ПЕТУХ
Ибо чем ближе к дневному времени, тем чаще он поет; и чем ближе к полуночи, тем старательнее он поет и тем сильнее его голос. День, а также вечер, природа коего состоит из дня и ночи, смешанных воедино, символизируют любовь не вполне безнадежную, но и не вполне могущую надеяться; полночь же означает любовь, совершенно лишенную надежды. [93]
И [вот], поскольку я теперь уже лишился всякой надежды добиться Вашего благоволения, это есть как бы полночь. Не имея никакой надежды, я нахожусь как бы в вечерней тьме. А потому изо всех сил пою все громче, и подобает мне сейчас запеть еще сильнее.
Причину же того, что у отчаявшегося голос громче, можно, по-моему, отыскать в природе животного, которое сильнее всех на свете ревет, а голос имеет самый скверный и ужасный; это Дикий Осел.
ДИКИЙ ОСЕЛ
Ибо его природа такова, что он издает рев лишь тогда, когда бывает чрезвычайно голоден и никак не может отыскать что-нибудь съестное. И тогда он принимается реветь изо всех сил, пока не лопнет. Подобает и мне, раз уж мне пощады не дождаться, приложить как можно больше сил, дабы если и не громко петь, то хотя бы сильно и метко говорить; ведь способность к пению я, надо полагать, уже утратил. А почему — это я сейчас расскажу. [94]
ВОЛК
Природа Волка такова, что если человек увидит его прежде, чем он человека, волк теряет всю силу и смелость; если же волк увидит человека первым, то человек теряет голос и не может вымолвить ни слова. 4
Та же природа у любви мужчины и женщины: ибо когда есть любовь между ними, то если сможет мужчина первым заметить, что женщина его любит, и даст ей это понять, она теряет смелость и не может отказать. Я же, не сумев сдержаться, сообщил Вам о своих чувствах прежде, чем что-либо разузнал о Ваших; потому Вы мне и отказали, как я от Вас неоднократно слышал.
И поскольку я открылся первым, то согласно природе волка я должен был лишиться голоса. Такова причина, по которой это послание составлено не для пения, а для рассказывания.
А еще одна причина все того же находится в природе Сверчка, каковой причины я весьма остерегаюсь.
СВЕРЧОК
Ибо его природа такова: сей несчастный столь старательно поет, что из-за своего пения гибнет, забывая о еде и позволяя с легкостью себя поймать. А посему я стал оберегаться, [95] заметив, что пение мне принесло слишком мало пользы, так что, понадеявшись на него, я вполне бы мог себя совершенно погубить, а оно бы мне совсем не помогло; я и в самом деле ощутил, что в часы, когда я лучше всего пел и при этом наилучшие слова произносил, было мне хуже всего! — в точности как Лебедю.
ЛЕБЕДЬ
Есть некая страна, где лебеди поют столь хорошо и столь охотно, что если кто-либо играет перед ними на арфе, они свое пение с арфой согласуют подобно тому, как тамбур согласует [свои звуки] с флейтой; а происходит это в год, когда приходит лебедю пора умирать. Так что, увидав хорошо поющего лебедя, говорят: "Он умрет в этом году". Точно так же о ребенке, если замечают у него выдающиеся способности, говорят: "Он долго не протянет". 5
Оттого и говорю я, что, убоявшись лебединой смерти, когда я пел лучше всего, и смерти на [96] манер сверчка, когда я пел охотнее всего, из-за страха я оставил пение и предпочел собрать весь этот свой последний резерв и отправить Вам его в виде письменного рассказа. Да ведь и до того должен был я лишиться голоса, ибо волк увидел меня первым; то есть я признался в том, что Вас люблю, прежде чем узнал, чего могу добиться. Увы! Сколько же я потом раскаивался в том, что обратился к Вам с мольбой и из-за этого лишился Вашего прелестного общества.
