Да, мы могли удерживать его и впредь — сейчас в этом не было никаких сомнений. Но только при бесперебойном сообщении с Большой землей. Причем доставлять оттуда кроме боеприпасов требовалось также и продовольствие, фураж, горючее — наличные запасы всего этого почти иссякли.
А обстановка на черноморских коммуникациях становилась все более сложной. У противника появились самолеты, охотящиеся за нашими судами. В памяти свежи были тяжело пережитые потери кораблей в день высадки десанта и раньше. И уже не раз приходило на ум: если так пойдет дальше, не приведет ли удержание Одессы к слишком большому, не восполнимому в условиях войны ослаблению Черноморского флота?
А из директивы Ставки выяснилось и другое: сил 51-й армии недостаточно, чтобы удержать Крым. Адмирал Левченко, который только что сам был на севере Крымского полуострова, сообщил, что наши войска отходят на Ишуньские позиции, где нет надежных оборонительных сооружений.
Быстрое оставление Перекопа потрясло нас и казалось непонятным: он с юности вошел в сознание как неприступная твердыня. Но раз уж так вышло, что мы не удержались на Перекопе и есть угроза потерять Крым, дальнейшее пребывание целой армии под Одессой становилось неоправданным.
В такой обстановке представлялось разумным, обоснованным предложение, которое внес в Ставку Военный совет Черноморского флота — это он поставил перед Верховным Главнокомандованием вопрос об оставлении Одессы. Приморская армия продолжала сковывать крупные силы противника. Сейчас — более крупные, чем когда-либо раньше. Однако для обороны Крыма она стала еще нужнее.
Слов нет, после того как армия вместе с флотом отстояла Одессу, после того как мы уверились, что не пустим в нее врага, сдавать город было неимоверно тяжело. По-человечески я понимал тех, кто, получив директиву, еще не хотел верить, что наш уход отсюда неизбежен. Как сказал Шишенин, моряки, а также секретарь обкома партии А. Г. Колыбанов надеялись убедить Ставку и командование флота, что оборону города надо продолжать. Им хотелось верить: Крым выстоит и без наших дивизий, как выстояла в свои критические дни Одесса.
Заседание Военного совета, прерванное, чтобы проанализировать создавшуюся обстановку, возобновилось через несколько часов. Поборов свои чувства и шире взглянув на вещи, все уже были готовы обсуждать способы выполнения новой задачи в практическом плане.
Задача эта была труднейшей, на первый взгляд — почти невыполнимой. Услышав от Шишенина "Одессу оставляем", я невольно подумал: "А как уйдем?"
Продолжать оборонять город от превосходящих нас вчетверо вражеских сил, вести бои даже на уличных баррикадах — все это казалось проще, чем суметь без больших потерь вывезти войска с пятачка в неприятельском тылу. А весь смысл был именно в том, чтобы обойтись без больших потерь — только боеспособная армия могла помочь Крыму.
Мы знали, чем кончилась год назад попытка англичан эвакуировать свою армию из Дюнкерка. Впрочем, думалось не об этом печальном опыте, а о наших конкретных условиях. Надо было как-то перехитрить противника, имевшего реальную возможность не выпустить нас в Крым…
Над планами эвакуации и их обеспечением предстояло еще много работать. Но начать отправку войск требовалось немедленно, в те же сутки. С Большой земли уже вышла первая группа транспортов, и следующей ночью они ожидались в Одессе.
Чтобы быстрее помочь 51-й армии, решено было в первую очередь отправлять самую боеспособную из наших дивизий — 157-ю. Сразу после заседания Военного совета ее командира Д. И. Томилова и комиссара А. В. Романова вызвали на КП.
Общие сроки эвакуации в директиве Ставки не указывались, из чего следовало, что определять их надо самим. Но пока еще не выяснилось, когда и сколько транспортных средств в состоянии предоставить флот. Поэтому наш первоначальный план не мог быть подкреплен точными расчетами.
Ориентировочно он предусматривал отправку до 6 октября полков 157-й дивизии и приданной ей артиллерии, а также всех раненых. В течение следующего этапа — с 7 по 15 октября должны были эвакуироваться тылы армии и военно-морской базы, тяжелая боевая техника, инженерные и строительные батальоны, квалифицированные рабочие, остававшиеся в городе семьи военнослужащих, партийного и советского актива. На последний этап — с 16 по 20 октября — оставалось самое сложное: вывод из боя и отправка на Большую землю основных сил армии и частей прикрытия.
