Деятельность элиты в области общественных изменений может носить довольно радикальный характер. Но, как отмечает Дуглас Норт, “революционные изменения, однако, никогда не бывают такими революционными, как убеждает нас их риторика, и дело не только в том, что мощь идеологической риторики ослабевает при происходящем в мысленных моделях избирателей столкновении утопических идеалов с грубой послереволюционной реальностью. Формальные правила можно заменить за день, неформальные ограничения — нет. Несовместимость формальных правил и неформальных ограничений (что может быть результатом глубины культурного наследия, в рамках которого были выработаны традиционные способы разрешения основных проблем обмена) порождает трения, которые могут быть ослаблены путем перестройки всех ограничений в обоих направлениях, и тогда будет достигнуто новое равновесие, значительно менее революционное, чем риторика перемен” [67, с. 10]. Л. Гордон и Э. Клопов указывают на общую закономерность — приливно-отливный характер институционализации в эпоху всеобщих перемен [68, с. 25].
Стремление элит к изменениям связано с тем, что система ценностных ориентаций этого социального слоя, как отмечают исследователи, несколько отличается от той, которая присуща основной части населения. Это, в частности, большая поддержка гражданских свобод [см., напр.: 69; 70], ее большая толерантность [см., напр.: 71]. Американские социальные психологи обнаружили существенные различия в атрибутивных предпочтениях индивидов в зависимости от принадлежности их к разным статусным группам [72, с. 303–304]. Исследования в постсоциалистических странах обнаруживают разрыв между элитами и массами в сфере поддержки демократических ценностей: массы менее демократичны [73; 74; 75]. Как замечает А.С. Ахиезер, “элиты постоянно стремятся поднять массовое сознание до уровня своих ценностей” [21, с. 578], так как для них важен контекст их функционирования, связанный с социально-структурными институциональными характеристиками общества.
|
|
В рассматриваемом контексте важно отметить культурно-идеологический сегмент элит, который можно было бы назвать “безвластной элитой”, но который обладает важным ресурсом, обеспечивающим легитимность изменений.
Алексис де Токвиль в книге “Старый порядок и революция” описывает принципиально важные изменения накануне Французской революции, свидетельствующие о фактическом изменении в структурах власти. Моновласть распадается, делегитимизируется, и возникает не санкционированная ни законом, ни традициями и никем не контролируемая борьба за власть в обществе. Токвиль пишет: “...литераторы, не обладавшие ни чинами, ни почетными привилегиями, ни богатством, ни ответственностью, ни властью, сделались фактически главными государственными людьми своего времени, и не только главными, но даже единственными, ибо если другие осуществляли правительственные функции, то авторитетом обладали они одни” [76, с. 140]. Но это одновременно и изменение самого общества, пока еще не могущего непосредственно проявлять себя практически, но заявляющего себя посредством “книжной политики”, словесно: “Все политические страсти облеклись в философский наряд, политическая жизнь стала предметом ожесточенных прений в литературе, и писатели, приняв на себя руководство общественным мнением, заняли было такое место, которое в свободных странах занимают обыкновенно вожди партий” [Там же, с. 142]. Место аристократии в формировании общественного мнения занимает другая сила, дворянство теряет часть своего господства. Примечательно, что, как пишет Эдмунд Бёрк, эти “литературные политики (или политические литераторы)” заключают тесный союз с обладателями капитала [77, с. 98].
|
|
Интеллигенция в эпоху революций определяет и обосновывает перспективы, а также реконструирует коллективную память 8. Но слишком большое расхождение задаваемых новых норм и норм повседневности приводит к институциональным конфликтам (“институциональная дихотомия”), а в дальнейшем может привести к делегитимации властных групп, стремящихся стать элитой. Это происходит, с одной стороны, снизу, когда публика не принимает и не понимает призывов интеллигенции. С другой стороны, утвердившиеся фракции властных групп начинают борьбу с забежавшими слишком далеко вперед бывшими соратниками.
