами в Российской империи давал им очевидные преимущества при поступлении в вузы.

В целом в штате ЛГУ в рассматриваемый период времени преобладали ассистенты – они составляли наиболее многочисленную группу преподавателей. Например, на 1936-1937 учебный год в списочном составе ЛГУ числился 161 профессор, 193 доцента и 292 ассистента[22]. Однако проведенный анализ социально-биографических характеристик позволяет утверждать, что чаще подвергались преследованиям те из преподавателей, кто имел звание профессора или занимал должность заведующего кафедрой. Так, большинство из числа репрессированных оказались профессорами (50 человек или 37%), вторая по численности группа – это доценты (42 человека или 31%), а ассистентов и старших преподавателей в совокупности было меньше всего – 35 человек или 26%[23].

За рассматриваемый период времени было также репрессировано в общей сложности 4 декана (причем трое из них были деканами исторического факультета) и 26 заведующих кафедрами из 72. Таким образом, наибольший риск стать жертвами политических репрессий был у профессоров, а также у тех преподавателей, которые занимали должности декана или заведующего кафедрой.

Если анализировать количество репрессированных преподавателей по факультетам, то наиболее пострадавшим был исторический факультет. Это позволяет говорить, что среди всех специальностей ЛГУ самой «расстрельной» была профессия историка. Кроме того, была репрессирована значительная часть состава таких межфакультетских кафедр, как кафедры ленинизма, диамата и политэкономии, которые наряду с истфаком занимались идеологической работой в структуре ЛГУ.

Что касается преподавателей естественнонаучных факультетов, то значительная часть из них были репрессированы по так называемому «Пулковскому делу» в период с 1936 по 1938 гг. Согласно протоколам допросов «руководителя фашистской троцкистско-зиновьевской террористической организации» пулковских астрономов и геофизиков Б.В. Нумерова, в неё входило как минимум 30 человек, 13 из которых были преподавателями ЛГУ, преимущественно физического факультета. При этом сама контрреволюционная организация имела разветвленную сеть: её «филиалы» находились в Астрономических институтах в Ленинграде и Москве, в Пулковской, Ташкентской и Семеизской обсерваториях, в Оптическом институте и Центральном научно-исследовательском геологоразведочном институте (ЦНИГРИ) в Ленинграде, а также в Геофизической конторе Разведглавнефти в Москве[24].

Наряду с этим не исключено, что статистика репрессированных по Военной кафедре и кафедре Физической культуры, приведенная в работе, является заниженной и потребует уточнения в дальнейшем, так как на этих кафедрах работало много так называемых «военспецов», которые часто были «на карандаше» у сотрудников органов НКВД. Однако в приказах директора ЛГУ не всегда указывались причины увольнения этих преподавателей, которые, возможно, также были связаны с политическими репрессиями. Соотношение репрессированных преподавателей по факультетам и по некоторым кафедрам приводится в таблице 2[25].

Таблица 2. Распределение репрессированных преподавателей ЛГУ по факультетам/кафедрам

Важной с точки зрения анализа политических репрессий является социальное происхождение преподавателей, которое каждый из них указывал в личном листке по учету кадров при оформлении на работу. Большая часть преподавателей ЛГУ, ставших жертвами политических репрессий, имели мещанское происхождение[27] (42%), вторым по значению было рабоче-крестьянское происхождение (в совокупности 27% от общего количества), а потомственных дворян (13 %), потомков служителей культа (5%), представителей буржуазии, т.е. купцов и промышленников (4%) среди репрессированных преподавателей было уже меньше. Соотношение репрессированных преподавателей ЛГУ с точки зрения их социального происхождения представлено в таблице 3[28].

Таблица 3. Социальное происхождение репрессированных преподавателей ЛГУ.

Приведенные в таблице значения показывают, что, несмотря на свою классовую принадлежность, выходцы из рабоче-крестьянской среды в 30-е годы XX века в университете не составляли большинства, хотя их количество постепенно увеличивалось. Относительно небольшой процент потомков дворян и других «бывших» сословий, вероятно, объясняется тем, что большая часть из них была уволена еще в более ранние годы советской власти. Однако наличие среди преподавателей как минимум 22% представителей так называемых эксплуататорских классов, а именно дворян, купцов и промышленников, показывает, что на первом этапе советское образование не могло обходиться без этих социальных слоев, и они были необходимы, чтобы готовить более квалифицированные кадры из рабочих и крестьян. В целом костяк преподавателей университета в рассматриваемый период составляли потомки мещан – выходцев из небогатых городских слоев населения.