Когда обсуждался этот план, претерпевший потом значительные изменения, поступили телеграммы от наркома Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецова и начальника Главного политуправления ВМФ И. В. Рогова. Они требовали обратить особое внимание на скрытность эвакуации, предостерегали от повторения ошибок, допущенных при оставлении Таллина (там балтийцы потеряли ряд кораблей и транспортов, в частности, из-за того, что они уходили в дневное время).
Безотлагательно, одновременно с принятием мер по выполнению директивы Ставки, потребовалось решить, как быть в изменившейся обстановке с подготовленным контрударом в Южном секторе. Прежний план в любом случае нуждался в пересмотре, поскольку на 157-ю дивизию в полном составе рассчитывать уже не приходилось.
Командование ООР решило: контрудар наносить. Теперь это приобретало новый смысл — наступление должно было ввести противника в заблуждение относительно наших дальнейших намерений. Но цель ставилась гораздо более скромная: для разгрома неприятельской группировки, противостоявшей нашему левому флангу, остававшихся сил было явно недостаточно.
К середине дня 1 октября была готова новая плановая таблица боя. Вскоре исполнители получили ее вместе с боевым приказом.
Все начиналось 2-го утром. Основной удар наносила в направлении Ленинталя Чапаевская дивизия с приданным ей одним полком 157-й. В распоряжении генерала Петрова находились дивизион гвардейских минометов и танковый батальон. Слева от чапаевцев наступала кавдивизия. Кроме артиллерии атакующих дивизий их поддерживали с правого фланга дивизионы Западного сектора, а также богдановцы, береговые батареи, два бронепоезда и 422-й тяжелый гаубичный полк — тот, что прибыл вслед за дивизией Томилова и в боях еще не участвовал.
Дмитрий Иванович Томилов очень расстроился, узнав, что его дивизия должна покинуть Одессу, да еще раньше всех. Когда его спросили, какой из стрелковых полков он предлагает оставить для участия в контрударе, комдив назвал 384-й полковника Аксенова, как самый лучший. Другой полк дивизии мы выводили пока в армейский резерв. А третьему предстояло вместе с легкими артиллерийскими батареями погрузиться этой же ночью, за несколько часов до контрудара, на "Украину", доставившую нам снаряды, п на "Жан Жорес", только что пришедший с грузом продовольствия.
Поздно вечером на КП армии приехал Иван Ефимович Петров. На это он испросил разрешения у командарма, после того как получил боевой приказ и плановую таблицу боя. Командиру Чапаевской дивизии, решавшей завтра основную задачу, хотелось о чем-то переговорить лично с Софроновым.
День, полный переживаний для всех, кто был ознакомлен с директивой Ставки (о ее содержании знали даже в штарме пока немногие), принес Георгию Павловичу еще и большое личное горе: пришла телеграмма о том, что на фронте под Москвой погиб его старший сын. Придержать бы эту телеграмму, хоть до завтра… Но связисты, ни с кем но посоветовавшись, вручили ее командарму прямо за ужином.
Софронов встретил горе мужественно. Он сразу же вернулся к делам, выслушивал доклады о подготовке к наступлению, о том, что полки 95-й дивизии, выводившиеся во второй эшелон, снова заняли оборону на переднем крае. Потом долго один на один разговаривал с Петровым.
Когда тот уехал к себе и я явился к командарму с документами по плану эвакуации (поступили уже сведения о транспортах, которые придут в ближайшие дни), Софронов устало произнес:
— Тревожится Иван Ефимович за завтрашнее… Думаю, напрасно. Обещал быть к утру у него на КП…
Я понял, что разговор у них был неофициальный, товарищеский. Да и каким еще мог он быть после того, как приказ отдан? А у Петрова — это я уже хорошо знал — беспредельная личная храбрость сочеталась с расчетливой осторожностью, когда дело шло о замысле крупного боя. Видимо, его смущало, что после выключения из контрудара двух томиловских полков численный перевес противника в полосе завтрашней атаки окажется слишком велик. Но, разумеется, не могло быть сомнений — для выполнения боевой задачи генерал Петров сделает все, что в его силах.