Что касается групп, контролирующих властные позиции, то рассогласование формальных правил и неформальных норм повседневности вынуждает власти компенсировать его, повышая контроль и увеличивая идеологический аппарат. В отношении положения в Советском Союзе на это указывал В. Шляпентох. В организационном плане увеличивающийся контроль ведет к возрастанию количества чиновников [79, с. 24]. С описываемым явлением связано и так называемое “институциональное неравновесие”, когда часть социальных акторов постоянно стремится изменить правила игры или использовать нормы, не согласованные с остальными игроками. В основном это проявляется в деятельности диссидентов и контрэлиты.
|
|
Элита и дискурс
С процессом “массовизации” политики, о котором говорилось выше, связано и изменение политического языка под влиянием интеллектуалов. Новый стиль, термины, обороты речи проникают во все слои общества [76, с. 147]. Языки элиты и не-элиты сближаются1. Появляется современный политический текст, генетически и функционально связанный с рациональностью и умопостигаемостью социальных связей и общественных изменений; появлением парламентской системы, совмещающей в себе представительство народа и соревновательность дискуссий; возникновением современных средств массовой информации [81, с. 11]. Возникает публика и общественное мнение [66, с. 175– 176; 81, с. 56–57].
Ролан Барт утверждал, что власть “гнездится в любом дискурсе, даже если он рождается в сфере безвластия” [82, с. 547]. Власть проявляется в выстраивании иерархии, упорядочивании социального пространства и, тем самым, в осуществлении контроля. Соединение же дискурсных властных возможностей с социальными и политическими властными позициями ведет к усилению власти и служит важным институциональным и институционализирующим средством элит(ы). Посредством дискурса происходит навязывание ценностей, конструирование образа прошлого, настоящего и будущего.
Вместе с тем, остается отличие, позволяющее достаточно отчетливо различать дискурс элиты и не-элиты. Включенные или приобщенные к власти (внутривластные) дискурсы — энкратические — не обязательно непосредственно связаны с властью, и наоборот. “Фактически язык власти всегда оснащен структурами опосредования, перевода, преобразования, переворачивания с ног на голову” [83, с. 529]. Связующим звеном между властью и языком является докса — расхожее общее мнение, язык быта [83, с. 529; 84, с. 11]. А.Г. Алтунян отмечает: “Необходимость обращаться за поддержкой к разнообразной по своему составу аудитории приводит к тому, что в современных политических текстах мы практически не встречаем свежих, неизвестных самой широкой публике образов. Сильных и тривиальных образов при этом — сколько угодно. Объяснение этому в том, что политический текст должен быть полностью понят всеми членами предполагаемой аудитории, он должен полностью поддаваться расшифровке” [81, с. 19, прим. 6]. Здесь бытование в обычном, обыденном, профанном языке слова “элита” показательно. Оно прочитывается одинаково положительно большинством простых граждан и самой элитой. Словари и энциклопедии закрепляют и легитимируют позитивное употребление этого слова. Смысловые оттенки словоупотребления и раскодирования текста представителями разных социальных групп здесь не столь существенны. Энкратические дискурсы эндоксальны, т.е. существуют в рамках доксы и посредством доксы. Поэтому они всепроникающи, размыты, текучи, плохо структурированы. И, что весьма важно в рассматриваемом контексте, они принципиально связаны и гомогенны с языком массовой культуры, языком средств массовой информации. Поэтому дискурс элиты современного индустриального общества, несмотря на свою отдельность, должен и может быть понят не элитой. В этом его принципиальное отличие от языка аристократии традиционного общества, который должен быть непонятен простонародью (например, использование для внутригруппового общения иностранного или мертвого языка) в силу более значимой в традиционном обществе сигнификативной функции всех институтов. Для коммуникации используется обычный язык, до которого снисходят. Таким образом, эволюция дискурса элит(ы) подчеркивает одну важную характеристику современного общества — его тенденцию к демократизации. Дискурс российской элиты в этом отношении не исключение. Для современного русского литературного языка, особенно в последний период, характерно сближение “высокой” книжной речи и просторечья [86, с. 106]. Здесь проявляется важная институциональная функция энкратического дискурса — стабилизация социальных отношений и контроль.
