— Шпана!.. — проворчал Карл, увидев, что Волдис с интересом наблюдает за соседями. — Любят важничать, разыгрывать апашей, драться и получать сдачи. Гордятся тем, что полиция составляет на них протоколы, а когда им поставят фонарь под глазом, показывают его всему свету как доказательство своей лихости.
Каким образом эта бледная тихая девушка очутилась в таком обществе? Волдису это казалось странным. Он временами поглядывал на соседнюю беседку. Каждый раз его взгляд встречался с взглядом девушки. Она сконфуженно отворачивалась.
«Она, наверно, узнала меня», — думал Волдис. От выпитого вина он чувствовал себя непринужденно.
— Вы все время кормили меня бисквитами, — обратился он к Милии. — Теперь позвольте и мне это сделать. Так, откусите кусочек, только не откусите мне пальцы, это мои собственные; я их не застраховал, как кинозвезды страхуют свои ноги и носы, но и они имеют ценность. А теперь откуси ты, Карл. Видите, Милия, он ищет как раз то место, где вы кусали. Не кажется ли вам это странным? Как вы это объясните?
— Господин Витол, взгляните направо. Вас пожирает глазами какая-то дама. О, я вижу, она сердится на меня. Смотрите, как она хмурится!
— Ах та, в соседней беседке? Гм, интересная, но совсем не знакомая барышня.
— Вы краснеете! Карл, взгляни — он краснеет!
— Вы же сами сказали, что это от водки.
— Ах, какой хитрец! Хорошо, что я вас раскусила. Слушай, Карл, разве больше ничего нет? Бутылка пуста.
— Я попробую достать еще. Обождите.
Счастливый, что может угодить Милии, Карл схватил бутылку из-под сельтерской и затерялся в толпе. Милия села совсем рядом с Волдисом. Ей было жарко, она обмахивалась носовым платком и беспокойно двигала под столом ногами.
|
|
— Я вас приглашаю на дамский вальс, — сказала она.
— Я не умею танцевать, — ответил Волдис.
— Я вас научу.
— Я наступлю вам на туфли…
— Наступайте, я не боюсь.
Горячее дыхание касалось лица Волдиса, рука Милии, будто нечаянно, схватила его пальцы, стиснула их. Какая у нее сильная рука! Что-то заставило Волдиса сжать руку в кулак, и он крепко сдавил ладонь Милии, но она не вскрикнула, не спешила освободить свои пальцы.
— Ах вы… — начала она, пригрозив пальцем, и не окончила, так как вернулся Карл с новой бутылкой.
Заиграл оркестр, и в дверях беседки показался тщедушный молодчик.
— Извините, — сказала Милия и через минуту затерялась в толпе танцующих.
Глаза Волдиса искали ее. Взгляд его обшаривал толпу, пока не нашел Милию. Он не заметил, как стихла музыка, и очнулся тогда, когда тщедушный парень опять низко кланялся, прижимая к сердцу руку.
— Знаете что! — крикнул Волдис молодчику. — Мне приятней видеть, когда вы уходите…
— Но, господин Витол, разве так можно! — воскликнула Милия, с трудом сдерживая смех и прижимая платок к губам. Покраснев, она уселась на свое место.
Не веря своим ушам, парень переминался с ноги на ногу; губы у него дрожали, он то краснел, то бледнел.
— Вы об этом пожалеете! — прошипел он, наконец, и кинулся прочь.
— Обождите, милостивый государь! — крикнул вслед ему Карл. — Я вас ангажирую на один тур бокса. Почему вы не отвечаете?
— Ах, зачем вы так! — упрекала Милия без тени упрека в голосе. — Теперь он устроит скандал.
— Успокойся, девочка! — Карл презрительно плюнул в сторону ушедшего. — У него здесь нет друзей, некому его поддержать.
|
|
Смеясь, они осушили еще по стакану. Милию осенила новая мысль.
— Что мы здесь «выкаем» и называем друг друга «господами»? Выпьем на «ты». Согласны? Никто не возражает? Карл, налей!