Важно также проанализировать, как влияла партийная принадлежность преподавателей ЛГУ на вероятность их ареста и последующих репрессий. Обобщая эту часть статистики, можно сделать вывод, что преподаватели подвергались репрессиям независимо от членства в тех или иных партиях. Принадлежность к ВКП(б) не гарантировала «иммунитет» от политических репрессий, поскольку около трети арестованных преподавателей ЛГУ (28%) были членами и кандидатами в члены ВКП(б). В дальнейшем в ходе следствия они обвинялись в участии во внутрипартийных оппозиционных группах, возглавляемых Троцким, Зиновьевым, Бухариным и другими оппозиционерами. Беспартийных среди арестованных преподавателей было больше половины (56%), а 6% из них ранее входили в другие партии – меньшевиков, эсеров, эсеров-максималистов, «Бунд» и некоторые другие[30]. Таким образом, нельзя утверждать, что мишенью для политических репрессий были исключительно беспартийные, члены ВКП(б) или представители каких-либо иных партий: фактически преподаватели ЛГУ репрессировались независимо от их партийной принадлежности. С точки зрения следственных органов это было логично, поскольку внутрипартийная оппозиция в лице троцкистов, зиновьевцев и бухаринцев была для властей не менее опасным врагом, чем представители бывших эксплуататорских классов.

Изучая логику проведения политических репрессий в ЛГУ, важно также проверить гипотезу о том, что арестовывались главным образом те преподаватели, которые имели опыт подпольной и подрывной работы до революции, а также опыт службы в вооруженных силах. Ведь если исходить из того, что власти действительно опасались контрреволюционных заговоров и терактов, то преподаватели с такими характеристиками в первую очередь должны были оказаться под подозрением. Однако статистика по репрессиям в ЛГУ показывает, что лишь 11% преподавателей в прошлом были революционерами-подпольщиками, а 35% из числа репрессированных служили в армии (старой армии, РККА, в редких случаях даже в армиях белых правительств)[31]. Таким образом, среди репрессированных преподавателей активных революционеров, а также участников Гражданской и Первой мировой войны в совокупности было менее половины (46%), что также не позволяет считать их основной мишенью следственных органов при проведении политических репрессий в ЛГУ.

Обобщая все вышеприведенные данные, можно составить усредненный социально-демографический «портрет» репрессированного преподавателя ЛГУ. Чаще всего это был мужчина среднего возраста (около 40 лет), русский или еврей по национальности, мещанского социального происхождения, по должности – доцент или профессор, по партийной принадлежности – беспартийный и несколько реже – член ВКП(б).

Не менее интересным представляется анализ архивно-уголовных дел репрессированных преподавателей, с которыми можно ознакомиться в Архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Большая часть из них была обвинена в создании или в участии в контрреволюционных фашистских, троцкистских и иных заговорах, направленных против партии и советской власти. В обвинительных заключениях преподавателям ЛГУ инкриминировались антисоветские разговоры и контрреволюционная пропаганда (ст.58-10 УК РСФСР), участие в нелегальных совещаниях, вербовка и иная организационная деятельность по подготовке контрреволюционных преступлений (ст.58-11 УК РСФСР), вредительство (ст.58-7 УК РСФСР), шпионаж (ст.58-6 УК РСФСР), а также подготовка терактов против высшего руководства страны и Ленинграда – Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Жданова (ст.58-8 УК РСФСР)[32]. Однако наиболее частыми среди обвинений были контрреволюционная пропаганда, участие в контрреволюционных организациях и терроризм, т.е. преступления, предусмотренные пунктами 10, 11 и 8 статьи 58 УК РСФСР. Как правило, в обвинительных заключениях фигурировало сразу несколько пунктов статьи 58, обычно два или более.

В качестве доказательной базы следствие использовало прежде всего признания самих обвиняемых, а также тот факт, что они были обличены показаниями других лиц – в большинстве случаев также обвиняемых в совершении аналогичных преступлений и находящихся под арестом. С точки зрения тогдашней системы судопроизводства данный факт не мог поставить под сомнение показания таких «свидетелей», а в условиях ускоренных судебных процессов у обвиняемых не было возможности доказывать, что эти показания получены под давлением. Согласно следственным материалам, таких обличительных показаний могло быть от 2 до 30 применительно к одному подследственному[33].