СОБАКА
Ибо если бы я только мог повести себя подобно Собаке — чья природа такова, что, единожды отрыгнув [часть пищи], собака возвращается потом на свою блевотину и снова поедает ее — я бы с охотою [вернул слова] своей мольбы и стократно проглотил бы их, раз уж они слетели с моих уст. 6 И не удивляйтесь тому, что я сравниваю любовь с природой Волка.
ВОЛК
Ибо волк имеет еще и многие другие природы. 7 И одна из них такова: шея у волка столь негибкая, что не может он ее повернуть, вместе с ней не повернув все тело; вторая же природа в том, что он никогда не охотится вблизи своей норы. А третье природное свойство волка то, что, [97] пробираясь в овчарню, он старается ступать как можно тише; если же случается ему наступить на ветку и она при этом хрустнет, волк сам себя наказывает за [оплошность] и в гневе кусает свою собственную ногу.
Все три названные природы волка находим также и в любви женщины. Ибо женщина не способна ей предаться иначе, как вся целиком, соответственно первой природе; а согласно второй природе, если случается ей любить человека, находящегося вдали от нее, то любит она его крепчайшим образом, если же окажется он вблизи ее, то она и виду не подаст. И, согласно третьей природе, если не сдержится она и далеко идущими словами даст понять мужчине, что любит его, то, совсем как волк своими зубами карает свою ногу за избыточную прыть, женщина суровыми словами прикрывает свою [вольность], слишком далеко зашедшую. Ибо о других она знала бы охотно, чего о себе знать другим не позволяет. А тех мужчин, кого она не может счесть влюбленными в нее, женщина весьма остерегается.
ЗМЕЯ
В точности как то случается со Змеей, чья природа такова, что, увидев человека обнаженным, устрашается и убегает от него без оглядки; [98] если же узрит его одетым, то ни во что его не ставит и нападает на него. Тем же манером поступили Вы со мной, прекрасная и нежная возлюбленная; ибо когда я с Вами только познакомился, обращались Вы со мною, как подобает — мягко и весьма стыдливо, отчасти признавая меня по причине новизны. Узнав же, что я Вас люблю, Вы сделались столь суровой, сколь Вам заблагорассудилось, и набросились на меня с попреками. 8
Так новое знакомство уподобляется человеку одетому. Ибо как человек рождается лишенным одежды и лишь позднее одевается, когда подрастет, так и одеяния любви лишен человек при первом знакомстве, и ничто ему не мешает говорить все, что он думает. Но после, когда полюбит, становится укутан и спеленут, не зная, как и выпутаться, и ничего из своих мыслей выразить не смеет; но лишь стережется непрестанно, как бы не навлечь на себя порицание. На чем и попадается, совсем как Обезьяна. 9
ОБЕЗЬЯНА
Ибо природа Обезьяны понуждает ее подражать всякому действию, какое ни увидит; и поэтому разумные охотники, задумав изловить обезьяну, подыскивают место, где она могла бы их видеть. И затем начинают обуваться и [99] разуваться у нее перед глазами, после чего уходят, оставив на месте ботинок по размеру обезьяньей ноги, а сами прячутся где-нибудь поблизости. Тогда обезьяна подходит поближе и, пытаясь подражать, берет ботинок и, на свою беду, надевает его. Но прежде чем она успеет его снять, из засады выбегает охотник и бросается к обезьяне; она же, будучи обута, не может ни убежать, ни вскарабкаться на дерево — и попадается.
Пример сей ясно подтверждает, что можно приравнять человека обнаженного к тому, кто не влюблен, а человека одетого — к влюбленному. Ибо равно как обезьяна свободна, пока ходит босиком, и до тех пор не попадается, пока не обуется, так же и человек не попадает в плен, пока не влюбится. Каковым примером подкрепляется пример Змеи. Посредством же обоих сих примеров я сразу ясно вижу ту причину, по какой Вы со мною стали хуже обращаться, узнав, что я люблю Вас.