Отпуская меня, Софронов сказал, что еще "помозгует" над планом вывода из боя основных сил армии. Он начал работать над ним с утра, несколько раз совещался с Жуковым и снова садился за расчеты: решение давалось трудно.
Командарм не спал и в прошлую ночь — после того как прибыл с новостями Левченко, было не до этого. Но сейчас он, наверное, все равно не смог бы уснуть: бороться с обрушившимся горем помогала ему только работа.
Несколько часов спустя за мною пришел адъютант Софронова старший лейтенант К. Ф. Шанин: командующий хотел дать какие-то указания.
Когда я вошел, Софронов сидел за рабочим столом в расстегнутом кителе, как-то неестественно откинувшись набок. Пальцы лежавшей на бумагах руки стиснули дымящуюся папиросу. Генерал был. очень бледен.
— Что с вами, Георгий Павлович? — встревожился я. — Вызвать врача?
— Погоди, сейчас пройдет, — не очень внятно проговорил он, не меняя позы. Резануло сейчас по сердцу будто ножом…
Шанин, вошедший вслед за мною, бросился за врачом. Выглянув в коридор, я подозвал двух первых попавшихся работников штаба, и мы уложили Софронова на стоявшую в нескольких шагах от стола койку. Он не сопротивлялся, только потянул за собою развернутую на столе карту.
Через две-три минуты появились дежурный врач и медсестра. Георгий Павлович впал в полузабытье. Быстро принесли и стали пристраивать над койкой кислородную палатку.
— Боюсь, что это инфаркт, — шепотом сказал мне врач.
На командный пункт к генералу Петрову, куда собирался Софронов, выехал контр-адмирал Жуков.
Телефонной связи с Петровым не было, работал только буквопечатающий аппарат СТ-35. За сорок минут до начала контрудара я прочел с ленты телеграмму Петрова: комдив Чапаевской докладывал, что из-за неготовности тяжелого гаубичного полка вынужден перенести все на один час.
С этой поправкой дальше все шло по плану. 20-минутную артподготовку открыли своими сокрушительными залпами "катюши". В десять ноль-ноль чапаевцы с полком Аксенова и кавдивизия Новикова (конечно, в пешем строю) перешли в наступление.
На участке, обработанном гвардейскими минометами, противник сразу оставил первую линию обороны, начав беспорядочный отход. Наиболее упорное сопротивление он оказывал на левом фланге контрудара — там, где атаковала кавдивизия.
Я оставался на командном пункте армии. Когда выдавалась свободная минута, справлялся о состоянии командующего. Врачи, дежурившие около него, докладывали: больной спокоен, дремлет, его состояние не ухудшается. Становилось, однако, очевидным, что в напряженнейшие дни, когда надо было, продолжая бои, постепенно отправлять войска на Большую землю, командарм выбыл из строя.
Потом мне передали, что Софронов проснулся и просит зайти к нему.
— Что на фронте? Как наступление? — встретил он меня нетерпеливыми вопросами.
Решив, что добрые вести не повредят, я присел у койки и стая вкратце излагать самое главное:
— Все идет хорошо. Наступление началось по плану и развивается успешно. На некоторых участках противник побежал. Танкисты Юдина ворвались в Ленинталь…
Софронов заулыбался:
— Так это же здорово, Николай Иванович… Поздравляю тебя, голубчик!.. От таких новостей мне, кажется, сразу легче стало. А докуда дошли на левом фланге?
Но тут врач, уже делавший мне знаки, решительно вмешался, потребовав прекратить служебный разговор.
* * *
Во второй половине дня сопротивление противника стало нарастать. Ошеломленный в первые часы внезапностью нашего натиска и мощью сосредоточенного огня, теперь он начал переходить в контратаки. Танкисты, пробившиеся вперед, оторвались от пехоты. Кавдивизия, встретив сильный и организованный отпор, продвинулась совсем незначительно.
Выполнив в полосе Чапаевской дивизии ближайшую задачу, генерал Петров приостановил наступление. Он доложил, что должен привести в порядок и выровнять части, ликвидировать образовавшиеся разрывы.
Нам приходилось делать паузу и во время контрудара в Восточном секторе 22 сентября. Но там обстановка была иной: наш ударный кулак сильнее, а резервы противника относительно далеко. Здесь они находились совсем близко, и двухчасовая передышка была использована не только нами. После нее наступление практически прекратилось — продвинуться дальше войскам не удалось.