Роль классических доносов, т.е. сообщений о преступлении со стороны граждан, находящихся на свободе, была минимальной при сборе следствием доказательств вины подозреваемых, хотя такие доносы в следственных делах преподавателей ЛГУ изредка попадаются. Иногда к делу также приобщались стенограммы заседаний партийных органов – первичных ячеек, райкомов и горкомов, на которых «прорабатывались» подозреваемые, но их тоже можно встретить нечасто.

При получении признательных показаний от обвиняемых следствие практически всегда пыталось представить встречи преподавателей друг с другом (как в рабочей обстановке, так и в любых других общественных местах, и довольно часто дома, на квартирах) в качестве «нелегального сборища» участников контрреволюционной организации, превращая встречи коллег по работе в организационные собрания террористов. Таким образом, используя эту тактику, органы НКВД «выявили» в университете сразу несколько контрреволюционных групп, в которые в общей сложности входило более 15% профессорско-преподавательского состава ЛГУ.

Конечно, доверять всем признаниям в террористической, вредительской и шпионской деятельности, которые содержатся в протоколах допросов подследственных, не приходится хотя бы с точки зрения здравого смысла. В противном случае получается, что в ЛГУ в 30-е гг. XX века действовало сразу несколько контрреволюционных организаций, и университет был буквально нашпигован заговорщиками, шпионами, вредителями и террористами. Более того, согласно материалам следственных дел, обширная террористическая сеть распространялась за пределы ЛГУ и охватывала практически все вузы и научно-исследовательские институты Ленинграда. В целом можно высказать предположение, что в университете могло быть достаточно много критично настроенных по отношению к советской власти преподавателей, но это не позволяет утверждать, что более 15% сотрудников ЛГУ могли планировать теракты и политические убийства высшего партийного руководства страны и города, заниматься шпионажем и вредительством.

Интересно, что жесткость вынесенного приговора зависела в значительной степени от признания обвиняемым своей вины. Подсудимые, которые полностью признавали вину, в большинстве своем были расстреляны, а те из них, кто на допросах отрицал обвинения или отказался от своих показаний на заседании суда, как правило были приговорены к тюремному заключению или исправительно-трудовым лагерям на срок от 3 до 10 лет[34]. Конечно, непризнание вины не было гарантией более мягкого приговора для всех репрессированных преподавателей. Однако количество приговоренных к высшей мере наказания среди тех, кто не признал вину, было существенно ниже. Например, среди полностью признавших вину преподавателей ЛГУ более половины были в итоге расстреляны, а среди непризнавших себя виновными таких было меньшинство.

При этом для следственных органов наличие или отсутствие вещественных доказательств по делу не имело определяющего значения, даже при обвинениях в таком серьезном преступлении, как терроризм. Только у нескольких арестованных при обыске было обнаружено короткоствольное оружие, которое теоретически можно было использовать для теракта. Например, у декана истфака ЛГУ С.М. Дубровского был найден незарегистрированный Маузер[35], а у доцента истфака Н.Ф. Печерского – два пистолета (Браунинг и системы Коровина[36]). Согласно протоколам допросов профессора физфака Ю.А. Круткова, тот хранил у себя револьвер, принадлежавший декану факультета В.Р. Бурсиану, но на очной ставке последний категорически отрицал этот факт, и в итоге револьвер к делу не был приобщен[37].

Таким образом, по большинству дел никаких вещественных доказательств обвинением не было представлено: в числе изъятых при обысках вещей обычно значились лишь документы, личные письма, контрреволюционная литература (книги Троцкого, Зиновьева, Бухарина и других оппозиционеров), а также рукописи собственных научных работ, которые зачастую уничтожались сотрудниками НКВД при обыске. Поскольку личная переписка подлежала уничтожению и в дальнейшем в материалах дел не фигурировала – можно сделать вывод, что ничего криминального в ней не было.

У некоторых преподавателей ЛГУ были изъяты несколько видов длинноствольного оружия - например, охотничьи ружья, берданка, мелкокалиберные винтовки и патроны к ним были обнаружены у доцента ГПГ факультета С.В. Воскресенского[38], профессора диамата П.Л. Кучерова[39], доцента ГПГ факультета В.И. Каминского[40], доцента физфака П.П. Кузнецова[41], ассистента биофака С.И. Горшкова[42]. У директора ЛГУ М.С. Лазуркина при обыске был найден воздушный пистолет "Haenel"[43]. Однако вряд ли можно предполагать, что они могли стать орудиями готовившихся терактов, да и в качестве вещественных доказательств по делу эти ружья на процессах не фигурировали.