Наряду с демократизацией дискурса властных групп может происходить его опрощение. Современный социолект российской элиты это ярко демонстрирует. Вместе с общенациональным политическим языком он отчетливо криминализируется (“фенизируется”) 9. Описание взаимоотношений социальных групп и ситуации в целом включает значительное число жаргонных слов, например, “крыша”, “разборка”, “конкретный” человек и т.п. Весьма показательны здесь слова В. В. Путина в его выступлении перед журналистами в Астане 24 сентября 1999 г.: “Мы будем преследовать террористов везде. В аэропорту — в аэропорту. Значит, вы уж меня извините, в туалете поймаем — и в сортире их замочим, в конце концов!” [88]. По всей видимости, это является индикатором состояния политической сферы и правового сознания политических субъектов. Одновременно такое изменение дискурса властных групп влияет на демаркационные и маркирующие функции политического языка, связанные с общественной стратификацией. Другими словами, мы можем распознать субъекта риторики по его месту в той или иной сфере деятельности или в политическом спектре, но у нас могут возникнуть затруднения в определении его места в социальной или политической иерархии, а также в его принадлежности к официальному, политически институционализированному или неофициальному, неформальному, криминальному миру. И сразу же встает вопрос о социальном статусе группы, дискурс которой здесь обсуждается и которую называют российской элитой.
Но существует также важный аспект инструментальности языка, его использования в качестве средства управления и манипуляции. В данном контексте весьма важным представляется следующее замечание Р.М. Блакара: “Использование ругательств, грубых или вульгарных выражений также является тонким лингвистическим средством для создания близости и контакта в противоположность отчужденности” [89, с. 115]. Понятно, что такая стратегия властных групп становится возможной и необходимой в ситуации достаточно быстрого пересмотра обществом положения этих групп и их социальной дистанции (что подтверждает предположение о демократизации), а также в условиях неопределенности социальной структуры и размытости маркирующих функций языка. Вместе с тем, изменение средств коммуникации — “угасание” письменного слова и доминирование электронных СМИ в современном мире приводит к сужению словарного запаса выступающих по телевидению и публики [90, с. 218–219], происходит значительное изменение политической риторики властных групп и сближение ее с языком “улицы”.
Одновременно язык элитных групп, будучи естественным средством коммуникации, отражает специфику социального агента. Так, например, исследование языка бизнеса и бизнесменов позволило Дануте Будняк сделать следующие выводы: “Субъективные элементы речи обнаруживают тесную семантическую и смысловую связь с субъектом речи. Эти элементы речи обнаруживают своеобразный эгоцентризм, указывая в той или иной мере на 1-е лицо субъекта речи” [91, с. 157]. Это весьма примечательное подтверждение повседневного наблюдения: “начальники” говорят, прежде всего, от себя и о себе. Таким образом выстраивается и усиливается социальная иерархия. Как точно отметил Пьер Бурдье, “не все равны перед языком” [92, с. 121]. Это неравенство позволяет элите посредством дискурса задавать не только общественные нормы и регулировать общественные отношения, но и изменять язык [87, с. 23–27]. В этом смысле власть элиты гораздо больше ее формальной компетенции.
Заключение
Отвечая на вопрос, поставленный в самом начале статьи, можно предположить, что понятие “элита” в рамках предложенного культурно-институционального подхода описывает исторически определенную (наряду с аристократией и номенклатурой) форму существования властных групп, определяющих институциональные границы. Другими словами, элиты — это группы, осуществляющие, прежде всего, стабилизирующие функции в масштабах всего общества, а также его отдельных подсистем. И в рамках этой функции элиты полагают пределы существования других институтов и индивидов. В этом смысле они являются институционализирующими институтами. Существование элиты связано с буржуазным индустриальным обществом. Это означает, что они являются продуктом общественных отношений именно этого общества. В рассматриваемом контексте важны, прежде всего, три характеристики современного социума: открытость общества, открытость власти и открытость политики. Именно в связи с этими изменениями происходит институционализация элит.
