1905.
Что было бы, если бы я сошелся с той женщиной. Непременное несчастье: разрыв, ряд глупостей. Но если бы (то было бы чудо) мы устроились... да нет, мы бы не устроились.
Я люблю тень той женщины и не знаю, мог бы узнать на улице или нет. Я по привычке всегда ищу ее глазами в петербургской толпе, но никогда не нахожу. В последнее время я раза два встречал на Невском женщину в черном, очень похожую на нее, необыкновенно похожую, по, кажется, чуть-чуть выше. Впрочем, я мог бы ее найти и очень просто. Но я этого не делаю. Для чего? Это значит не признавать настоящего, а мне подчас кажется, что я свой minimum спокойствия, похожего на частицу счастья, сковал с громадной энергией и мужеством; так я думаю иногда, но иногда считаю эти мысли самообманом, иллюзией, без которой не могу жить.
Теперь мне 32 года, но я решительно ничего не имею. Время от времени меня влекут мечты, но они проходят, а пустое место заполняется снова. Но она мне сама говорила, что не стоит меня, она была искренна со мной так, как ни с кем. Я читал ее дневники, заветные, никому не открытые думы. Я ее знаю больше, чем они...
Через год после нашей встречи в Париже я сошелся с крестьянкой, она убежала от мужа с годовым ребенком Яшей. Мы сошлись сначала просто. Потом мне начала нравиться простота ее души, ее привязанность. Мне казалось, что ребенок облагораживал наш союз, что союз можно превратить в семью, и подчас пронизывало счастливое режущее чувство чего-то святого в личном совершенствовании с такой женой. Я научил ее читать, немного писать, устроил в профессиональной школе, так как не ручался за себя. Она выучилась, но продолжала жить со мной, у нас был ребенок и умер. Теперь скоро будет другой. Яша вырос, стал хорошим мальчуганом, я его люблю. Я привык к этой женщине. Она стала моей женой. Но, кажется, я никогда не отделаюсь от двойственного чувства к ней: мне кажется, что все это не то, и одной частью своей души не признаю ее тем, что мне нужно, но другой стороной люблю.
Четыре года тому назад в начале апреля 1902 года в Париже у А. И. Каль меня познакомили с молодой девушкой В. П. И. Она очень ласково со мной заговорила о чем-то, но нас сейчас же позвали обедать вниз. Мы побежали быстро с ней по лестнице и веселые, смеясь, сели рядом. За столом было много пансионеров, и мы могли, не стесняясь, тихо болтать по-русски. Среди французов, сухих и, кажется, очень буржуазных, так было интимно приятно чувствовать себя русским. На столе, кажется, стояли какие-то красные цветы. Я потихоньку оторвал большой красный лепесток и положил ей его на колени. Ей, кажется, это понравилось, она мило улыбалась. Несколько дней спустя я был в театре с нею в одной ложе. В антракте мы с ней о чем-то говорили. Между прочим, она сказала, что не могла бы жить в России в деревне. Я удивился: а наша литература, а наши мужики, неужели это не может примирить с деревней. Кажется, я сказал тепло, хорошо, она ласково на меня посмотрела и молчанием сказала, что согласна. Я ее провожал на Rue d'Assise. Она меня просила показать ей Jardin des Plantes завтра. Мы условились встретиться в Люксембургском саду у статуи. В парке все зеленело, апрельское солнце грело, дама кормила птиц крошками хлеба. Я внимательно смотрел на даму и птиц. В. П. подошла ко мне розовая, с розовым бантом, маленькая. Мы пошли. В саду я философствовал, что-то говорил о Канте и объяснял естественноисторические коллекции. Было приятно вместе. Мы встречались еще несколько раз. Однажды, я помню, мы ехали в конке. Пришел громадный рабочий в синих широких штанах. Он был усталый, потный. Дамы вынули платки и, зажав носы, вышли на площадку. В. П. тоже вышла. Когда ушел рабочий, В. П. вернулась. Я сказал ей, что она поступила нехорошо, что я так не сделал бы, но я демократ и не пример, но если бы я был аристократом, то еще более не смог бы себе позволить так оскорблять рабочего. Она на меня внимательно посмотрела. Потом сильно покраснела и, смущенная, удивленная, сказала: я не думала, что вы такой глубокий. В этот момент она мной увлеклась, а я ее безумно полюбил. Я ее так полюбил, навсегда, что потом, не видя ее, не имея писем о ней, четыре года болел ею и моментами был безумным совершенно, и удивляюсь, как не попал в сумасшедший дом. Я помню, что раз даже приходил к психиатру и говорил ему, что я за себя не ручаюсь.