Все вышеприведенные обстоятельства не позволяет утверждать, что репрессированные преподаватели ЛГУ были замешаны в подготовке терактов против руководства партии и правительства. Конечно, отсутствие вещественных доказательств не может быть абсолютной гарантией невиновности (иногда вещественных доказательств по делу может просто не быть), однако то, что в процессе обыска не были обнаружены в существенных количествах оружие, взрывчатка и иные орудия предполагаемых терактов заставляет предполагать, что преподаватели-террористы существовали исключительно в воображении сотрудников НКВД.

В большинстве случаев на вопрос следователя о том, что было сделано на практике для организации терактов, обвиняемые отвечали, что не успели ничего сделать, т.к. были арестованы. Таким образом, подготовка терактов сводилась к так называемым «нелегальным совещаниям», на которых обвиняемые обсуждали свои планы. Как они намеревались их осуществлять при отсутствии оружия, взрывчатки и иных орудий преступления—протоколы допросов подследственных не раскрывают.

Однако некоторые из обвиняемых признались, что имели вполне конкретные планы так называемых «терактов» - вероятно, эти планы были плодами богатого воображения следователей или самих обвиняемых. Например, профессор истфака И.С. Плотников в ходе допроса показал, что совместно со своими «подельниками» из Военно-политической академии им. Толмачева (всего в контрреволюционной организации якобы состояло 14 человек) планировали сбросить с самолета бомбы в Кремль или другое местонахождение руководителей ВКП(б), и для этого даже установили связь с военным летчиком, враждебно настроенным к советскому руководству. Эта же группа «террористов» намеревалась внедрять боевиков из числа Донских и Кубанских казаков, отрицательно настроенных к советской власти, в военные части, принимавшие участие в парадах и празднествах, для совершения теракта над Сталиным[44].

Другие группы «террористов» между тем готовили физическое устранение сначала С.М. Кирова, а затем и А.А. Жданова, сменившего его на посту первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б). В ходе допросов доцент истфака ЛГУ Н.Ф. Печерский показал, что «контрреволюционная организация» намеревалась установить наблюдение за Кировым во время его приездов во дворец Урицкого (сейчас – Таврический дворец). Дело в том, что в Таврическом дворце тогда находились помещения Комвуза им. Сталина, где работали некоторые «заговорщики». Однако, согласно материалам дела, о существовании «группы Николаева – Котолынова», убившей Кирова в конце 1934 года, Печерский ничего не знал. Кроме этого, Печерский хранил у себя дома два револьвера для подготовки покушения на Жданова (они фигурируют как вещественное доказательство по делу), из которых «террористы» якобы произвели тренировочные стрельбы за городом, но затем вернули оружие Печерскому, т.к. оно оказалось неисправным[45].

В планировании теракта над Ждановым уже после убийства Кирова признался также ассистент истфака ЛГУ Н.С. Фролов, который работал одновременно в Ленинградском обкоме. Он установил наблюдение над Ждановым в Смольном и намеревался, улучив удобный момент, быстро к нему приблизиться и, несмотря на наличие охраны, произвести выстрел в упор. Фролов входил в состав контрреволюционной группы вместе с Зайделем, Томсинским, Печерским (все работали на историческом факультете ЛГУ), причем с целью убийства Жданова они изучали практику терактов, совершенных народовольцами. Эта группа была связана с другими подобными «террористическими организациями» в Ленинградском отделении Коммунистической академии (ЛОКА), Педагогическом институте им. Герцена, Комвузе им. Сталина, Военно-политической академии им. Толмачева (ВПАТ), Ленинградском институте философии, лингвистики и истории (ЛИФЛИ) и даже в Академии наук[46]. Как мы видим, «террористической сетью» оказалась охвачена значительная часть гуманитарных вузов Ленинграда.

Не менее разветвленную сеть «контрреволюционных организаций» в различных советских образовательных учреждениях Ленинграда описал в своих показаниях профессор истфака Л.Ф. Спокойный. Помимо ЛГУ, эта «террористическая структура» раскинула свои щупальца в Академии наук и ее институтах, Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК), Военно-медицинской академии (ВМА), Физико-техническом институте им. Иоффе (Физтехе), ЛОКА, ЛИФЛИ, ВПАТ; пробрались террористы и в Горком партии, а главным руководителем всех этих подразделений был бывший декан исторического факультета ЛГУ Г.С. Зайдель[47]. В ходе судебного заседания Л.Ф. Спокойный не отрицал, что «принял личное участие в подготовке покушения над Сталиным», за что закономерно был расстрелян в день вынесения приговора[48].

Примерно такого же масштаба «террористическая сеть» возникла под руководством профессора Б.В. Нумерова, став<