Список литературы
1. Grand Larousse de la langue franзaise en six volumes / Sous la direction de L. Guilbert, R. Lagane, G. Niobey, avec le concours de H. Bonnard, L. Casati, A. Lerond. T. 2. Paris: Librairie Larousse, 1972.
2. The Century Dictionary: An Encyclopedic Lexicon of the English Language / Prep. under the superintendence of W.D. Whitney, revised and enlarged under the superintendence of B.E. Smith. N. Y.: The Century Co., 1889.
3. The Oxford English Dictionary. 2nd ed. / Prep. by J.A. Simpson, E.S.C. Weiner. Vol. 5. Oxford: Clarendon Press, 1989.
4. A Dictionary of American English on Historical Principles / Compiled at The University of Chicago under the editorship of Sir W.A. Craigie and J.R. Hulbert. Vol. 2. Chicago: The University of Chicago Press, 1959.
5. Der Neue Brockhaus: Allbuch in fьnf Bдnden und einem Atlas. Dritte vцllig neubearbeitete Aufl. 2. Bd. Wiesbaden: F.A. Brockhaus, 1965.
6. Bottomore T.B. Elites and Society. Harmondsworth: Penguin Books, 1976.
7. Политология: Энциклопедический словарь / Общ. ред. и сост. Ю.И. Аверьянов. М.: Изд-во Моск. коммерч. ун-та, 1993.
8. Grand Dictionnaire Universel du XIXe siиcle / Par Pierre Larousse. T. 7. Paris: Administration du Grand Dictionannaire Universel, 1865.
9. Langenscheidts Grosswцrterbuch franzцsisch. Teil 1. Franzцsisch-Deutsch / Begrьndet von Karl Sachs und Cйsaire Villatte. Vierte Bearbeitung von Karl Moser. Mit Nachtrag 1968. 45. Aufl. Berlin; Mьnchen; Zьrich: Langenscheid, 1971 (1-е изд. 1874).
10. Ницше Ф. Генеалогия морали: Памфлет // Ницше Ф. По ту сторону добра и зла: Избранные произведения. Кн. 2. Л.: Сирин, 1990. С. 3–147.
11. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М.: Медиум, 1995.
12. Афанасьев М.Н. Клиентелизм и российская государственность. М.: Моск. обществ. науч. фонд, 1997.
13. Дахин В.Н. К дискуссии о становлении региональных элит // Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развитии / Под ред. Т. И. Заславской. М.: Моск. высш. школа соц. и эконом. наук; Интерцентр, 1997. С. 148–153.
14. Дука А.В. Трансформация местных элит: Институционализация общественных движений: От протеста к участию // Мир России. 1995. Т. 4. № 2. С. 106–117.
15. Чирикова А.Е. Лидеры российского предпринимательства: Менталитет, смыслы, ценности. М.: ИС РАН, 1997.
16. Ачкасова В.А. Политические лидеры и элита: Опыт региональной характеристики // Социальные и политические ориентации санкт-петербургской элиты: Материалы международного симпозиума. Санкт-Петербург, 25–26 июня 1997 г. / Под общ. ред. С.А. Кугеля. СПб.: Изд-во СПбГУЭФ, 1998. С. 86–94.
17. Быстрова А.С., Даугавет А.Б., Дука А.В., Корниенко А.В. Элита Санкт-Петербурга и Ленинградской области: Политические и экономические ориентации (Социологическое исследование). СПб., 1998.
18. Дискин И.Е. Россия: Социальная трансформация элиты и мотивация // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития: Международный симпозиум 17–19 декабря 1993 г. М.: Интерпракс, 1994. С. 114–125.
19. Melvin N.J. The Consolidation of a New Regional Elite: The Case of Omsk 1987–1995 // Europe-Asia Studies. 1998. Vol. 50. № 4. P. 619–650.
20. Манхейм К. Человек и общество в эпоху преобразования // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 277–411.
21. Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Т. II: Теория и методология: Словарь. 2-е изд., перераб. и доп. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998.
22. Pakulski J., Waters M. The Death of Class. L.; Thousand Oaks; New Delhi: Sage Publications, 1996.
23. Mills C.W., Gerth H. The Character and Social Structure. N.Y.: Harcourt, Brace & World Inc., 1953.
24. Миллс Р. Властвующая элита. М.: Изд-во иностр. лит., 1959.
25. Feith H. The Decline of Constitutional Democracy in Indonesia. Ithaca; N.Y.: Cornell Univ. Press, 1962.
26. Дилигенский Г.Г. Политическая институционализация в России: Социально-культурные и психологические аспекты // Мировая экономика и международные отношения. 1997. № 7. С. 5–12.
27. Здравомыслов А.Г. Проблема власти в современной социологии // Проблемы теоретической социологии / Под ред. А.О. Бороноева. СПб.: Петрополис, 1994. С. 197–218.
28. Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37–67.
29. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Начала, 1997.
30. Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984.
31. Нестеренко А. Современное состояние и основные проблемы институционально-эволюционной теории // Вопросы экономики. 1997. № 3. С. 42–57.
32. Ренни Р. История и ремесло политики // Международный журнал социальных наук. 1998. № 23. С. 155–171.
33. Коржаков А. Борис Ельцин: От рассвета до заката. М.: Интербук, 1997.
34. Meisel J. The Myth of the Ruling Class: Gaetano Mosca and the “Elite”. Ann Arbor: Univ. of Michigan Press, 1962.
35. Дай Т.Р., Зиглер Л. Х. Демократия для элиты: Введение в американскую политику. М.: Юридическая лит., 1984.
36. Бьюкенен Дж., Таллок Г. Расчет согласия: Логические основания конституционной демократии // Бьюкенен Дж. М. Сочинения. М.: “Таурус Альфа”, 1997. С. 31–206.
37. Higley J., Field G.L., Groholt K. Elite Structure and Ideology: A Theory with Applications to Norway. Oslo: Universitetsforlaget; N. Y.: Columbia University Press, 1976.
38. Field G.L., Higley J. Elitism. L.; Boston: Routledge and Kegan Paul, 1980.
39. Burton M.G., Higley J. Elite Settlements // American Sociological Review. 1987. Vol. 52, № 3. P. 295–307.
40. Burton M., Gunther R., Higley J. Introduction: Elite Transformations and Democratic Regimes // Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe / Ed. by J. Higley and R. Gunther. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 1–37.
41. Региональные элиты России: Проблемы, подходы, гипотезы (программа исследования) / А.С. Быстрова, В.В. Горьковенко, А.Б. Даугавет, А.В. Дука (рук. авт. колл.), А.В. Корниенко. СПб.: СПбФИС РАН, 1999.
42. Parry G. Political Elites. L.: George Allen and Unwin Ltd, 1969.
43. Clark T.N. Community Power // Annual Review of Sociology. Vol.1 / Ed. by A.Inkeles. Palo Alto, 1975. P. 271–295.
44. Domhoff G.W. Who Really Rules? New Haven; New Brunswick, N. J.; L.: Transaction Books, 1978.
45. Keller S. Beyond the Ruling Class: Strategic Elites in Modern Society. N.Y.: Random House, 1968.
46. Казаков А. Битва за собственника // Приватизация по-российски / Под ред. А. Чубайса. М.: Вагриус, 1999. С. 195–208.
47. Nisbet R. A. The Sociological Tradition. N.Y.: Basic Books, Inc., Publishers, 1966.
48. Putnam R. D. The Comparative Study of Political Elites. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1976.
49. Сен Мартен М. де. Реконверсия и трансформация элит // Socio-Logos’96. M.: Socio-Logos, 1996. С. 94–114.
50. Уоллерстейн И. Общественное развитие или развитие мировой системы? // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 77–88.
51. Бергер П. Капиталистическая революция (50 тезисов о процветании, равенстве и свободе). М.: Изд. гр. “Прогресс”–“Универс”, 1994.