Через несколько встреч после случая в конке у нас вышло какое-то недоразумение. Кажется, она нашла что-то обидное в моей записке к ней. В результате оказалось необходимым для нее и для меня объясниться. Мы встретились в день отъезда А. И. К[аль] * в Лейпциге. Кто-то принес А. И. громадный букет роз на прощанье, и я увидел ее с этими розами с удивительно милым ласковым лицом. Мы молчали, дожидаясь отъезда А. И. Но без слов так много говорилось, ожидалось. Я чувствовал, что скажу все, что я должен сказать, что здесь в Париже на свободе и нужно быть свободным. И настоятельность и значение признания росли с каждой минутой. Поезд тронулся, мы остались одни. На площадке омнибуса мы молча стояли и не решались говорить. Между нами был большой букет роз, но они не пахли. «Не пахнут розы»... «Ну говорите же»,– сказала она... И я ей все сказал, бессвязный бред о любви, просил ее руки. Она была в нерешительности. Мы сошли с конки, был сильный дождь. Я все время без перерыву ей говорил, клялся, что люблю. Она молчала. Когда пришли к воротам, она меня расцеловала неожиданно, быстро. «До завтра,– сказала она.– У статуи. При всякой погоде».
Утром она пришла ко мне на квартиру и дала письмо; там было написано: я вас не люблю... Но ее лицо говорило другое, она чуть не плакала. Мы пошли в ботанический сад (...) Простились в Люксембургском саду, я плакал, она меня целовала. Я в тот же день уехал в Лейпциг и поселился на старой квартире. Через день А. И. приносит письмо из Парижа, которое оканчивалось: судите меня... Я с экспрессом в Париж. Мы снова у статуи, молчим или говорим пустяки, ходим в Люксембургском музее под руку в толпе, среди прекрасных мраморных фигур. Пароход на Сене. Большой зеленый луг, парк, кажется, Булонский лес. Мы высаживаемся на луг, идем под руку, она говорит: и так вот будем всю жизнь идти вместе... Дальше пока еще тяжело писать. Я пропускаю... Мы расстались почему-то на кладбище: сидя в густой зелени, на могильной плите, мы без конца целовались. Я помню, нас немного смутили две старые набожные женщины в черном.
Мы писали, но потом перестали. Через три года я получил от нее письмо, она назначила мне свидание. Я по ошибке пришел на другой день после назначенного, опоздал, и она уехала в Париж. Мне сказали, что она была невестой берлинского профессора, любила его, но перед свадьбой отказала. Вот в это время я и получил от нее письмо. Ее близкие знакомые хотят уверить меня, что она меня не стоит, что она не может любить, се не хвалят, называют сухой, кокеткой.
* Здесь и далее в квадратных скобках даются развернуто: некоторые сокращения, а также необходимые редакционные вставки.
[Петербург.]
28 мая. Сегодня на пристани у Летнего сада все, ожидая парохода, обратили внимание на странного матроса. Он ходил взад и вперед так, как ходят моряки по палубе во время качки, а когда подходил к краю, то останавливался и напряженно всматривался вдоль Невы. Иногда он нервно вздрагивал и словно искал, ждал чего-то вдали. Его о чем-то спросили. Он быстро остановился, видимо, понял вопрос, но сделал руками такие жесты, как делают немые. Тогда все уже смотрели с удивлением на странного немого матроса. Ему дали кусок бумаги и карандаш. И вот что он быстро написал: «С крейсера <-Баян», паралич, Иван Новиков – обо мне в газетах писали». Он по-прежнему начал поморскому ходить, нервно вздрагивать и всматриваться в даль вдоль Невы. Кто-то сказал:
– А, верно, я помню, о нем писали.
Высокий пожилой рабочий с сухим темным лицом и тусклыми малоподвижными глазами подошел к нам и громко сказал, указывая на матроса:
– Немного, немного осталось ждать, отплатим мы им!..
– Ну, брат, они уже теперь по заграницам разъехались, не достать,– сказали мы.
И вдруг рабочий нагнулся и прошептал таинственно и убежденно:
– Вы не знаете... И там тоже пролетариат... теперь все соединились... теперь конец, теперь никуда не укрыться, голубчики...
– Это так,– сказал я,– будущее за рабочим классом, но ведь нельзя же думать, что мы сразу теперь достигнем всего...
– А отчего же нет, ведь это там они шли сначала через буржуа и все там такое, а у нас нет, а прямо, и к нам все пристанут.
Он говорил это пророческим тоном, глубоко убежденный. Мы сели на пароход. Он достал газету с какими-то стихами и просил меня прочесть вслух. Стихи были обыкновенные, газетные, с множеством слов о страданиях рабочих. Я стал читать. Меня сразу обступила толпа рабочих, и каждое слово ловилось на лету, все жили моментом, ловили слова, теснились ближе.
Заговорили о земле.
– Вот если бы хоть клочок земли, стал бы разве я вести ужасную жизнь. Эх, хорош у меня мальчонка! – И рабочий вытащил из кармана фотографии мальчика.– Это студент у меня будет, он впереди меня идет, газеты нам и все читает, а ведь только 12 лет. Вот бы землицы клочок, сейчас бы бросил все, ушел. Ну, скажите, кто им позволил землей завладеть. Земля божья!