Но и враг не смог выбить наши полки с достигнутого рубежа. Отразив все контратаки, чапаевцы и поли Аксенова закрепились к вечеру на линии, проходившей через хутор Дальницкий и гряду отлогих холмов западнее Дальника.
Особенно отличились в этот день танкисты. Батальон старшего лейтенанта Юдина, состоявший в основном из бронированных тракторов (в числе 35 машин, введенных в бой, было лишь несколько настоящих танков), действовал фактически самостоятельно, так как пехота за ним не поспевала. Давя врагов гусеницами и истребляя огнем, группы танков достигли низины к западу от Ленинталя. Юдин доносил потом, что батальоном уничтожено до тысячи солдат противника. Пусть эта цифра и не могла претендовать на особую точность, но, без сомнения, танки, созданные в осажденной Одессе, нанесли противнику 2 октября самый большой урон за все время их участия в боях.
Убедившись, что пехота их не догонит, танкисты повернули в конце концов обратно. Но возвращались они не с пустыми руками. Танки шли прямо на позиции неприятельских батарей, давя и разгоняя орудийные расчеты (никто не бросался навстречу им с гранатами, как бывает у нас: Софронов был прав, говоря, что от противника не приходится сейчас ждать особой стойкости в обороне). А затем исправные пушки прицеплялись к тракторам-танкам — как плуги или комбайны, для буксировки которых предназначались эти машины при первом своем рождении.
Так танкисты привели 24 орудия разных калибров. Сверх того прихватили много минометов и пулеметов — сколько сумели закрепить на танках и пушках.
Но и танковый батальон понес потери. Шесть или семь бронетракторов были подбиты орудийным огнем, вышли из строя из-за технических неполадок. Большую часть личного состава этих машин спасли другие экипажи.
Общие потери войск, участвовавших в атаке, оказались значительнее, чем 22 сентября, чего и следовало ожидать. В полку Аксенова они составляли (вместе с ранеными) до трети его численности.
Много позже мне довелось прочесть описание этого нашего наступления, особенно атаки танкистов, в донесении командования 4-й румынской армии высшему начальству. Там обстоятельно перечислялись подразделения и части (8-й и 36-й пулеметные батальоны, 1-й батальон 2-го полка пограндивизии и т. д.), которые при прорыве наших танков обратились в паническое бегство и были потом остановлены лишь огнем своей артиллерии…
Эти признания врага подтверждали задним числом, что и в Южном секторе, имей мы больше сил, успех можно было бы развить. Конечно, в ограниченных пределах. Каково бы ни было смятение отдельных частей, на которые неожиданно обрушился наш удар, следует помнить про общее соотношение сил под Одессой: численный перевес противника был очень большим.
Но и такой удар, какой мы смогли нанести в Южном секторе, сыграл свою роль. И не только потому, что удалось основательно потрепать некоторые неприятельские части (мы считали, что уничтожено не менее четырех батальонов пехоты, а в числе трофеев было — вместе с добычей танкистов — 44 орудия, из них четыре тяжелых). Активные действия на новом направлении хорошо маскировали уже начатую эвакуацию, вводя противника в заблуждение. На наши атаки он ответил переброской на этот участок еще одной свежей дивизии.
Однако задача удержать рубежи, занятые чапаевцами 2 октября, теперь уже не ставилась. И 384-й стрелковый полк и 422-й гаубичный подлежали выводу в армейские тылы: эвакуационные расчеты, изо дня в день корректировавшиеся, показывали, что отправить в Крым всю дивизию Томилова, возможно, удастся раньше намеченного срока. По решению Военного совета Чапаевская дивизия 4 октября отошла на позиции, которые занимала до наступления. Так мы и определяли в последнем плане его замысел: ударить — и Отойти.
Вечером 4 октября я докладывал — вместо Г. П. Софронова — Военному совету ООР план вывода войск из боя и отвода их с оборонительных рубежей к пунктам посадки на суда. План этот, исходивший из первоначально намеченных сроков эвакуации, успел в значительной мере подготовить сам командарм.
Он отражал идею Г. П. Софронова: после того как будут эвакуированы 157-я дивизия, тяжелая техника, тылы, инженерные и строительные батальоны, в течение 16–20 октября отвести основные силы армии последовательно двумя эшелонами на рубеж прикрытия города.