После этого некоторое время не слышалось «мадемуазель Милия» и «господин Витол».
— Садись, Волдис, ближе! — пригласила Милия.
И они уселись втроем, тесно прижавшись друг к другу. Бутылка пустела, разговор становился бессвязным, взгляды нескромными.
Стемнело. На ветвях ольх загорелись красные и зеленые лампочки. Повсюду слышался смех, визг, и все это заглушали звуки надрывающегося оркестра, игравшего фокстроты, фокстроты, фокстроты.
Несколько раз Милия исчезала. Молодые люди с распухшими пьяными физиономиями и молодые люди несколько более благообразные желали танцевать с ней. Она уходила с ними и возвращалась каждый раз разгоряченная, запыхавшаяся и заставляла своих друзей обмахивать ее.
— Какой восхитительный вечер! — восклицала она.
— Дамский вальс! — выкрикнул кто-то в темноте, и тотчас полились нежные звуки музыки.
Откуда-то из мрака вынырнула бледная девушка, нерешительно остановилась, глядя на Волдиса большими удивленными глазами.
— Можно пригласить вас?
— К сожалению, барышня, я не умею танцевать. Благодарю вас.
Губы девушки тихо и покорно улыбнулись. Она что-то проговорила, но слов нельзя было расслышать, и ушла. Сухощавый парень с открытой шеей поднялся со скамьи, и они начали вальсировать.
Милия встала, положила руки на плечи Волдису и медовым голосом сказала:
— А если я тебя попрошу, ты тоже откажешься?
|
|
— Мадемуазель Милия… прости — Милия… я ведь отказался только потому, что не умею танцевать,
— Я тебя научу.
— Нет, не пойдет. Если я сделаю так, это обидит девушку, которой я только что отказал.
— Ты боишься ее обидеть? Плут ты этакий!
Неизвестно, чем бы окончился этот разговор, если бы на танцевальной площадке не случилось что-то. Посредине площадки внезапно поднялась суматоха. Все сбились в одну кучу и кричали. Молодые люди набрасывались друг на друга, ревели, рвали друг на друге рубашки, били кулаками по лицу; лилась кровь, неслась брань. Женщины визжали, тянули за рукава своих разбушевавшихся партнеров, но не в силах были их удержать. Из кустов выбегали запыхавшиеся парни — любители драк.
— Смажь ему! Поддай! Фриц! Эдди! Вот он! Лови! Не упускай!
Летели пустые бутылки, тарелки, стулья. Сбившиеся в клубок драчуны скатились с танцевальной площадки и в мгновение ока рассеялись по парку. Дрались везде: в беседках, на дорожках, в кустах. Во всех уголках парка раздавались удары, стоны, брань, свистки, пинки ногами, звон разбитой посуды. Один за другим гасли лампионы; на танцевальной площадке, у эстрады, разбили большую электрическую лампу… И будто для того, чтобы усилить шум, темноту и возню, пошел дождь — сперва редкий, крупный, перешедший затем в сплошной ливень. Но и он не в силах был охладить разгоряченные головы. А началось все из-за того, что кому-то наступили на ногу, тот ответил ударом, потом его ударили, а затем уже били без разбору.
У каждого здесь оказались враги, их били, а многие колотили и друзей: драться нужно было, все равно с кем, этого требовали традиции. По дорожкам бегали встревоженные блюстители порядка и колотили публику, а публика колотила блюстителей порядка.
Когда Волдис оглянулся, Карла уже не было в беседке.
— У него руки чешутся, — усмехнулась Милия, когда Волдис кивнул ей на пустой стул Карла. — Только бы не нарвался на полицию.
Над их головами, свистя, пролетела бутылка. Они нагнулись, и Милия испуганно схватила Волдиса за локоть. Они прислушивались к бессвязным крикам, всматриваясь в темноту парка. Рядом с беседкой боролись две темные фигуры. Крепко сцепившись, они старались нанести друг другу как можно больше ударов. Один из них был сильнее. Ловким ударом он отбросил противника в кусты, где тот и остался лежать. Оттуда сквозь крики и шум доносились едва слышные стоны. Другой вошел в беседку и, тяжело дыша, уселся в углу. Это был Карл.
