Дука А.В.
Первый вопрос, встающий перед исследователем элит, связан с тем, насколько термин “элиты” необходим и продуктивен в социологии или даже шире — в обществоведении.
Прежде всего, я остановлюсь на самом слове “элита”. Часть словарей и энциклопедий начинают с историко-этимологического анализа и показывают, что слово происходит от латинского eligere, затем трансформировавшегося во французское слово elite — “лучшее, отборное, избранное”. Во французском языке первоначальное написание было “eslite” (XII в.), и только с XVI столетия это слово приобрело современную форму. Употребление в современном значении зафиксировано с 1360 г. [1, p. 1529]. В средневековый английский язык (XIV в.) “elite” проникло из старо-французского и существовало как глагол в значении “отбирать” и “выбирать на должность” [2, p. 1879; 3, p. 142] и как существительное — “избранный” и “выбранный” [2; 3], “избрание” [3, p. 142]. Но уже к XIX столетию это слово считалось устаревшим. В современном значении оно фиксируется словарями в 1823 г. [2, p. 1879; 4, p. 876]. В немецком языке слово “элита” появилась в конце XVIII–начале XIX в. (Goethezeit — время Гёте, как указывает Брокгауз) [5, S. 58]. В самом начале своей классической книги “Элиты и общество” Том Боттомор приводит первоначальное употребление этого слова в XVII в. для обозначения товаров высшего качества, а затем, с XIX в. — для обозначения персон и групп, находящихся на вершине социальной иерархии [6, p. 7; также см.: 7, с. 402–403]. В русский язык слово “элита” вошло только в XX в.
Примечательны примеры словоупотребления, которые дают словари. Например, Ларусс: “Лучшая, выдающаяся (изысканная) элита парижского общества. Французский протестантизм был лучшим в Европе во всех отношениях. Жандармерия является лучшей (отборной) частью французских солдат. <...> Элитный, чрезвычайно изысканный, выдающийся, предпочтительный. Изысканный мужчина, изысканная женщина, порода. Соколы элитных пород замечательны своей храбростью, умом и мощью своего полета” [8, p. 364]. Французско-немецкий словарь: “Избранный, избранник; ядро; выбор, подбор; избранные души; отборные, лучшие товары; цвет дворянства; отборные войска” [9, S. 340].
В этом отношении термин “элита” и его этимология не только подчеркивает отдельность (“отобранность”, “избранность”) элиты и одновременно указывает ее место в системе стратификации общества, противопоставляя эту социальную группу “неизбранным”, “массе”. Он также подводит к очевидной онтологической данности — “так есть”, ибо трудно не согласиться с тем, что существует некто, кто лучше других и каким-то образом был в связи с этим отобран. Функция самоидентификации и идентификации в термине “элита” в значительной мере совпадают, и тем самым он выполняет и функцию легитимирующей номинации. Фридрих Ницше отмечал: “...сами “добрые”, т.е. знатные, могучие, высокопоставленные и благородно мыслящие считали и выставляли себя самих и свои поступки как доброе, как нечто высшего сорта, в противоположность всему низкому, низменно мыслящему, пошлому и плебейскому. Из этого чувства расстояния они впервые извлекли себе право создавать ценности, чеканить названия ценностей” [10, с. 15]. Сила и власть языка подкрепляется авторитетом политической власти.
Здесь важно, что номинация создает социальные демаркации. Язык, дискурс, являясь средством объективации, выступает важным инструментом и аспектом идентификации и институционализации. Другими словами, употребляя определенный термин инструментально, мы вынуждены использовать его в том же смысле, что и другие люди, иначе невозможна эффективная коммуникация и взаимодействие. Так он становится общепринятым и то, что он означает — само собой разумеющимся, типичным для данного времени и места. Рутинизация употребления слова связывается с обычностью и естественностью обозначаемых им явлений. Одновременно происходит минимизация уровня неопределенности, в чем и заключается одна из важнейших функций любого института. В этом отношении лингвистическая объективация может быть представлена, кроме всего прочего, и как субинститут того института, на который она направлена.
Вместе с тем, понятно, что непосредственная номинация, произведенная здесь и сейчас, не создает институт. “Институты предполагают историчность <...>. Взаимные типизации действий постепенно создаются в ходе общей истории” [11, с. 92]. В этом смысле называние и самоназывание элитой властных групп современной России может и не предполагать наличия данной страты, но лишь указывать на интенции определенных социальных групп или, по крайней мере, на начавшийся и не завершившийся процесс институционализации [см., напр.: 12; 13; 14, с. 114; 15, с. 198]. Тем более, что большинство членов социальных групп, которые исследователи идентифицируют как элиты, не считают себя элитой [см., напр.: 14, с. 111; 16, с. 86; 17, с. 63–68; 18, с. 116; 19, p. 644].