И кажется мне, что должно было бы Вам поступить наоборот и начать относиться ко мне лучше, когда узнали Вы, что я одет любовью к Вам, нежели тогда, когда я был лишен ее покровов. [100]
ВОРОН
Ибо природа Ворона такова, что, пока его птенцы не оперились, он их не кормит и на них даже не смотрит, потому что они еще не стали черными и не похожи на него самого; так что питаются они одной росою до тех пор, пока не оденутся в перья и не уподобятся видом своему отцу. Кажется мне, что так и Вам, прекрасная и нежная возлюбленная, подобало поступить: когда я был лишен одеяния любви к Вам, Вам бы до меня и дела не было, а когда оделся я в ее покровы и стал способен носить щит с Вашим гербом, — вот тогда Вам следовало бы меня лелеять и выкармливать мою любовь, тогда еще юную и беззащитную, как выкармливают малого ребенка. И лучше было бы, когда бы в Вашей любви возродилась природа ворона, нежели природа змеи или обезьяны.
Ведь у ворона есть и еще одна природа, также во всем подобная природе любви. Ибо природа его такова, что, найдя где-либо человека мертвым, ворон первым делом выклевывает ему глаза, а затем через глазницы извлекает мозг 10 и не останавливается, пока весь мозг не вытянет.
Таково же действие любви. При первом знакомстве уловляет она человека посредством глаз, [101] и никогда бы любовь не завладела им, не будь у него зрения.
ЛЕВ
Ибо любовь ведет себя так же, как Лев, когда поедает добычу. Если случится пройти мимо человеку и поглядеть на льва, тот на него бросается; а если человек не посмотрит на него, лев держится смирно, — потому что образ человеческий несет на себе как бы печать повелителя мироздания, и посему лев устрашается его лица и его взгляда.
Но будучи храбрым по натуре, лев ощущает стыд из-за своего страха и набрасывается на человека, стоит только тому посмотреть на него. И пусть хоть сотню раз пройдет человек рядом со львом, лев даже и не пошевелится, если только человек на него не посмотрит.
Вот и говорю я, что любовь напоминает льва. Ибо точно так же и она ни на кого не нападает, если на нее не смотрят, так что при первом знакомстве завладевает любовь человеком через глаза, и через них-то человек и лишается мозга. 11
Мозг человеческий означает разум. Ибо как жизненный дух, дающий движение, размещается в глазах, а тепло, дающее питание, размещается в печени, так и в мозгу помещается разум, дающий [102] разумение. Когда же человек влюблен, разум более ему служить не может; человек его утрачивает вовсе, и чем больше его было, тем больше его окажется потерянным. Ибо чем мудрее человек, тем настойчивей любовь исхищряется, дабы им прочнее завладеть.
На основании таковой природы я и говорю, что любовь напоминает ворона; и природа эта подтверждает, что другая вышеназванная природа в любви должна была бы победить скорее, нежели природа змеи или же обезьяны, — и что лучше было бы женщине полюбить того, кто одет любовью, как одеждой, чем кого-нибудь, кто такового одеяния лишен. Думаю, немало женщин есть, кои так и поступают. Но немало есть и тех, чьи головы весьма пусты, и любовь, войдя в одно их ухо, сквозь второе тут же улетучивается; даже и влюбившись, они все напрочь отвергают.
ЛАСКА
Совсем как Ласка, которая зачинает через ухо и рожает через рот. Такова же природа и женщин; как только услышат они какие-либо нежные слова и почувствуют расположение к любви, так
что как бы зачнут ее через уши, — тут же исторгают через рот, избавляясь от нее через отказ, и поспешно в разговоре перескакивают на другую тему, как бы заподозрив [103] неладное. 12 Все это в точности тем же манером, что и ласка, которая, родив потомство, носит его всюду sa собой из боязни потерять; и последняя сия природа ласки есть доподлинное отчаяние любви, когда не желают выслушать ее в том, что для нее важнее всего, но всегда желают говорить о чем-нибудь другом. И отчаяние это более всего подобно природе Каландра.