— Кто это там? — спросил Волдис.
— Ангажер, — ответил Карл.
Польщенная Милия улыбнулась: ведь Карл дрался из-за нее!
Дождь все усиливался. В темноте слышались пронзительные свистки полицейских, по всем дорожкам разбегались люди. Вспыхнувшая было вражда внезапно угасла. Всех охватило только одно желание — не дать схватить себя, оставить полицейских с носом.
— Стой! Стой! Стрелять буду! — слышалось вокруг.
Окровавленных, оборванных и запыхавшихся мужчин хватали за руки, сгоняли в кучи, отбирали у них паспорта и куда-то уводили.
— Гулянье кончено! — раздался чей-то голос с эстрады.
Карл встал. Милия взяла под руки своих спутников, и так они втроем вышли из парка. У ворот Волдис протянул руку.
— Куда ты пойдешь так поздно? — воскликнул Карл. — Пойдем, переночуешь у меня. Трамвай уже не ходит…
— Право, Волдис, ты можешь остаться у Карла, — пыталась уговорить его и Милия, глядя на них обоих.
Карл, может быть, весь вечер ждал момента, когда они вдвоем с любимой пойдут домой… нет, он не мог лишить друга этой радости.
— Благодарю! Завтра идти некуда, лучше я потихоньку поплетусь домой. А то Андерсониете начнет беспокоиться, подумает, что со мной что-нибудь случилось, побежит в полицию.
— Приходи завтра в обед на набережную Даугавы.
— Тебе что-нибудь известно?
— Идет какой-то «американец» с штучным грузом. Попытаем счастья.
— Хорошо.
Прощальное рукопожатие Милии было крепким и долгим, Она многообещающе посмотрела Волдису в глаза, потом пошла прочь, склонив голову на плечо Карла. Волдис сквозь пелену дождя глядел вслед этим двум людям, фигуры которых казались слившимися в какой-то фантастический силуэт. Земля была сырая, небо беззвездное. Волдис нерешительно поднял воротник.
***
Дождь лил теперь неровно, временами порывы ветра бросали пригоршни воды в лицо прохожим; потом ветер, стихая на несколько минут, завывал где-то высоко в телефонных проводах и верхушках деревьев. Еле заметные, качались на ветру уличные фонари. Как лучи прожектора, скользили по тротуару блики света, выхватывая из тьмы сгорбленную, быстро двигающуюся человеческую фигуру, которая, втянув голову в воротник, боролась с ветром.
Держась подветренной стороны улицы, Волдис шел вперед. Немилосердно жали ботинки — пальцы, вероятно, были стерты до крови; новому костюму Волдиса пришлось выдержать тяжелое испытание, — но Волдис об этом не думал и не чувствовал боли в ногах.
«Как странно бывает в жизни! — думал он. — Двадцать три года живешь на свете среди людей, ежедневно видишь вокруг себя множество мужчин и женщин и не обращаешь на них внимания, но вот однажды встречаешь какого-то человека, какое-то существо другого пола — и тебе ясно: именно ее ты желаешь, именно такая тебе нужна. И эта женщина уже не просто чужое существо в юбке, до которого тебе до сих пор не было никакого дела. Ты различаешь среди тысячи других только одно лицо, и это лицо становится для тебя самым дорогим. И разве только лицо? Если бы не было этой фигуры, этой теплоты, этого рукопожатия, этого горячего дыхания, — изведал ли бы ты это беспокойство? Эх, Волдис, что с тобой творится! Неужели ты не видишь, что другой стоит рядом с этой женщиной? И это не просто тень, это твой друг, твой единственный друг в этом городе, полном вражды и ненависти».
Он старался не думать о Милии, пытался убедить себя, что смешно так увлекаться.