Элита как институт
Что же должно институционализироваться? Другими словами, какой институт может или должен возникнуть? Или иначе — какая сфера социетальных отношений дестабилизировалась? Ибо любой институт — это прежде всего специфический социальный “фиксатор”. Карл Манхейм отмечал, что “элита в области политики и организации создает интеграцию многочисленных волевых импульсов” [20, с. 313]. Элита препятствует (во всяком случае, такова ее основная функция как института) дезинтеграции общества вследствие неконтролируемых действий различных социальных групп 2. Обычно такого рода деятельность связывается с осуществлением властных полномочий. С этим связана и основная характеристика противопоставления “элита — массы”: организованное меньшинство и неорганизованное большинство [см., напр.: 22, p. 30].
Здесь также имеет смысл обратиться к представлениям Ханса Герта и Чарльза Райта Миллса о социальной структуре [23].
Согласно их взглядам, общество организовано вокруг институциональных властных структур. Институт — “общественная форма определенной совокупности социальных ролей” [23, p. 23]. Роли институализированы и выполняются постольку, поскольку санкционированы той или иной властью. Каждый институт “стабилизирован лидером”, обладающим правом контроля и наложением санкций на всех партнеров по институту, выполняющих ту или иную роль. Классификация институтов проводится в соответствии с основными целями их деятельности. Схожие по выполняемым функциям институты образуют “институциональный порядок”. Комбинация институциональных порядков составляет социальную структуру. В современных государствах существует пять институциональных порядков: политический, экономический, военный, родственный (семейный), религиозный. Наибольшее значение имеют три из них: экономическое, военное и политическое сообщество. Каждый институциональный порядок стабилизируется своей властной структурой, заполняемой представителями высшей иерархии (или элиты).
В соответствии с этими представлениями Ч.Р. Миллс разработал свою концепцию властвующей элиты.
“Властвующая элита состоит из людей, занимающих такие позиции, которые дают им возможность возвыситься над средой обыкновенных людей и принимать решения, имеющие крупнейшие последствия. Принимают ли они эти решения или нет — это менее важно, чем самый факт владения такими ключевыми позициями; их уклонение от известных действий и решений само по себе является действием, зачастую влекущим за собой более важные последствия, чем решения, которые они принимают. Это обусловлено тем, что они командуют важнейшими иерархическими институтами и организациями современного общества” [24, с. 24].
Для нас важно, что деятельность элиты не только может выполнять стабилизирующую функцию в отношении всего общества или его подсистем, но может и дестабилизировать его состояние 3.
Можно предположить, что в рамках своей стабилизирующей и дестабилизирующей функции элита институционально полагает пределы существования других институтов и индивидов, т.е. является институционализирующим институтом. Но здесь она (или ее доминирующая часть) выступает скорее в форме политической институции, использующей правовые механизмы.
Институциональное определение пределов происходит в рамках следующих категорий.
а) Во времени. Прежде всего, это проблема физической смерти. Определение институционализированной и отчужденной смерти максимально осуществляется в политике. Власть над жизнью, возможность положить предел существованию — выражение мощи института и институции, освоения ею публичного и частного пространства. Второе — публичная смерть — признание индивида или группы более не существующими в публичном пространстве, лишение или существенное ограничение их прав.
б) В пространстве. Определение пределов своего и чужого. Это связано с функцией идентификации и демаркации — своя земля и сопредельные страны. Одновременно это структурирование и определение своей территории (например, административное деление, наименование населенных пунктов и географических объектов). Ландшафтные изменения (повороты рек и пр.).
в) В социальном взаимодействии. Разграничение своих и чужих, друзей и врагов. Враг может быть как внешним, так и внутренним. Для политической элиты эта функция оказывается ключевой [см.: 28].
г) В состоянии. В социальной сфере — это акты гражданского состояния. Внутриполитически — это обозначение социально-политических позиций и границ между ними. Современное государство фиксирует гражданские состояния не столь всеобъемлюще и жестко, как в сословном обществе, но не менее определенно. Во внешней политике — это право прекращать мир и объявлять войну.
Субъектом отчужденного институционального полагания является, прежде всего, государство2. Поэтому контроль над этим главнейшим для элиты и контрэлиты институтом является основополагающим. Для внешнего же наблюдателя государственные органы и властвующая элита часто являются синонимами.
Когда мы говорим о стабилизирующей по отношению к обществу деятельности элит, мы фиксируем то, что можно было бы назвать объективным оправданием существования элит, т.е. то, что они должны были бы делать, если бы исходили из представлений об общественном благе. Но очевидно, что субъективные целеполагания членов элитных групп могут быть иными. Дуглас Норт в связи с этим отмечал: “Институты не обязательно — и даже далеко не всегда — создаются для того, чтобы быть социально эффективными; институты или, по крайней мере, формальные правила, создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил” [29, с. 33].