КАЛАНДР
Так зовется птица, которая, будучи принесена к постели больного, может посмотреть ему прямо в лицо — и это будет знаком того, что больной выздоровеет; если же она от него отвернется и смотреть на него не пожелает, можно по этому судить, что больному предстоит умереть. 13
Посему мне представляется, прекрасная и нежная возлюбленная, что, поскольку в тягость Вам моя давнишняя просьба и поскольку Вы охотно бы водили со мной знакомство и разделяли бы мое общество, лишь бы не заговорил я о своей болезни, — представляется, что никогда не было у Вас [104] желания мне, больному, поглядеть в лицо; и поэтому должно меня считать умершим.
Ибо этим повергаете меня в такое отчаяние, каковое подобает самой полной безнадежности, не ждущей пощады, — в чем и состоит для любви погибель. Ведь как в смерти нет надежды на выздоровление, так и у меня не осталось никакой надежды на какие-либо радости любви там, где ждать пощады невозможно. Значит, я доподлинно мертв. Кто меня убил? Не знаю: то ли Вы, то ли я; если только не повинны мы в этом оба.
СИРЕНА
Так же бывает с тем, кого Сирена убивает, усыпив его своим пением. Ибо водятся сирены трех родов: первые два — наполовину женщины, наполовину рыбы, а третий род — наполовину женщины, наполовину птицы; мелодии же свои 14 исполняют все три рода вместе — при этом первый род играет на трубах, второй на арфах, а третий собственно поет при помощи голоса. И мелодии у них столь пленительны, что никто не может, услыхав их, не возжелать приблизиться [к поющим]. Когда человек попадается [на их приманку], то тур же засыпает; и найдя такого человека спящим, сирена убивает его. Посему мне кажется, что вина сирены в том, что убивает она его путем [105] предательства, — а вина человека в том, что он ей верит.
И вот я мертв из-за предательства, в котором мы виновны, Вы и я. Впрочем, обвинить Вас в предательстве я не решаюсь. Так что всю вину возьму я только на себя, и скажу, что сам себя убил. Ибо если бы еще раз услыхал я Ваши первые слова, те, что Вы говорили мне, я бы пооберегся и был бы осторожен, как Змей, стерегущий бальзам.
ЗМЕЙ АСПИД
Змей этот носит имя Аспид. И пока он бодрствует, никто не смеет подойти к дереву, с коего каплет бальзам. И когда кто-либо пожелает заполучить немного бальзама, то ему необходимо усыпить змея звуком арф и прочих инструментов. Но и аспид обладает знанием своей природы в такой мере, что, услыхав их, хвостом затыкает одно ухо, а второе трет о землю до тех пор, пока не заполнит до конца его землей; и, оглушив себя подобным образом, аспид не страшится более, что его кто-либо сможет усыпить.
Так должно было поступить и мне. Хотя, я думаю, Вы знаете, сколь неохотно шел я поначалу на знакомство с Вами; и я не ведал, что со мной творится, — разве что это было предчувствием [106] моего несчастия, отсюда проистекшего. Но я, тем не менее, решился, усыпив себя пением сирены, — то есть, мягкостью Вашего обращения и Ваших слов, услыхав которые, я был пленен.
Что же удивительного в моем пленении? Вовсе ничего; ибо голос обладает таковою силою, что заставляет позабыть многое само по себе весьма неприятное.
ДРОЗД
То же в точности случается с Дроздом. Ведь это самая некрасивая из птиц, каких [принято] держать в неволе, да и поет-то она лишь два месяца в году, — и все же держат ее у себя охотнее, чем какую бы то ни было другую птицу,
из-за мелодичного звучания ее голоса. Можно в ней увидеть также многие значения 15 о чем простому люду не ведомо ни слова.
И одно из значений состоит в том, что природа возмещает при помощи голоса величайшие недостатки этого живого существа. Ведь живые существа чувствуют пятью разными чувствами: слухом, зрением, вкусом, обонянием и осязанием. Если же случается, что некое существо лишено какого-нибудь чувства, то природа возмещает сей ущерб наилучшим для нее возможным способом, с помощью другого какого-либо чувства.