Впереди замерцали огни Понтонного моста. На противоположном берегу Даугавы кое-где в окнах верхних этажей горели огни. Сонная, сырая тишина тяжело повисла над пятиэтажным городом. Шаги Волдиса гулко раздавались на мосту.
Немного впереди шла женщина. Маленькая съежившаяся фигурка казалась насквозь пропитанной сыростью. Расстояние между ними уменьшалось с каждым шагом. На середине моста Волдис нагнал ее. Девушка, услышав шаги, обернулась.
Волдис улыбнулся. Бледная девушка из соседнего дома… Одинокая, измокшая, озябшая. Волдис шагал рядом с ней и вовсе не собирался обгонять.
— Почему вы одна? — спросил он немного погодя.
— Почему бы мне не быть одной? — Она с удивлением взглянула на него, вероятно пораженная, что с ней заговорил незнакомый человек.
— Там, в саду, вы были не одна. Я вас видел. Куда девался ваш… друг?
Девушка медлила с ответом.
— Я слышал, что с гулянья молодые люди провожают девушек домой.
— Может быть, я этого не желаю…
— Весьма возможно, хотя я этому не верю. У него, наверно, вышло недоразумение с полицией и его самого теперь провожают в участок? Разве не так?
Девушка рассмеялась.
— Может быть, и так.
— На него составили протокол?
— Да, двадцать второй по счету.
— Скоро можно будет праздновать юбилей!
Дождь усилился. Волдис снял пиджак.
— Пожалуйста, наденьте, без отговорок! — протянул он его девушке.
— Как же вы без пиджака пойдете по улице?
— Сейчас ночь, и потом — я в жилетке. Подождите, я вам помогу надеть. Немного велик, но это ничего.
Они шли по набережной.
— Какой дорогой пойдем? — спросил Волдис. — Мимо замка?
— Нет, лучше через Старую Ригу, там можно укрыться.
Провожаемые взглядами одиноких ночных сторожей, они шли через спящий город. Понемногу завязался разговор о сегодняшнем гулянье, грандиозной драке и, наконец, о себе.
— Вы ужасно гордый… — сказала девушка и шутя надула губы.
— Вы так думаете?
— Почему вы отказались танцевать со мной вальс?
— Да ведь я не умею танцевать.
— Все равно нельзя было отказываться. Вы должны были проводить меня хоть до танцевальной площадки, а потом вернуться.
— В другой раз буду знать.
— В другой раз я вас не приглашу.
— Тогда я приглашу вас.
— Я тоже оставлю вас с носом.
— Тогда мы будем квиты… Лучше скажите, как вас зовут?
— На что вам?
— Когда я стану о вас думать, буду по крайней мере знать, как вас именовать.
— Вы будете обо мне думать? Ха-ха-ха! Нет, нет, лучше оставим это. У вас есть о ком думать, незачем обременять себя. Не притворяйтесь, я сама видела. Там… в беседке.
— Серьезно, вы скажете или не скажете свое имя?
— Что это, ультиматум? В таком случае я не допущу войны. Внимание!.. Разрешите представиться: Лаума Гулбис.
— Волдис Витол, очень рад познакомиться. Кажется, так принято у порядочных людей?
— Разве есть еще порядочнее нас?
— Да, во всяком случае, так они думают
— Наверно потому, что они лучше одеты?
— Да, и еще потому, что их желудки привыкли переваривать другую пищу, не такую, как наше неизбалованное брюхо. Они воображают, что и кровь у них другого цвета. Считают, что к ней подмешана голубая краска.
— Может быть, и легкие у них не такие, как у нас?
— Я думаю — нет. Но у них болит сердце оттого, что приходится дышать тем же воздухом, которым дышим мы, низшие существа. Воздух — единственная демократическая вещь в этом мире. Кроме того, им свойственно нечто вроде куриной слепоты — их глаза не переносят темноты. Ослепленные блеском своего благополучия, вблизи они еще в состоянии кое-что видеть: самих себя и то, что находится рядом, и считают, что в них сосредоточена вся житейская мудрость и справедливость. Но как только они отвернутся в сторону, в тень, в темные углы, где голод и нужда, — они слепнут, и им кажется, что это не люди обслуживают машины, хиреют и гибнут от тяжелого труда, а фантастические бесплотные призраки, которые не имеют никакого отношении к породе двуногих мыслящих существ. Чтобы призраки не обижались, они называют их иногда людьми.