В первый эшелон командарм включал Чапаевскую и кавалерийскую дивизии, во второй — 95-ю и 421-ю. Отвод войск предполагалось прикрывать арьергардами, оставшейся артиллерией, в том числе зенитной и береговой, а также огнем кораблей и флотской бомбардировочной авиацией.
— По мнению командующего армией, — докладывал я, — оставление частей на рубежах, занимаемых сейчас, не дает ощутимых преимуществ. Последний бросок войска могут сделать с более близких к порту позиций. Тогда для прикрытия эвакуации первого эшелона основных сил будет достаточно двух дивизий. Причем из дивизий первого эшелона одна эвакуируется сразу, а другая сначала выводится в резерв. Две последние дивизии должны держать оборону в течение суток и эвакуироваться в одну ночь.
Кроме членов Военного совета ООР на заседании были Г. Д. Шишенин, Н. К. Рыжи, Г. И. Левченко, А. Ф. Хренов, член Военного совета армии М. Г. Кузнецов, начальник поарма Л. П. Бочаров, начинж Г, П. Кедринский, командир Одесской базы И. Д. Кулешов и ее комиссар С. И. Дитятковский, начальник оперативного отдела штаба флота О. С. Жуковский (он прибыл вместе с адмиралом Левченко). Присутствовавшие высказали ряд замечаний и опасений, связанных главным образом с отводом двух последних дивизий. Я и сам чувствовал, что в плане есть уязвимые места, и, может быть, не только в этой его части. Задача была совершенно новой, никто не имел опыта организации чего-либо подобного. Да и просто не хватило времени продумать все до конца.
Тем не менее план в целом одобрили. Решили закончить 10 октября эвакуацию инженерно-строительных частей, 12–13 октября — тылов и тяжелой техники. Отправка дивизий, высвобождавшихся после сокращения фронта, намечалась на 17–18 октября, остальных — на 19–20 октября.
Для эвакуации требовалось пять-шесть транспортов ежедневно. Контр-адмирал И. Д. Кулешов доложил разработанный в штабе базы порядок посадки войск на суда и план прикрытия их при отводе в порт морской артиллерией,
Принятые решения представлялись на утверждение Военному совету Черноморского флота.
Еще раньше мы совместно с моряками разработали меры обеспечения скрытности эвакуации и дезинформации противника. К ним относилась активизация действий наших частей на различных участках обороны и демонстративная подготовка к зиме — продолжение заготовки овощей, строительство землянок, выдача в некоторых подразделениях теплого обмундирования. Условились, что транспорты, идущие в Одессу, будут иметь на верхних палубах железные печи для землянок, ящики и мешки с продовольствием, а перевозка этих грузов из порта в части должна производиться в светлое время.
Капитан 2 ранга Жуковский обещал, что флотские разведчики подбросят противнику фиктивные документы, из которых будет явствовать, будто в Одессу перевозятся новые части. Особо тщательно маскировалась любая посадка войск и погрузка техники на суда.
Вскоре появились признаки того, что эти наши меры достигают цели. В октябре вражеская авиация все чаще атаковала транспорты на переходе от Большой земли к Одессе. Между тем суда, следовавшие обратно, почти не преследовались: противник, видимо, считал, что они идут порожняком.
Примечательна и такая деталь, ставшая известной, правда, уже после войны: на картах германского генштаба наша 157-я дивизия показывалась в районе Одессы вплоть до 15 октября, в то время как она давно уже находилась в Крыму…
Выход из строя Г. П. Софронова заставил Военный совет ООР решать вопрос о командующем Приморской армией. Обстановка требовала назначить нового командарма немедленно, а уж потом высшие инстанции могли либо утвердить его, либо заменить другим.
В Одессе было два генерала, которые могли возглавить армию: В. Ф. Воробьев и И. Е. Петров. Военный совет остановился на Иване Ефимовиче Петрове, учитывая, что он имеет больший боевой опыт. Насколько мне известно, сыграло роль и мнение генерала Софронова. Георгий Павлович нередко не соглашался в чем-либо с Петровым, на многое смотрел иначе, чем тот, но своим преемником рекомендовал именно его.
Чапаевскую дивизию принимал от Петрова генерал-майор Т. К. Коломиец, передавший армейский тыл своему заместителю А. П. Ермилову.