52. Aron R. Social Structure and the Ruling Class // British Journal of Sociology. 1950. Vol. 1. № 1. P. 1–16, № 2. P. 126–143.
53. Дидерикс Г.А., Квиспель Г.К. Группы, общественные отношения и менталитет в Западной Европе с конца XVIII в. до нашего времени // От аграрного общества к государству всеобщего благосостояния: Модернизация Западной Европы с XV в. до 1980-х гг. / Г.А. Дидерикс, И.Т. Линдблад и др. М.: Рос. полит. энциклопедия, 1998. С. 340–415.
54. Гегель Г.Ф. Конституция Германии // Гегель Г. Ф. Политические произведения. М.: Наука, 1978. С. 65–184.
55. Новгородцев П.И. Восстановление святынь // Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М.: Пресса, 1991. С. 559–580.
56. Драма российского закона / Отв. ред. В.П. Казимирчук. М.: Юридическая книга, 1996.
57. Конституция и закон: Стабильность и динамизм / Отв. ред. В.П. Казимирчук. М.: Юридическая книга, 1996.
58. Горохов П.А. Социальная природа правового нигилизма. Оренбург: Изд-во Оренбург. гос. ун-та, 1998.
59. Радаев В.В. Формирование новых российских рынков: Трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М.: Центр полит. технологий, 1998.
60. Крыштановская О.В., Куколев И.В., Владыцкая В.А., Свищенкова Н.А. Трансформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества / Отв. ред. З.Т. Голенкова. М.: Ин-т социологии РАН, 1996. С. 269–294.
61. Магомедов А. Политический ритуал и мифы региональных элит // Свободная мысль. 1994. № 11. С. 108–114.
62. Podgorecki A. The Communist and Post-Communist Nomenklatura // The Polish Sociological Review. 1994. № 2. P. 111–123.
63. Wasilewski J. Dilemmas and Controversies Concerning Leadership Recruitment in Eastern Europe // Democracy and Civil Society in Eastern Europe: Selected Papers from the Fourth World Congress for Soviet and East European Studies, Harrogate, 1990 / Ed. by P.G. Lewis. N.Y.: St.Martin’s Press, Inc., 1992. P. 113–127.
64. Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары: Труд, земля и деньги // Thesis. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 10–17.
65. Ельцин Б.Н. Записки президента. М.: Огонек, 1994.
66. Ленуар Р. Социальная власть публичных выступлений // Поэтика и политика: (Сб. статей): Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. СПб.: Алетейя, 1999. С. 167–192.
67. Норт Д. Институциональные изменения: Рамки анализа // Вопросы экономики. 1997. № 3. С. 6–17.
68. Гордон Л., Клопов Э. Социальный контекст процессов политической институционализации // Мировая экономика и международные отношения. 1998. № 2. С. 22–30.
69. Stouffer S. Communism, Conformity and Civil Liberties. New Brunswick: Transaction, 1992.
70. Stein A.J. The Consequences of the Nicaraguan Revolution for Political Tolerance: Explaining the Differences among the Mass Public, Catholic Priests and Secular Elites // Comparative Politics. 1998. Vol. 30. № 3. P. 335–353.
71. Sullivan J.L., Walsh P., Shamir M., Burnum D.G., Gibson J.L. Why Politicians Are More Tolerant: Selective Recruitment and Socialization among Political Elites in Britain, Israel, New Zealand and the United States // British Journal of Political Science. 1993. Vol. 23. Pt. 1. P. 51–76.
72. Росс Л., Нисбет Р. Человек и ситуация: Перспективы социальной психологии. М.: Аспект Пресс, 1999.
73. Miller A.H., Hesli V.L., Reisinger W.M. Comparing Citizen and Elite Belief Systems in Post-Soviet Russia and Ukraine // Public Opinion Quarterly. 1995. Vol. 59. № 1. P. 1–40.
74. Miller A.H., Hesli V.L., Reisinger W.M. Conceptions of Democracy Among Mass and Elite in Post-Soviet Societies // British Journal of Political Science. 1997. Vol. 27, Pt. 2. P. 157–190.