— Ужасный вы человек.
— Ничего нет ужаснее стяжателей. Вы еще их не знаете.
— Надеюсь, что я скоро познакомлюсь с ними.
— Вы поступаете на работу?
— Да, мне в будущем месяце обещали работу на лесопильном заводе. Там уже работают многие мои подруги.
Волдис взглянул на девушку. Это хрупкое существо собиралось работать на лесопильном заводе. Долгие утомительные часы будет стоять она на одном месте, выполняя ряд автоматических движений, с нетерпением ожидая вечера. Грубость начальства, унижения…
— Надо же что-то делать, — сказала она. — Ведь не могу же я всю жизнь быть обузой для родителей. Вы не представляете, как я мечтаю о собственном заработке, как мне не хочется жить за чужой счет.
«Она не хочет жить за чужой счет, — думал Волдис, — а сколько мужчин, целый необозримый класс трутней живет за счет других, за наш счет — и считают, что это правильно…»
— У вас большая семья? — спросил он немного спустя.
— Отец, мать и я. Отец работает на мельнице, мать стирает морякам белье. Я стряпаю и занимаюсь хозяйством, но мне это надоело. Получается, что я не зарабатываю ни сантима, хотя иногда целый день на ногах.
«Она совсем не такая слабенькая, как мне показалось, — думал Волдис, глядя на ее складную тонкую фигуру. — II она такая миловидная. Но почему при виде ее я испытываю только жалость, сочувствие?»
У дома Лаумы они распрощались.
— Вам холодно? — спросил Волдис, когда девушка, отдав ему пиджак, вздрогнула.
— Немножко… — пыталась она улыбнуться.
Затем она исчезла в воротах.
Сонная Андерсониете впустила Волдиса. Долго он не мог уснуть, думая обо всем виденном.
Снаружи завывал ветер, срывая с крыш черепицу. Струи дождя били в оконные стекла. Тяжелой и беспокойной была эта ночь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Наверное, кое-кому из читателей этой книги случалось около полудня или чуть позже, после закрытия биржи, проходить по набережной Даугавы или по примыкающим к ней уличкам. Тогда они, вероятно, замечали толпящихся там людей. Эти люди одеты довольно незавидно. У некоторых зад брюк почти в таких же пестрых клетках, как спортивные костюмы слоняющихся вокруг бездельников — иностранных туристов. Но в этой пестроте нет и признака моды: эти клетки — просто заплаты; заплаты, прикрывающие голое тело.
Оборванные и грязные, собираются они здесь. Иногда их немного, но случается, что они заполняют всю узкую уличку и «порядочные» граждане, которые платят подоходный налог, с трудом могут протиснуться сквозь их толпу. Здесь нужно быть особенно внимательными, чтобы не запачкать габардиновые плащи и новые портфели. Что касается карманов, за них можно не бояться, — еще не было слышно, чтобы здесь кого-нибудь «обчистили».
Больше всего сюда собирается народу, когда в порту затишье. С утра до вечера, всю неделю, иногда целый месяц они ходят здесь, свободные, как птицы. Им не надо спешить на работу, не нужно потеть в пароходных трюмах.
Эти озабоченные, странного вида люди топчутся на углах улиц, томятся долгими, бесконечными часами и ждут неизвестно чего. Так как они все-таки живые люди, они иногда и смеются, — смех ведь не является монополией опереточных артистов. Но особым остроумием эти люди не блещут: слишком уж ощутима пустота под поясом, и они с досадой прислушиваются к урчащим звукам, идущим из пустого брюха. Несведущему может показаться, что он имеет дело с чревовещателями.