Я сказал, что если говорить о боге, то и Горемыкин скажет, что частная собственность освящена богом. И сразу десятки голосов заговорили: собственность на земле освящена богом! Да где же это сказано, когда бог это говорил. Нет, бог никогда этого не говорил и нигде об этом не писано.
Они говорили так убежденно, что не оставалось никаких сомнений в их глубокой вере в бога. Это были люди убежденные, чистые, без тени сомнения.
А я им сказал:
– Но, может быть, бога-то и нет совсем и нет на земле правды и никогда ее не будет...
Но мои слова приняли как не имеющие значения и, помолчав немного, продолжали:
– Никогда не говорил об этом так бог, бог никогда не говорил.
13 сентября. Припоминаю такую встречу, вскоре после описанного случая 28 мая. На пароходе в воскресенье... Пьяный смешной добродушный мужичок из самых серых стоит и издает пьяные восклицания. Иногда ему удается сказать что-то смешное. Все от нечего делать смотрят на него и смеются. Больше всего смешило то, что пароход качался – было сильное волнение на Неве – и мужичок постоянно терял равновесие. Раз он так махнул рукой, теряя равновесие, и задел пожилого, очень прилично одетого господина с седеющей бородкой, похожего лицом на крупного образованного фабриканта. Едва только мужичок коснулся его, вдруг он вскочил и стал перед ним, словно хотел вступить с ним в бой. Всем это показалось смешно. Господин, подбоченившись, смотрел на мужика. Мужик недоумевал и тоже молча глядел на барина. Все хохотали. И они все стояли и стояли друг перед другом...
Вдруг господин вытянул вперед челюсть, все лицо его покраснело, жилы на шее надулись, глаза налились кровью...
И он дико захохотал...
А толпа, безумно хохотавшая перед этим, сразу смолкла, и так, что сразу стали слышны всплески волн и ход винта в машине...
А мужик, как только захохотал господин, вышел из своего оцепенелого состояния и тоже захохотал: он подумал, что барин так же пьян, как и он.
Барин закричал пронзительно:
– По волнам, ха, ха, по волнам, ха, ха, ха... И мужик смело подошел к нему:
– Забавник ты.
– По волнам, ха, ха...
Безумный схватил пьяного и стал с ним разгуливаться... Пьяный был очень доволен. И, повернувшись к толпе, безумный закричал:
– Это ведь он, голубчик... Сергей Юльич... вот он меня с чем оставил.– И показал медный пятак.
А пьяный вынул из кармана серебряный рубль и, смеясь, стал показывать рубль.
– А... у меня рупь... рупь... а у тебя пятак.– Пьяный и безумный стояли перед тихой испуганной толпой и, подняв руки вверх, показывали рубль и пятак.– Выпьем... пойдем со мной... угощу,– говорил пьяный.
Безумный начал бормотать громко, бурливо что-то никому не понятное. А пьяный один только понимал и тоже бормотал ему свое... Никто их не понимал... А они стояли и словно старые знакомые весело и остроумно болтали. Вдруг барин остановился, вгляделся в один из дворцов, притих, съежился, пригнулся к земле и в невыразимом ужасе закричал:
– Кр-р-р-о-в-ь!
А пьяный странно посмотрел на товарища и, кажется, понял:
– Ну уж, брат, это не того... ну тебя.
Эти очерки давали яркую, правдивую картину жизни и настроений русского общества, только что пережившего революцию 1905 г и стоявшего на пороге новых социальных перемен. См. об этом периоде в кн.: Киселев А. Пришвин-художник. Хабаровское книжное издательство, 1978, с 20-31)
1907 – 1908–1909. Хрущево.
Что для чего существует: сознание для жизни или жизнь для сознания?.. Все христиане говорят о вечной жизни сознания, но не о «жизни»... И, быть может, то, что мы называем «жизнь»,– нет... Что-то должно умереть, что-то должно родиться...
24–25 марта. Лебедянь. День размылся. Все плывет, расползается. Посты в Лебедяни: интеллигенция ест мясо, но пить бросает – из гигиенических целей. Звон. Раскачивают колокола. Мужик в тифу поехал из больницы, боясь разлива реки. Боязнь разлива. Значение разлива. Любовь русского человека смотреть на ледоход. Весна без исхода: так все расползается.
27 апреля. День свежий, но светлый и звонкий. Ветки берез не колышутся. Крапчатые зеленые бабочки сидят на тонких ветвях.
Огородники с бабами свеклу сажают. Мороз был. Большой мороз, сырая земля от мороза. Зарею был. Мороз теперь всегда по зорям бывает. На земле лежит, а наверх на ветки не смеет подняться. Потому: хорошо, если прикрыли розы. Л почкам ничего. Так бывает мороз до Ивана Богослова. А впрочем, и в петровки случается, случается и огурцы побьет.