75. Miller A.H., Reisinger W.M., Hesli V.L. Establishing Representation in Post-Soviet Societies: Change in Mass and Elite Attitudes toward Democracy and the Market, 1992–1995 // Electoral Studies. 1998. Vol. 17. № 3. P. 327–349.
76. Токвиль А. Старый порядок и революция. 5-е изд. М.: Типо-литография В. Рихтер, 1911.
77. Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М.: “Рудомино”, 1993.
78. Радаев В.В. Революция разночинцев // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития: Международный симпозиум 17–19 декабря 1993 г. / Общ. ред. Т.И. Заславской и Л.А. Арутюнян. М.: Интерпракс, 1994. С. 136–140.
79. Олейник А. Издержки и перспективы реформ в России: Институциональный подход // Мировая экономика и международные отношения. 1998. № 1. С. 18–28.
80. Anderson R.D. Speech and Democracy in Russia: Responses to Political Texts in Three Russian Cities // The British Journal of Political Science. 1997. Vol. 27. Pt. 1. P. 23–45.
81. Алтунян А.Г. От Булгарина до Жириновского: Идейно-стилистический анализ политических текстов. М.: Росс. гос. гуманит. ун-т, 1999.
82. Барт Р. Лекция // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. С. 545–569.
83. Барт Р. Разделение языков // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. С. 519–540.
84. Бурдье П. Университетская докса и творчество: Против схоластических делений // Socio-Logos’96. М.: Socio-Logos, 1996. С. 8–31.
85. Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред. Н.Ю. Шведовой. 14-е изд. М.: Русский яз., 1982.
86. Культура парламентской речи / Отв. ред. Л.К. Граудина и Е.Н. Ширяев. М.: Наука, 1994.
87. Селищев А.М. Язык революционной эпохи: Из наблюдений над русским языком последних лет. 1917–1926. М.: Работник просвещения, 1928.
88. Пересмешники // Профиль. 1999. № 37. С. 48.
89. Блакар Р.М. Язык как инструмент социальной власти: (Теоретико-эмпирические исследования языка и его использования в социальном контексте) // Язык и моделирование социального взаимодействия: Сб. ст. / Общ. ред. В.В. Петрова. М.: Прогресс, 1987. С. 88–125.
90. Туроу Л. Будущее капитализма: Как экономика сегодняшнего дня формирует мир завтрашний // Новая постиндустриальная волна на Западе: Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. М.: Academia, 1999. С. 188–222.
91. Будняк Д. Признак соотношения экспликативного и импликативного содержания речи в языке бизнеса // Studia Rossica Posnaniensia. 1998. Vol. 28. С. 153–157.
Бурдье П. Социология и демократия // Поэтика и политика: (Сб. статей): Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. СПб.: Алетейя, 1999. С. 119–124.
Примечания
1. Данный текст представляет собой доклад, прочитанный на юбилейной сессии Санкт-Петербургского филиала Института социологии РАН 26 октября 1999 г. В основе доклада — исследование, выполняемое в рамках проекта, финансируемого Фондом Дж. и К. Макартуров (грант № 98-52243). Выражаю признательность В.А. Ачкасовой, И.Н. Барыгину, А.С. Быстровой, А.Б. Даугавет, А.В. Корниенко, К. Мэнике-Дендеши, Е.А. Орех, О.В. Хархордину за замечания и советы при подготовке окончательного варианта текста для публикации.Назад
2. См. также [21, с. 346–347]. Назад
3. См. также [21, с. 346–347].
Ср.: “Более специфично мы определим элиту как те от 200 до 500 индивидов, большей частью проживающие в Джакарте, которые активно участвуют в принятии решений, приводящих к политическим кризисам или прекращающим их” [25, p. 108].