Когда в понедельник Волдис вместе с Карлом явились в одно из этих мест, улица была полна народу. Можно было подумать, что здесь происходит митинг, не хватало только оратора. Около сотни мужчин от восемнадцати до шестидесяти пяти лет топтались на месте или со скучающим видом ходили взад и вперед по мостовой, разговаривая друг с другом, не сводя глаз с высокой, обитой медью двери. Каждый старался как можно незаметнее устроиться поближе к этой двери. Более пожилые просто-напросто становились у нее и не трогались с места.
Рядом с дверью была прибита медная дощечка с надписью: «П. К. Рунцис. — Стивидор».
Все эти люди ожидали работы, так как здесь находилась одна из крупнейших рижских стивидорских контор. Время от времени оттуда выходил кто-нибудь, тогда все взгляды устремлялись к дверям, но тотчас же разочарованно обращались в другую сторону. Когда приближался к двери конторы какой-нибудь «господин», люди еще издалека уступали ему дорогу и кричали:
— Посторонитесь! Дайте дорогу господину!
Прошел час. Волдису уже начинало надоедать томительное ожидание. Все время моросил мелкий дождик, фуражка намокла и стала тяжелой и липкой. Временами за ворот падали холодные капли, заставлявшие зябко поеживаться.
— Сколько мы здесь прождем? — спросил Волдис у Карла.
— Потерпи, времени еще только час. Скоро вернется хозяин с биржи и скажет форманам, что ожидается этой ночью в порту.
— А форманы объявят?
— Не сразу. Они выйдут сюда, но объявят не всем. И вообще они не так скоро спустятся. Куда им торопиться: они отлично знают, что на улице их ждет толпа. В порту пусто. Кто хочет получить работу, никуда не денется.
Внезапно наступила тишина. Как по мановению волшебного жезла, стихли разговоры, замер смех. На улице появился дородный господин в шляпе и с толстой сигарой в зубах. Казалось, он не замечал толпу, не видел множества устремленных на него глаз, старавшихся угадать, в каком расположении духа находится эта жирная особа. При его приближении многие взялись за фуражки. Стоявшие поблизости низко поклонились, робко бормоча какие-то слова, должно быть означающие приветствие.
Господин слегка дотронулся пальцем до шляпы и исчез за дверью. Только через несколько минут прошло оцепенение толпы и возобновились разговоры.
— Кто это? — спросил Волдис.
— Это наша судьба на будущую неделю, — ответил с улыбкой Карл. — От него зависит, будем мы есть завтра, послезавтра или нет. Это стивидор Рунцис.
— Значит, скоро выйдут форманы?
— Это как им заблагорассудится. Обычно они не торопятся.
— Вы правы, — перебил Карла усатый человек в непромокаемой куртке и высоких сапогах. — Они иногда сидят там, наверху, до трех или четырех часов и знать не хотят, что на улице их ждет сотня людей.
— Небось, вспоминают про нас, когда в порту много пароходов! — крикнул кто-то. — Тогда они каждого называют по имени, каждого спрашивают, не пойдет ли он на пароход.
— Они могут играть нами, но долго так продолжаться не может.
— Сколько это может продолжаться? Вырубят леса, продадут, деньги положат в карман и скроются.
— Крестьянам-то хорошо, они получают все: землю, семена, строительный лес, ссуды и пособия. А откуда это берется? Все с рабочего. Нам надо заплатить за каждую спичку, за каждый каравай хлеба, а если мы просим что-нибудь для себя — нас называют бунтовщиками, коммунистами, грозят тюрьмой и приказывают молчать.
— Жизнь дорожает, все разоряются. Рабочими играют, как игрушкой. Цены на все растут, жалованье срезают.
— Когда-нибудь эта цепь лопнет.
— Непременно!
— Но только не сама собой! — послышался чей-то скептический голос.
Волдис повернулся в сторону говорившего. Это был молодой человек, тоже портовый рабочий, только более опрятно одетый и без предательских следов алкоголя на лице.