Я забыл помянуть: какая бывает весной ночь перед морозом. Вышел вчера на балкон, и вот звезды... Глянул и заблудился там, на небе... Холодно... А я не могу оторваться... Что-то они значат... Что-то такое в них есть... Это великая семья не просто так... И только тут, в деревне, бывают вечера, когда одни звезды хозяева... В городе каменные углы на домах... А тут это ночное поле одно... Все остальное чуть виднеется...
28 апреля. Суета и говор с 5 ч. утра. Над. Алекс. ночевала и уезжает. Я люблю полежать, говорит она, и это в крови, моя матушка любила полежать. Все в крови... Встает... но говорит... Стакан с чаем остывает, она все уезжает... Рассказывает, как она пригласила к себе революционерку, голодную, из жалости: я буду кормить вас... а вы немного почитайте с моей дочерью... нельзя же, по вашим убеждениям, так есть хлеб, так почитайте... А она все время слушала и молчала и так смотрела на меня... Она, вероятно, глупая... Ведь хлеб-то все-таки мой... Моя же хлеб... Я говорю ей: вы у меня кушайте, живите, но только, конечно, не поджигайте, крестьян тоже не собирайте... Все сидит в углу и молчит, дуется...
Ведем серьезный разговор, и вдруг маркиза перебивает: – Вы, Н. А., посеяли...– Посеяли...– И картошки посадили? – Нет, да у нас чуть, чуть...– Помолчали...– А вы слышали, обсерватория предсказывает, что все померзнет...
Смотрю на маркизу по возвращении из города. Какая она большая и как наполняет собою сад... и все... Сколько она значит... Сад без маркизы ничего не значит...
Вечер... Иду по валу к лесу... к тому месту... Становлюсь там... Солнце садится... Между холмами внизу тишина... Каждое дерево хранит тишину... березки растут группами... Всегда на закате тишина. Жнивье красное... Все ожидает: что это значит... Мир становится тачной... птицы молчат...
Если мир есть тайна... Если принять эту тайну, то нужно о ней молчать... Нужно решиться никому никогда не сказать о ней. Принять в себя и жить по ней, но молчать...
Солнце скрывается за холмом... Лес темнеет... Я поднимаюсь выше... Опять солнце садится... Я еще выше поднимаюсь, оно садится... все садится... Широкая тополевая аллея, она, пожалуй, по замыслу должна бы быть лучше нашей... Но нет... И весь Ростовцев сад нет... И совещались со святыми, и поливали водопроводом, и вырос сад, но все-таки жить в нем не хочется...
Я поднимаюсь все выше и выше и, наконец, вступаю в аллею... прохожу по террасе, оглядываюсь назад... Солнце село... Я пропускаю немного и возвращаюсь... И вот начинается таинственный вечер... Сеть черных стволов на красном. Соловьи запели. Решено: мир принят как тайна... И я ступаю еле слышно... я боюсь нарушить тайну... И все сильнее и сильнее поют соловьи... Таинственный мир принят... Сажусь на лавочку, и такие мягкие волны идут от меня... Вечерняя птица Сарыч порхает от черного дерева к черному дереву... И припадает к земле... Опять вспорхнет... И пропадет на суку... И так долго, долго гаснет заря... И потом в комнате... видно, как все темнеет и темнеет сад снизу... Как снизу поднимаются тени... И еще долго горит огонь зари... и все уже и уже. И совсем темно...
В этот вечер размеряли для новой аллеи... клубнику прочищали, отрезали старые усы, лук сажали...
Огонек горит в бане... Иду. Рассказываю про Лебедянь. Тяпкина гора. Был разбойник Тяпка. Поймал монах. А монах – поп. Монастырь устроил и спасся. Разные мелкие города: Лебедянь, Ливны, Козлов, Задонск, Липецк... Раньше обозы какие... не объехать... Жуть! Через железную дорогу все перевелось и через господ.
29 апреля. Заря была теплая... Серо... Будет дождь или нет. Глеб ведет подкованную кобылу. Как? Бог ее знает... Оно как будто замолаживается, а может, разгуляется, тепло... Горлинка воркует... Нет, вероятно, дождя не будет... Серое теплое утро, медленно проясняется... Теней нет от деревьев... Марева нет... На горизонте ясно. Шматом висит край далеко пролившегося облака. На той стороне и здесь – везде пашут под картофель, везде исчезают квадратики жнивья. Сизоворонка, синяя птица, метнулась на зеленом. Я спустился в долину. Зеленые склоны обнимают. Эхо кукушки... Я внизу, а она там... Верба в желтых пупышках, будто маленькие цыплята желтые вывелись. Встречаются два прохожих... мужчина и женщина. Хороши они между зелеными склонами. Поднимаются на Стаховичев бок... Возле акации упрятался мужик и пашет и боронит склон... Один... Жалуется: земля дорога, сдают 16 руб. + навоз и проч. все обходится 23 руб. Мы с ней сумежные... вот и захватили... дорого... нечем жить. Что ц[арь] думает?.. Чужедум... Баба Яриловна... Хорош закон? Хорош... Недоразумение: не закон 9 ноября а «ораторы»... очень мне нравятся их резолюции... Ноги плохи... голова есть... чернь плоха... А крестьяне... другие теперь... Теперь на сходе примутся ругать ц[аря], и ничего... Ужатие не такое, совсем другое ужатие.