Но это не означает, что возможен произвол. Существуют достаточно сильные институциональные ограничения деятельности элит. Более того, они институционально задают условия существования элит. Очень важен исторический и социальный фон: традиции, обычаи. Этот фон может быть назван “общеинституциональным фоном”, “принципами институционального воспроизводства” или “базовыми институтами”. Торстейн Веблен вполне справедливо утверждал, что “институты — это результат процессов, происходивших в прошлом, они приспособлены к обстоятельствам прошлого и, следовательно, не находятся в полном согласии с требованиями настоящего времени” и далее, еще более радикально: “Существующие в наши дни институты — принятая в настоящее время система общественной жизни — не совсем подходят к сегодняшней ситуации” [30, с. 202].
Наряду с естественным запаздыванием развития институтов по сравнению с “требованием времени” возможен и так называемый “хреодный эффект” 41 (от греческого chre — предопределенный, обреченный и odos — путь), связанный с развитием по неоптимальному пути в силу некоторых случайных обстоятельств. Со временем изменить траекторию достаточно трудно. Кроме того, само развитие в данном направлении может создавать некоторую иллюзию оптимальности, идеологически оформленную в “особый путь развития”. Таким образом, предопределенность прошлым становится основным фактором развития и институциональной, и институционализирующей деятельности элит2, могущей привести к институциональной дихотомии и институциональному неравновесию (см. об этом в разделе “Элиты и общественные изменения”).
Важной для институциональной деятельности элиты является согласованность ее членов. Эта проблема особо рассматривается исследователями элит. Классики элитологии подчеркивали, что элита внутренне однородна, едина и осознает себя как таковая 3. Джеймс Майзель сформулировал это положение следующим образом: “three C’s” — group consciousness, coherence, and conspiracy (in the sense of common intentions) — групповое сознание, согласованность, сговор (заговорность) (в смысле общей устремленности) [34, p. 4; 35, гл. 1]. Глубинно это связано с существованием специфического для элиты смыслового подуниверсума [11, с. 139–140], придающего объективный смысл деятельности этой специфической группы, а также, одновременно, придающего этой группе внутреннее единство. С представлениями о необходимости согласования основополагающих принципов деятельности в политической и экономической сферах связана и концепция конституционного выбора Джеймса Бьюкенена, в которой консенсус при принятии решения — норма, а “остальные возможные правила рассматриваются лишь как его варианты” [36, с. 129].
Вместе с тем, необходимо отметить, что часть исследователей рассматривает возможность существования типа элит, характеризующегося открытым конфликтом элитных фракций и рассогласованностью базовых интересов [см., напр.: 37; 38; 39; 40; подробно об этом: 41, с. 10–13].
Кроме того, можно даже сказать, что само существование элит как определенного исторически конкретного института связано с фундаментальными ограничениями. О такого рода ограничениях подробно сказано в разделе, посвященном проблеме институционализации элит.
Элиты и роли
Поскольку институт репрезентируется в ролях, то, с институциональной точки зрения, персонифицированная совокупность ролей и представляет собой элиту в ее “человеческом” измерении. Роли связаны с определенной закрепленностью и значимо коррелируют с формальными позициями. Другими словами, элита как институт актуализируется в деятельности персон, занимающих определенные позиции. Позиции связаны с различными функциями элиты. В этом отношении проблема идентификации элит в рамках институционального подхода скорее всего решается в пользу позиционной идентификации1. Ч.Р. Миллс в данном случае вполне логичен.
Часть элитных позиций обладает символическим представительством того или иного института. Некоторые символические роли имеют стратегическое значение, поскольку обеспечивают целостность, интегративность иерархической реальности и ее восприятия (например, президент, премьер-министр и т.п.)2 5. Сьюзан Келлер вообще рассматривает символическое значение элиты как одну из форм ее существования: “Стратегические элиты одновременно являются и коллективными агентами, и коллективными символами” [45, p. 154]. Здесь подчеркивается важная роль элиты — символическое интегрирование сообщества.
Символическая репрезентация институциональных порядков связана с символическим ресурсом, которым обладает и элита как целое, и каждый ее член. Вместе с тем, становящаяся, институционализирующаяся новая властная группа (элита) остро нуждается в символах старой власти, которые подчеркнули бы ее легитимность. Так, сотрудник А. Чубайса по Госкомимуществу А. Казаков вспоминал: “Много сил мы потратили на то, чтобы руководители КУГИ по должности были заместителями губернаторов и обладали некими атрибутами власти. У них в кабинетах были установлены аппараты ВЧ, которые до того, как правило, стояли только в первых приемных. Даже эта на первый взгляд формальная акция подняла престиж руководителей комитетов” [46, с. 197]3. В данном случае происходит важный процесс обретения символа власти, составляющий часть процесса институционализации.