О влиянии элит на воспроизводство и изменение существующих институтов см. [26, с. 8–9]. (Г. Г. Дилигенский в данном случае ссылается на английского социолога Н.П. Музелиса: Mouselis N. P. Back to Sociological Theory: The Construction of Social Orders. N. Y., 1991.) Ср.: “...главное качество власти — способность к конструированию отношений между людьми” [27, с. 205]. Но власть, взятая не как качество определенного субъекта, а онтологически, представляет собой абстракцию. Конкретизация власти, ее объективация в масштабах общества связана с властными элитами.
Здесь представления К. Маркса, М. Вебера, О. Конта и Э. Дюркгейма, при всей несхожести посылок и методологических оснований, принципиально не расходятся. Назад
4. См. об этом применительно к экономическому развитию [31, с. 51–52].
Здесь вполне уместно будет привести слова Огюстена Жирара: “Намного легче понять процесс принятия политического решения через историю, чем через социально-экономические данные. Через историю и, в частности, через “ретроспективную социологию”, благодаря тому свету, который они бросают на генезис решений, мы способны идентифицировать типы политики, главные управленческие альтернативы и формы действия, которые в краткосрочном плане могут служить как модели для будущего” (цит. по: [32, с. 166]).
Весьма примечательны приводимые А. Коржаковым слова Б. Ельцина: “Да, я понимаю, Грачев у меня голоса потянет назад. Но как его снять? Ведь мы с ним в одном доме живем...” [33, с. 384].
О проблеме идентификации элит см. [42, p. 105–118; 43; 44, ch. 4; 40, с. 68–72].Назад
5. Поэтому создание (введение) новых официальных политических должностей, связанных с той или иной ролью, может серьезно подорвать легитимность не только старых постов, но и всего социального порядка. Например, введение поста Президента СССР при сохранении должности Генерального секретаря ЦК КПСС.
На более высоком уровне своя символика: “Чемоданчик передали, и это означало, что полновластным хозяином в России стал Борис Николаевич Ельцин” [33, с. 131].
Об изменении бассейна рекрутирования европейских элит см., напр., [48, p. 173–190]. О проблеме реконверсии бывшей аристократии во Франции см. [49]. И. Уоллерстейн предлагает в данном случае несколько иной вариант судьбы аристократии: “Аристократия сама обратилась в буржуазию, дабы спасти свои коллективные привилегии” [50, с. 83]. Такое видение во многом аналогично подходу ряда авторов, описывающих процесс превращения советской номенклатуры в элиту.Назад
6. Как говорит Раймон Арон — “категория”, что подчеркивает ее “субклассовость” и одновременно достаточно широкую социальную основу [52].
О проблеме клиентелизма, предполагающего прежде всего личностные отношения, см. [12].
О роли массовой политики и политических партий для появления элит и их научного анализа см. [42, ch. 1].Назад
7. 1 С этим частично связано и неприятие идеи частной собственности на землю у значительной части населения России.
И не только контроль, изменяется информационно-публичный контекст власти. Так, Б. Ельцин в своей книге “Записки президента” пишет: “...пожилые гэкачеписты просто не могли себе представить весь объем и глубину этой новой для них информационной реальности. Перед ними была совершенно другая страна. Вместо по-партийному тихого и незаметного путча вдруг получился абсолютно публичный поединок” [65, с. 83].Назад
8. “Любые перестройки, радикальные реформы и революции в России, по крайней мере, нынешнего столетия, были и остаются, по преимуществу, делом разночинной интеллигенции” [78, с. 136].
Это же наблюдается и при переходе от авторитаризма к демократии [80, p. 23].Назад
9. Например, Ларусс приводит такие толкования к слову “элита”: “Элита, цвет (fleur). “Элита” относится к отборным, добротным качествам; цвет заставляет думать о блестящих качествах, о том, что приятно льстит сердцу или уму. Армейская элита — это лучшие части, способные завоевать победу; цвет армии — это офицеры или корпус, форма которых блестяща” [8, p. 364]. Словарь Ожегова: “Лучшие представители какой-н. части общества, группировки и т.п.” [85, с. 807].
Вульгаризация языка отмечалась также и в эпоху революций, см. [87, с. 14 –15, 68–82; 86, с. 108–109].Назад