Сторожка ему кое-какая осталась... Барыня побольше земли дает, вот они и держатся... Говорят с печки: ах вы озорники, не царя, а бога трогаете... До ц[аря] добрались, теперь за бога? Нет, зачем же господа трогать... Но теперь народ понимает, «проглянул»: это все было старое для ужатия... Теперь опять зажали? Так что: долго ли, коротко ли – лопнет! Хутора неподходящие: корову, лошадь можно, а скотину некуда. Фокус резолюции... Зачем у Стаховичей 30 имений, когда семья небольшая... Чтобы земля общая... Вера в оратора...
30 апреля. Такой чудесный вечер... ходил и на конец аллеи, и на вал... Соловьи поют... На березах зеленые птички. Но тут такая глубокая тина... Хорошо только слушать треск лягушек. Вечером на балконе какие извечные трели все выше и выше... и на самой высоте... на секунду смолкает и снова: рю-рю-рю... Черный памятник где-то снизу в темной долине, и вечно горит негасимая лампада, и вечно: рю-рю-рю... Соловей сказал было... но на полуслове смолк. Вот эти повыше. А те пониже. Это в Ростовцевом... Нет, это только так кажется, они в нашем... Любители ценят трели лягушек выше соловьиных... А мне кажется (2 нрзб.) таких лягушек только в нашем пруду. И тянет неудержимо слушать... И страшно отдаться: покой мировой...
Экзамен был вчера в школе... За столом Ив. Мих., о. Афанасий... Способный мальчик (эти не выдадут!)... будущий революционер... чем другим он может быть? Он загорается мозгом от вопросов, и бесконечна глубина и сила его ответов... он ввязывается, как на борьбе... любопытно глядит и загорается, любопытно-весело глядит и вспыхивает. И потом девочка, глаза черные... кто они будут здесь... революционер мужик и горничная-проститутка?.. Но есть их какие-то знаки на небе... И вспоминается звездная ночь... Этой ночью должны вспомниться эти загорающиеся глазки... Этой ночью можно поверить, что на земле живут небесные знаки...
Пустился по зеленым холмам. Жаркий день... Сколько фиалок! Все принялось зеленеть... Бежал и думал о том, что нужно ценить себя... нужно знать свою огромную (1 нрзб.) ценность... этого они не знают. И еще думал о Гоголе, о его богоискательстве... о том: нельзя ли все, что я видел и пережил, унести дальше нашей родины... ведь где-то есть общая родина, и наша родина есть только часть той... И еще: нужно, быть может, действенно устремляться в другой плоскости, чем та, в которой лежит тайна.
На высокой липе поселился грач... Весь день видно, его (1 нрзб.) черный хвост... Иногда прилетает сам хозяин, кормит ее... И он опять улетает куда-то... И так это там высоко наверху... хорошо... прилетает и улетает. И так это просто, красиво, там над землей.
Березка пылит. Мошкара рассаду ест. Перестанет, когда по третьему листу будет. Ходим с М. Егор по саду, вырезаем «волчки». Жалуется на «Айяксов»... Работники только бы нажраться да лодырничать.– Все такие работники? – Все...– Не может же каждый человек хозяином быть?..– Кто может, это от себя... Я с двумя двугривенными начал, штаны рваные, рубашка. Пришел в Лебедянь за 60 верст, взял в долг свечей и стал мужикам продавать... Я через покойницу стал хозяином... Покойница говорила: ну, ничего (2 нрзб.), продадим... И эта хорошая жена... Бабочками я очень доволен. Мужик теперь весь пропитан, азиатом глядит... Вот, вот лопнет все. Бог остарел, на печке лежит... Мужик теперь весь напитался.
Горлинка на ясени. Сходил по валу к лесу. Опять солнце садится... И чудится мне душа усложненная, далекая, которая живет на высоких ярусах и подходит сюда... И как тогда все это покачается?.. Земля обетованная... И вот этот мужик, который там пашет, и все это... В кустах: две горлинки гулькнули возле вишняка и вспорхнут... и такой нежностью благородной... сели на ясень... две... ближе подлетели... облако большое свободное, налитое белое подошло к ним... они стали под крыльями чесать... загнет голову под крыло и ущипнет... и еще... и так часами и все облако... и черемуха зеленая... и так они уснут на ясени...
Прогулка в лес: когда-то я написал в своей книжке от души «на границе природы и человека нужно искать бога». И вот теперь даже об этой, кажется, искренней фразе не могу сказать: подлинная ли она. Вообще, если говорить о самом боге, то никогда нельзя знать, о нем ли говоришь... Чтобы сказать о боге, нужно... очень многое... бога нужно прятать как можно глубже...