Так получается, что никто не обладает лучшим зрением, нежели глухие от природы; что ни [107] у кого нет лучшего слуха, нежели у слепых; что никто не бывает столь прожорлив, 16 сколь те, от кого исходит дурной запах, поскольку жилы их оттягиваются вниз, от мозга к ноздрям и нёбу, под действием обоняния. Чем меньше у них разных дел, тем лучше они приспосабливаются к тому немногому, чем заняты. То же касается и других чувств.
Но среди всех прочих чувств нет более благородного, нежели зрение, ибо ни одно другое чувство не дает такого же распознавания вещей; и не возмещается зрение ничем, кроме слуха.
КРОТ
Как у Крота, который ничего не видит, потому что у него глаза расположены под кожей. Слух же у крота настолько развит, что никто его застать врасплох не может, если хоть какие-нибудь звуки будут от него при этом исходить. Так возмещает природа кроту его недостаток при помощи голоса. 17
Ибо голос служит ушам, так же как цвета — зрению, запахи — обонянию, а вкусы — вкусовому ощущению. Осязанию же служат [сразу] многие вещи. Ибо люди чувствуют тепло, холод, влажность, сухость, шероховатость, жажду 18 и многое другое. И вот, природа возмещает недостаток с помощью голоса [108] столь совершенно, что ни одно живое существо не имеет слуха лучшего, чем у крота, — так что входит он в число пяти животных, превосходящих всех других зверей пятью [разными] чувствами.
Ибо для каждого из чувств есть какое-нибудь животное, которое превосходит в нем всех остальных: Линкс 19 — зрением (это — небольшой белый червь, который умеет видеть сквозь стены), Крот — слухом, Гриф — обонянием (он способен учуять падаль на расстоянии трехдневного перелета), Обезьяна — вкусом, а Паук — осязанием. И еще одна особенность есть у крота. Он — одно из тех животных, которые питаются чистыми элементами.
ЧЕТЫРЕ ЭЛЕМЕНТА 20
Ибо имеется четыре элемента, из которых состоит [весь] мир: огонь, воздух, вода и земля.
Крот питается одной землей, и не ест ничего, кроме земли, Сельдь питается одной водой, Саламандра — огнем (это — белая птица, которая кормится огнем), 21 а [птица] Ржанка — воздухом. Из перьев саламандры делают одежды, стирать которые надо исключительно в огне. [109]
Таковы особенности, свойственные Кроту: одной из них подтверждается сила, присущая голосу. И не удивительно, что голос может возместить недостаток зрения посредством чувства, коему он служит, то есть слуха; как не удивительно и то, что он может возместить недостаток того самого чувства, которому служит, — ибо обладает такою силою, коей не найти ни в чем, как только в голосе. Ведь самой природою предписано, что пчёлы слуха лишены, —
ПЧЁЛЫ
И тем не менее, если пчёлы покидают улей, можно их вернуть посредством пения и свиста, и не потому, чтобы они их слышали, — но их благородная и упорядоченная природа, каковая проявляется в замечательных строениях, ими сооружаемых, не позволяет им пройти мимо совершеннейшей упорядоченности и не почувствовать ее. 22 Ведь тем, кто путем чтения постигли высшую философию, хорошо известно, сколь могущественна музыка; и ведь не секрет, что среди всех вещей, имеющихся [в мире], нет ни в чем и быть не может ни столь сильной, ни столь совершенной упорядоченности, как в музыке.
Ибо песенный порядок до того совершенен и могуществен, что имеет власть над расположением [110] духа и над переменою желаний. Посему у древних была песня, специально предназначенная для [радостного] пения, так что никто не мог, услыхав ее, не усладиться ею; и была другая песня, приспособленная к погребальному служению, столь жалобная, что никто, каким бы черствым ни было его сердце, не мог не плакать, услыхав ее; и еще была другая, промежуточная между первыми двумя, делавшая дух не слишком легким и не слишком отягощенным.
И вот, потому что упорядоченность пения столь совершенна, не может случиться, чтобы пение раздавалось рядом с пчелами, что устроены столь упорядоченно, и для них осталось незамеченным, — хотя и лишены они слуха.