Г. П. Софронов нуждался в длительном лечении и покое, но врачи признали его транспортабельным, и 5 октября Георгия Павловича отправили на Большую землю. Одновременно отбыли из Одессы Г. И. Левченко и член Военного совета ООР, секретарь обкома партии А. Г. Колыбанов — его отзывали в Москву, на другую работу.
Обязанности службы не дали мне проводить командарма до порта. Простились в его кабинете. Георгий Павлович все еще дышал кислородом — воздух нашего КП был сейчас не для него.
Не сосчитать, сколько раз на дню в течение многих недель бывал я в этой неуютной подземной комнате, мрачность которой не скрашивал разостланный на полу большой ковер. Здесь мы вместе с командующим провели немало тревожных часов, когда положение на фронте становилось отчаянно трудным. Здесь радовались добрым вестям из секторов обороны и огорчались приходившими вслед за ними новыми осложнениями и тревогами.
Иногда после докладов об итогах боевого дня — они обсуждались обычно около часу ночи — Софронов вспоминал что-нибудь из давних лет. Однажды засидевшиеся у командующего работники штарма услышали рассказ о том, как весной девятнадцатого года на Первые Московские командные курсы приезжал Ленин.
— Я учился на курсах и был секретарем партбюро, — говорил Георгий Павлович. — Владимир Ильич приехал к нам на собрание по случаю вручения курсам Красного знамени Рогожского райкома партии. Ленин зашел сперва в комнату партбюро, расспрашивал, как учатся курсанты-коммунисты. Потом выступил на собрании. Время было трудное — наседал Колчак, на Восточном фронте Красная Армия потерпела ряд неудач… Но речь Ильича дышала бодростью, уверенностью в нашей победе. Он сказал, что армия рабочих и крестьян, одолевшая уже многих врагов, должна разбить и Колчака, и обязательно разобьет…
Под Одессой, да, очевидно, и на всем фронте, тоже было тогда очень трудно. И притихшим в кабинете командирам казалось, что ленинские слова, которые услышал в девятнадцатом году наш командарм, обращены и ко всем нам в сорок первом. Как и тогда, в гражданскую войну, у нас был только один выход разбить врага!
На плечи первого командарма Приморской легла нелегкая ноша. Софронов пес ее, пока хватало сил. Его выдержка иной раз удивляла. Какие только не возникали обстоятельства! Случалось и нам в штабе что-то упустить, прохлопать. Но я не помню, чтобы хоть раз генерал Софронов, разговаривая со мною, повысил голос, вспылил. Не о многих из тех, с кем приходилось быть рядом на войне, можно сказать такое.
Наверное, спокойный характер Георгия Павловича помог ему справиться и с подкосившим его в Одессе недугом. Из строя он выбыл тогда не очень надолго, продолжал службу и после войны.
* * *
Генерал-майор Иван Ефимович Петров появился на армейском КП затянутый в свою неизменную кавалерийскую портупею, свежий и бодрый, кипуче деятельный.
Вызвав меня и начарта Рыжи, новый командующий без всяких предисловий спросил:
— Товарищи, насколько прочны у нас фланги? Допустим, положение на левом я сейчас знаю. А как правый? Там нас не подстерегают никакие неожиданности? Подумайте, что еще можно сделать, чтобы эти участки нас не подвели.
Озабоченность Ивана Ефимовича состоянием флангов была понятна. Еще утром 5 октября, до вступления его в командование армией, мы оказались перед фактом форсирования батальоном противника мелководной части Сухого лимана, на восточном берегу которого у нас не было сплошной линии обороны.
Туда перебросили находившийся в армейском резерве батальон Разинского полка и отряд пограничников. Вместе с другими подразделениями они разгромили вражеский батальон, и лишь остатки его вернулись на западный берег. Но сама попытка переправиться через лиман настораживала — противник подбирался к нашим береговым батареям…
А другой, правый фланг армии находился в опасном соседстве с путями, по которым гитлеровское командование передвигало к Николаеву и дальше — к Крыму свои резервы. Вздумай оно повернуть какую-нибудь дивизию против нашего Восточного сектора, это могло быть сделано очень быстро.