Мих. Егор, режет волчки и говорит о мужике: жрет он картошку, носит он лапти – зверь зверем.
– Нужно школы устроить, университеты и способных учить, а неспособных гнать вон, а то еще его прадед был генералом и отец генералом и сын идет, а он ружья в руках но держал...
У мамы нет «мужик» вообще, но мужик индивидуален (к маркизе)
Земная жизнь сама по себе есть любовь и убийство, а стремление человеческого сознания – устранить убийство и оставить одну любовь.
2 мая. Встал до восхода солнца... и встретил солнце вместе с птицами. Удод. Верхушки лип. Опять навязывается мне сравнение с обедней, с великим торжеством. В момент появления солнца вдруг стало холодно и, главное, трава влажная глянула по-своему...
3 мая. Утро 3 часа. Черный сад... Чуть светлеет, но еще кружатся над террасой летучие мыши, еще ухает сова... Соловьи запевают. Перепел кричит. Кукушка проснулась и смолкла. Горлинка проснулась и смолкла...
Я – частица мирового космоса... Я ее чувствую, я ее наблюдаю, как с метеорологической станции...
Эту частицу, которая сшита со всеми другими (1 нрзб.) существами, я изучаю. Швы болят еще... Это еще мешает наблюдать... По настанет время, когда все будет чистое сознание...
Не скоро это...
Какое широкое море! Что, если оно взволнуется или стихнет совсем. Что, если парус повиснет... Если взволнуется – жизнь моя три дня...
Весна – болезнь... Я чувствую только боль, я не чувствую ни малейшей радости...
Но меня охватывают радостные волны предтечи сознания. Предчувствие того дня, когда я наконец пойму то, что было, когда мое сознание сольется со всем миром...
Ведь майская заря для всех... Ведь эти соловьи звучат на весь мир. Недаром же этот хор в саду напоминает мне церковь.
8 утра. Сад черный, но кое-где уже сели на яблони зеленые птички, протянулись от липы к липе зеленые ожерелья, старый ильм одевается, под березами сень... На валу ивы цветут и пахнет теми дудочками, которые мы делали в детстве из коры ив. Всюду светлые изумруды...
В груди неопределенное сладко-больное волнение... Высочайшие надежды поминутно сменяются черными ожогами.
Правда, есть что-то похожее во мне с наблюдателем на метеорологической станции...
Кулачные бои... Существуют до сих пор в родных местах. Идут стена на стену, деревнями. Начинают маленькие мальчики... Бывает, мальчик крепкий, как каган,– целую стену переваляет. Под конец старики бьются... Задорно... Терпеть нельзя. Это не от злобы. Это спорт. Потом везут человек 15 в Красный Крест.
– Я думаю,– говорит мама,– это давно прошло, это в детстве было...
Ты думала, мир все к лучшему меняется, а он все такой же...
Утром во время обедни на ярмарке... Прошу снисхождения у читателя за форму моего рассказа. В нем нет выдумки, нет умышленных положений и западней для того, чтобы поймать читателя. Я раскрываю душу поэта, как могу, как удалось мне самому проникнуть в нее. У меня нет вымысла, я изображаю подлинную жизнь, русскую повседневную... но я уношу ее в вечно далекие пространства [истинной жизни] (...)
Итак, назад: утро во время обедни на ярмарке.
2 мая. Несколько палаток из Ельца... В одной знакомые лица: Захар. Еще одно знакомое лицо... Мужики левшинские... Ясные сапоги... Пиджак... Зеленые платья и кофты. Две шляпки... Восковая красавица. Картузы пожилых, из-под них горбатый нос, насмешливо-угрюмые глаза с выражением: глянет – и борозда, глянет, будто пашет черное поле... глянет – и борозда.
Как все переменилось!
Как все переделались... Все на господ переделались. Приехал бы кто, так и не узнал бы: скажет, другой народ!
– Здравствуй, Стефан!
– Я не Стефан. Стефан помер, я молодой...
Приезжает зять Самойлин на четверке с серебряной сбруей... Мужик этот появляется раз в год, у него много лошадей (извоз), направо и налево кланяется... Появляется дедок в дипломате.
– Перепела кричат везде, и у нас за гумном есть хорошенькие... На хуторе две уточки живут...
Покупаю ему подсолнухов, пряников для детей, рассказываю про щенка, веду к щенку...
Подходит сын его Никишка – богомольный и хозяйственный. Евсей хромой – «на все ветры», маленький староста, маленький картуз с дырявым козырьком, глазки маленькие, караульщик хуторской и много других. Спорят, нужна ли земля помещичья... Парадокс Евтюхи: от господ ничего не достанется... если на всех разделить... Опровергают...
– Мало ли земли болтущей...
Девки расфуфыренные стоят кучками и прогуливаются. Разговор о кулачных боях.
– У нас есть один боец, бойца издали видно...