— Мы сами должны ее порвать! — продолжал он. — И мы это сделаем, когда придет время.
По-прежнему моросил дождь. Прошел час, другой. Волдису давно хотелось есть, но нельзя было никуда уйти, каждую минуту могли появиться форманы и приступить к составлению списков.
— Ведь это же подлость! — возмущался он. — Разве они не могут спуститься сюда, сказать нам, как там с работой, чтобы мы могли спокойно разойтись по домам?
— Погоди, ты еще их не знаешь. Бывает, что рабочие ходят за ними по пятам до самого вечера.
— Какой же смысл в этих проволочках?
— Видать, какой-нибудь есть.
В половине четвертого вышел один форман. У него было красное лицо пропойцы, припухшие глаза. Остановившись в дверях, он поглядел куда-то поверх крыш домов, должно быть, на ворону, и снисходительно позволил рабочим окружить себя, держать за полы пиджака, обращаться с вопросами.
— Погода не проясняется! — изрек он равнодушно.
— Да, погода пасмурная! — согласилось с ним большинство.
— Какая славная лошадь вон у того извозчика! — указал форман на пробегавшего мимо рысака.
— Да, лошадка недурна! — согласились все.
— Читали в газете, что полиция недавно поймала сбежавшего убийцу?
Как же! Многие помнили даже подробности. Форман говорил обо всем, только о самом главном — о работе — ни слова. Кое-кто робко спрашивал, что слышно о пароходах, но форман, вероятно, не слышал.
Он шел все вперед, будто прогуливался. Так же медленно, словно на прогулке, за ним следовало около полусотни людей. Он спустился к набережной Даугавы, поводил толпу по зеленному базару, купил у какого-то крестьянина связку чесноку и долго любовался стоявшей у набережной заграничной яхтой, потом прошелся мимо базарных весов и некоторое время оживленно беседовал со знакомыми таможенными надсмотрщиками. Как собака щенят, водил форман этих жаждущих работы людей, куда хотел, и только после того, как их терпение выдержало и это испытание, он вспомнил, что они ждут работы.
С таинственным видом, как частный детектив, он скользнул в узкий переулок и вытащил серую записную книжку. Толпа повалила за ним как рой пчел. Забрезжила перспектива получить работу, хлеб и прочие блага. Люди, толкая и отпихивая друг друга, старались пробраться ближе к форману, чтобы он волей-неволей заметил их, так — чтобы можно было дотронуться рукой до его плеча и напомнить ему о своем присутствии. Случайным прохожим дорогу не уступали. Старых высохших дам в чепчиках сталкивали с тротуара, и никто не обращал внимания на то, как они уже издали ворчали в бессильном негодовании:
— Фи, какие бессовестные эти грузчики!
Поднявшись на приступку подъезда, форман начал записывать. Толпа загалдела, со всех сторон послышались выкрики.
— Запиши меня! Стивидор, запиши!
— Хозяин!
— Господин форман! Запиши Калныня!
— Запиши Залита!
Записавшиеся отходили в сторону и облегченно вздыхали, а остальные осаждали крыльцо. Рядом с форманом встал один из его любимчиков, по прозвищу «Затычка». Он глядел в толпу, перемигивался со знакомыми и шептал на ухо форману их фамилии. Затычка диктовал, а форман записывал.
Волдис стоял на тротуаре и ждал, когда кончится давка. Неудобно было влезать в толпу, выбегать вперед и выкрикивать свою фамилию. Карл тоже выжидательно стоял в стороне.
— Пусть они записываются, мы попытаемся попасть на «американца», — шепнул он Волдису. — Там больше заработаем.
Кончив писать, форман махнул рукой, чтобы замолчали, и начал называть фамилии записанных рабочих.
— Завтра утром в Экспортную гавань. Пароход идет недогруженный и примет груз для Манчестера. Что вы говорите? Всех? Мне во всяком случае достаточно, больше никого не буду записывать.
Примерно треть толпы осталась на месте — те, кого записали. Остальные беспорядочной гурьбой почти бегом кинулись обратно к конторе, дожидаться других форманов.