Я уже ссылался на опубликованное после войны письмо Гитлера, в котором тот советовал Антонеску сокрушить Одессу, подойдя к городу с северо-востока по побережью. Дата гитлеровского послания — 5 октября 1941 года. В этот самый день командарм Петров потребовал от нас усилить внимание к флангам. Про такие совпадения в народе говорят: будто в воду глядел…
Отношения с новым командующим сразу установились простые и ясные. К Ивану Ефимовичу я давно уже испытывал не просто уважение, но и глубокую симпатию. И радовался, ощущая дружеское расположение с его стороны. Это отнюдь не мешало ему быть чрезвычайно требовательным. Чуждый всякого дипломатничанья, прямой и естественный во всем, Петров умел говорить правду-матку в глаза и старшим, и младшим. Можно было и с ним быть совершенно откровенным.
Ивану Ефимовичу не сиделось на КП, и он находил возможность почти каждый день вырываться то в одну, то в другую дивизию. После того как мы вывели из боев часть сил, положение на одесских рубежах снова стало напряженным и командарм считал необходимым лично бывать на переднем крае.
Отдыхал Петров урывками, что, кажется, давно стало для него привычным. Расстегнет ремень, приляжет на диван, подложив под щеку ладонь, — и через час снова свеж и бодр. Право, позавидуешь такому умению восстанавливать силы короткими порциями крепкого сна.
Несколько дней штарм жил как бы двойной жизнью. Все большее место в работе занимали вопросы, связанные о эвакуацией армии: задача стояла труднейшая, и требовалось очень многое решить, продумать, подготовить. Но предстоящее оставление Одессы держалось еще в тайне даже от командиров дивизий. Со штабами секторов надо было вести разговоры о распределении доставленных в порт печей для землянок, вникать в другие дела, утрачивавшие практический смысл. А в голове сидел гвоздем, не давая покоя, наш сложный, ступенчатый — с отводом на промежуточные рубежи и с разделением на эшелоны — план вывода из боя главных сил. Все яснее становилось, что в этом плане, хотя и принятом за основу, продумано далеко не все…
Пока эвакуировались полки 157-й дивизии, их отправку можно было объяснять командованию других соединений как частное мероприятие, не изменяющее основной задачи Приморской армии. В конце концов дивизию Томилова нам дали совсем недавно, она позволила отбросить врага в Восточном секторе, а теперь понадобилась высшему командованию в другом месте — на фронте так бывает часто. Но когда пришла очередь эвакуироваться инженерным батальонам, разным тыловым службам, госпиталям, настало время расширить круг лиц, осведомленных о том, что происходит.
6 октября поздно вечером Военный совет ООР собрал командиров и комиссаров дивизий и отдельных частей, Контр-адмирал Жуков зачитал им директиву Ставки, рассказал об обстановке в Крыму. Затем, дав осознать ошеломившие многих новости, командующий ООР изложил принципы того плана вывода из боя основных сил армии, на которым мы продолжали ориентироваться. Он подчеркнул, что выполнение плана потребует непоколебимой стойкости, величайшей организованности. Всякая недисциплинированность, любые проявления паники могли погубить все дело.
На совещании было объявлено, что последней оставит Одессу 95-я стрелковая дивизия генерала Воробьева. Даты отвода и эвакуации основных сил пока не назывались. Кстати, уже наметилась возможность ускорить всю операцию! подача транспортов в Одессу начинала опережать предварительный график.
А на подступах к городу продолжались бои. Они были трудными для нас уже потому, что постепенно сокращалась поддерживающая войска артиллерия. 6 октября погрузился на транспорт и отплыл; в Крым один дивизион богдановского полка. Отправили на Большую землю дивизион гвардейских минометов. Грузились и первые подразделения бригады ПВО. Славные одесские зенитчики имели на своем боевом счету кроме десятков сбитых самолетов также и уничтоженные фашистские танки. Не было такого сектора обороны, где их расчеты, выдвинутые в трудный час на передний край, не били прямой наводкой по рвущемуся к городу врагу.
5-6 октября возникло опасное положение в районе Болгарских хуторов и Татарки — там перешла в наступление только что появившаяся под Одессой новая дивизия противника. Чтобы обеспечить большую устойчивость центрального участка обороны, где также усиливались неприятельские атаки, мы отвели на новый рубеж правофланговые подразделения 95-й дивизии, и генерал Воробьев перенес свой КП в пригородное село Усатово.