4 мая. День за днем проходят великолепные майские дни. И чем ближе к празднику, тем равнодушнее становишься. Нечем отметить день, хотя все в нем полно. Или это уже притупилась впечатлительность?.. Земля теперь мне рисуется в мареве... Все марево... все колеблется, все не доканчивается, все в намеках...
Как узнать истинные переживания от литературных, где настоящий бог и литературный?..
Если все мои поэтические переживания происходят из двух родников: детства и любви, если это алтарь, то как быть: писать о самом алтаре или прислушиваться лишь издали к звукам, исходящим оттуда?..
Если ловить звуки, то кажется, говоришь о самом главном... и не знаешь... нужно ли о нем говорить... Если говорить о самой тайне, то, приглядываясь к тайне, можно ее осквернить.
Я сейчас иду целиной. Мне страшно то, что я пролезу через лес и там больше ничего не будет.
Я могу писать всю жизнь о других людях, скрывая себя. Могу написать одну только книгу о самом себе. Могу, наконец, создать вокруг своей тайны искусство... могу вечно петь в новых и новых песнях о тайне, не подступая к ней... Что избрать? Пусть время решит.
Какое оно страшное это марево, если подумать. Все колеблется, мерцает, двоится... Поднимаются на воздух деревья, люди, дома. Камни, дубы, даже самая земля, покрытая зеленью,– все превращается в прозрачный, как стекло, пар. И через минуту опять каменеет, и через другую опять летит.
И чувствуешь сам, что тут же под ногами от этой теплой земли поднимается невидимый тот же самый пар, что он проникает все существо, что если кто-нибудь теперь на меня посмотрит со стороны, то и я, может быть, сплющиваясь, как эти дубы, двоюсь, поднимаюсь на воздух, и опять иду на земле, и опять поднимаюсь...
Ни за себя, ни за что вокруг не ручаешься.
– Вы фантазер! – сказала она с таким выражением: можно ли на вас положиться... ведь это несерьезное, это ненастоящее.
Как это больно кольнуло меня... Но я сейчас же справился и говорю ей:
– Нет же, нет, я не фантазер, но пусть фантазер, но я знаю, что из моей фантазии рождается самая подлинная жизнь. Своей фантазией я переделаю, я сделаю новую жизнь...
Боже мой, как верил я в то, что говорил, как это ясно было для меня и как хотелось мне убедить ее... заставить и ее поверить. Фантазер потому, что нет союза, нет ответа у ней...
– Но что же мы будем с вами делать? – спросила сна.
– Как что,– отвечаю я...– Мы уедем с вами в родные места, поселимся вместе и будем так жить прекрасно, что свет будет от нас исходить. Мы будем радоваться жизни, и все вокруг нас будут радоваться...
Она молчала, а я все говорил и говорил... Я боялся, что она что-нибудь скажет и перебьет меня...
Но она молчала, склонивши голову... Нет, я чувствовал, что она побеждена... Я говорил лишь потому, чтобы закрепить ее в этом ее состоянии. Я говорил из страха, что, если я кончу, он! опять подумает и скажет: а все-таки вы фантазер... Я говорил ей до самой калитки. Ока уже хотела было протянуть руку к звонку, но вдруг, откинув голову назад, поцеловала меня...
И исчезла...
Всю ночь сквозь сон я слышал звон колоколов. По всей земле звонили в колокола и какие-то тонкие золотые сплетения покрывали небо и землю. И я верил в себя как никогда, мир я открыл, я доказал какую-то великую истину. Но на другой день все опять заколебалось. Она мне сказала:
– Нет, я не могу решить окончательно, кажется, вы слишком большой фантазер, чтобы на вас положиться... Вы живете той повышенной жизнью, которой живут художники, артисты...
– Ну так что ж,– говорю я,– ведь это хорошо...
– Конечно,– сказала она,– но... как вам сказать... В сущности же, к вас вовсе не знаю...
– Да как же не знаете, я весь перед вами... Я вам могу все сказать о себе... вы должны видеть меня...
– Вы фантазер,– сказала она,– будемте пока только друзьями.
Она ушла и назначила мне свидание на завтра.
Я пошел от нее в парк, в поле, в лес, между прудами... Была весна.
Хорошо прислонить ухо к стволу липы и слушать, как пчелы гудут. Тут столько голосов... Но ведь это опять что-то значит, какое-то решение, какая-то тайна лежит в этих золотых голосах. И я ее знаю, отлично знаю, но мне не хватает чего-то такого тоненького, на волосок бы – и тайна открылась. А так все закрыто, и так больно отходить от ствола этой певучей липы. Ивовая аллея цветет и пахнет и уводит далеко, далеко. Хорошо я иду по ней, пусть мимо проходят эти зеленые кусты. Пусть мои ноги неслышно ступают по песчаной дорожке вперед и вперед... Быстрее и быстрее... Пусть эти птицы и зеленые ветви сливаются в зеленый звонкий хор, я буду идти все быстрее, быстрее и где-то найду, может быть в конце этой аллеи... И вот передо мной большой, большой пруд, как озеро. Фонтан бьет... Деревья склоняются над водой. Большие зеленые шапки склоненных ив я обнимаю. Я такой большой, что могу обнять каждое это доброе зеленое дерево.