— Теперь нельзя зевать, — шепнул Карл Волдису. — Как только они выйдут из двери, надо постараться стать рядом. Тех, кто будет на виду, запишут.
Опять ожидание. Минуты казались часами. Каждый раз, как только приоткрывалась дверь, толпа подавалась вперед, готовая ринуться навстречу выходящим. Но прошел почти час, и только тогда совершенно неожиданно вышли двое. Остановившись в дверях, они горячо что-то обсуждали. Разговор, по-видимому, грозил затянуться, но никто не осмеливался приблизиться к форманам и прервать их важные дебаты.
Люди выжидающе наблюдали издали, когда они пожмут друг другу руки. Как только это произошло, толпа, зарычав, точно голодный зверь, ринулась вперед.
— Я ничего не знаю! Оставьте меня в покое! — отмахивался форман. — Мне еще ничего не известно. Только завтра в семь часов утра узнаем, когда начнется разгрузка.
— Но ведь вы уже можете записать!
— Да? А к началу работ никого не будет. Потом бегай да разыскивай.
— Кто теперь убежит, в такое время…
— Э, не говорите! Сколько раз случалось так, что приходилось составлять новые списки. Напрасно за мной ходите, я никого не запишу.
Лица рабочих вытянулись и стали озабоченными. Будто не веря еще, они один за другим отставали от толпы, совещаясь между собой.
— А теперь что?
— Теперь все понятно. Нужно только уточнить, что ему надо. Нельзя спускать с него глаз. — Карл щелкнул себя по шее.
Волдис изумленно посмотрел на него.
— Нужно… напоить его?
— Ну конечно. Он ведь сам почти сказал об этом. Ты думаешь, что завтра в семь часов здесь кого-нибудь запишут? Кто не постарается сегодня, завтра останется ни с чем.
— Что ты думаешь предпринять? Пойдешь с ним в кабак? Дашь взятку?
— Ты угадал,
— Но ведь это же подло! Покупать работу за свои деньги! Что может быть противоестественнее? Почему я должен его спаивать, если я предлагаю ему свою мускульную силу, позволяю себя эксплуатировать? Они бы должны встречать нас с распростертыми объятиями и радоваться, что мы идем работать именно к ним, а не к кому-нибудь другому.
— Да, дружок, такое положение в порту существует уже давно. Работу покупают, работу выпрашивают. Рабам приходится самим покупать себе оковы, потому что рабов этих слишком много и все они хотят есть. Один кусок растаскивают на десять частей.
— И никому не стыдно? Ведь это же так унизительно!
— Милый мой, забудь здесь такие слова. Рабочий никогда не унижается сам, его заставляет унижаться нужда. Что унизительного в том, если бездомная, голодная собака роется на помойке?
Они пошли за форманом вместе с другими рабочими, держась поодаль. Оставшиеся у дверей конторы с завистью смотрели им вслед. Они не могли пойти в пивную, у них сегодня не было нескольких латов, за которые можно было купить себе… ярмо.
Оживленно жестикулируя, форман с небольшой группой рабочих исчез в одной из пивных на набережной Даугавы.
Карл огляделся кругом: нет, остальные не вошли. Тогда он махнул рукой Волдису, и они торопливо проскользнули в пивную.
Пивная занимала два этажа. В нижнем обычно сидели случайные посетители, торговки и мясники, подносчики свиных туш к весам. Те, у кого было больше времени и кто хотел развлечься вдали от посторонних глаз, поднимались наверх, на второй этаж. Там столы были застланы скатертями почище, на стенах висели подобия картин или репродукции в золоченых рамах, а в углу стояло пианино. В соседней комнате не затихал стук бильярдных шаров. Все говорило о том, что эта половина предназначалась для чистой публики. Но в пивной чистота определяется не по одежде, а по толщине кошелька и щедрости, — и часто рядом с солидными господами — торговцами и письмоводителями — сидели грязные угольщики и белые от мучной пыли грузчики.