Вода поднимается, горкой уходит к небу, а небо странное большое... и светлое. И где-то там, в самой, самой середине, растет желтый золотой цветок... Поток множества маленьких искорок-цветков везде, куда ни взглянешь. Эта золотистая пыль от того цветка рассеяна в небе...
Да, да, небо... Конечно, небо... Конечно, тут и лежит эта тайна... Она открыта. Вот она, бери смело, бери ее.
Да, конечно же, так это ясно: небо бесконечно большое, этот цветок посредине – красота. Значит, нужно начинать оттуда...
Красота управляет миром. Из нее рождается добро, и из добра счастье, сначала мое, а потом всеобщее...
Значит; если я буду любить этот золотой цветок, то, значит, это и есть мое дело, это и мы будем вместе с ней делать...
Ведь так? Так ясно... Конечно, так...
Потом вот еще что... Там, в центре всего неба, этот цветок неподвижен... Все остальное вертится и исчезает. Все остальное вращается вокруг этого цветка... Значит, вот какое новое, вот какое огромное открытие: мир вовсе не движется вперед куда-то к какому-то добру и счастью, как думал... Мир вовсе не по [рельсам] идет, а вращается...
Все мельчайшие золотые пылинки совершают правильные круги... Каждая из них приходит неизменно на то же самое место, и все в связи с тем главным, в центре всего...
Значит, и я и она где-то вращаемся... И, значит, наше назначение не определять вперед от себя, а присмотреться ко всему и согласовать себя со всем. Нужно ничего не определять, а вот как эти мелкие искорки стать в ряды и вертеться со всем -миром...
Значит, нужно совершенно спокойно ответить ей: мы не можем знать, что нам назначено делать. Мы будем так поступать, как для этого все назначено... Даже и вопроса никакого быть не может... Бог с вами...
И такая вдруг радость охватила меня: теперь так все ясно... Теперь я могу твердой поступью идти по той же аллее...
Вот опять гирляндой уселись зеленые птички на черемухе, светятся... И таким миром, таким счастьем наполняет меня созерцание их.
Я знаю, что в них...
Вот опять я припадаю к тому же черному стволу старой липы. Золотой хор гудит. И ни малейшей тревоги. Я все понимаю... Вот женщина продает в будке газеты, открытки, сельтерскую воду...
Какая прекрасная женщина!.. Как все переменилось во мне... Что-то сейчас же непременно нужно сделать... Что?.. Ах, да... Я покупаю одну открытку с видом Вандейской колонны и пишу на ней: решение найдено. Все обстоит благополучно. Приходите в Люксембургский дворец к статуям... Я вам все расскажу... Ничего неясного нет. Бог с вами.
Она пришла к решетке серьезная, с деловым видом...
Как все это пережилось! Еще прошлую весну я совершил последнюю глупость, написал последнее письмо, а теперь... нет...
Довольно пока!
5 мая. Ясный, но ветреный день. Сколько в лесу у прудов соловьев!
Вчера вечером бродил... Лес наш полураскрытый. Каждый кустик убирается (...) Постепенно все смыкается. На молодых березках листья уже большие и пахнут Троицей. Внизу иду между склонами. Солнце светит через деревья сверху. Тени ложатся... Первые тени от деревьев на лугу; как зеленая вуаль на красавице. Маленькие насекомые гудят в воздухе...
Как хорошо в этих зеленых склонах. Так хочется признать единое великое значение всего. Что бы там ни было, но ведь это все прекрасно. Все это вне человека. Непременно каждый год приближается земля к солнцу, и вот что от этого бывает.
Земля прекрасна! Я носил любовь к бытию с детства, но ни разу не сказал искренно от всего сердца, что это бог так сотворил, что это он. Я готов бы теперь произнести это слово, но чувствую вперед фальшь. Земле, однако, просто земле, убранной и зеленеющей, я готов бы молиться. «Земля божья»,– говорят крестьяне. Откуда это у них? Из Библии? Бог сотворил землю...
Правда, мне хочется собрать все пережитое и лучшее из него отнести к земле, передать его ей и творить из этого что-то прекрасное о земле...
Гроза... Сижу на балконе и думаю: как, в самом деле, неловко сидеть тут на пьедестале и откровенно в виду пашущих мужиков, в виду вот этого Стефана, пробирающегося через двор в калошах на босу ногу, ничего не делать. Маркиза – помню – тоже не любит этого и только в исключительных случаях, когда на террасе солнце – располагается пить чай там. Прежде для бар не было этого вопроса, потому что ограда каменная отделяла красный двор от конного.
Вода в пруду перед грозой как ртуть. Она зде<