Чувствуют же они его с помощью осязания, самого всеобщего из чувств, коему служит наибольшее число вещей, как то было ранее сказано. Так и получается, что голос возмещает недостаток того самого чувства, которому служит; и делает он это посредством другого чувства.
Таковая сила есть одна из удивительнейших сил [на свете]; и подобным образом устроенная сила не находится ни в чем, помимо голоса. Обладает голос и другими действиями, коих много, как в словесном качестве своем, так и в виде пения; но об этом здесь не место говорить, так что удовлетворимся сейчас лишь тем, что с природой нашей соотносится.
А поскольку голос столь могуществен, то не удивительно, что я был усыплен воздействием его. Ибо не был это голос, всем другим голосам подобный; но среди всех, что слышал я за время моей молодости, был он голосом прекраснейшего [111] существа. Помогало ли так же и зрение в том, чтоб захватить меня в полон? Да.
Был я пойман зрением надежнее, чем Тигрица зеркалом; и [даже] потеряв детенышей, тигрица никогда не бывает столь разъяренной, чтобы встретившееся ей на дороге зеркало не притянуло к себе ее взора; и такое наслаждение доставляет ей рассматривать красоту своего изящного сложения, что тигрица, забывая о преследовании похитителей, останавливается, словно взятая в полон.
Посему предусмотрительные охотники ставят перед нею зеркало намеренно, дабы от нее избавиться. Вот и говорю я, что был пойман зрением и слухом, и не удивительно, что я утратил разум свой и память. Ибо зрение и слух суть две двери памяти, как о том сказано было ранее; и они суть два благороднейших чувства человека. Всего же человек пять чувств имеет: зрение, слух, вкус, обоняние и осязание, как то было ранее рассказано.
ЕДИНОРОГ
И посредством обоняния я был пленен, как единорог, которого усыпляет нежный аромат, исходящий от девственницы.
Ибо такова его природа, что нет зверя, коего труднее изловить, чем единорога; на носу у него имеется рог, — такой, что ни одна броня не способна [112] устоять, — так что никто не смеет напасть на него или к нему притронуться, кроме чистой девственницы. Ибо, учуяв ее по исходящему от нее аромату, он становится на колени перед нею и показывает ей свое смирение, как бы для услужения. Посему рассудительные охотники, знающие таковое свойство его природы, помещают девственницу у него на пути, и единорог засыпает, [положив голову] на ее лоно. И дождавшись, когда он заснет, подходят охотники, чтобы убить его, — чего, пока он бодрствует, они сделать не могут.
Тем же манером и любовь отомстила мне. Ибо я был величайшим гордецом в отношении любви изо всех, кто жили в мое время, и казалось мне, что никогда я не видел женщины, которую хотелось бы мне даже просто получить в полное мое распоряжение, а не то чтобы любить ее с той силою, с которой любят многие, как об этом говорится. Любовь же, будучи из числа рассудительных охотников, поместила на моем пути невинную девственницу, чьею прелестью я оказался усыплен и умер таковою смертью, каковая свойственна любви: это — отчаяние, не ждущее пощады.
Поэтому и говорю, что я был пленен посредством обоняния, и что держит она меня с его помощью до сих пор в плену. И лишился я своей воли, дабы следовать ее воле.
ПАНТЕРА 23
В точности как те звери, что, однажды учуяв аромат, исходящий от Пантеры, никогда уже ее больше не оставят, но вплоть до самой смерти следуют за нею из-за сладостного дыхания. [113] Потому я говорю, что был захвачен в плен тремя этими чувствами: слухом, зрением и обонянием. Если был бы я пленен также и двумя оставшимися чувствами — вкусом, чрез посредство поцелуя, и осязанием, чрез объятия, то по праву мог бы я считаться совершенно усыпленным. Ибо человек тогда считается спящим, когда не ощущает ничего пятью своими чувствами.
И от усыпления любовного происходят все опасности. Ибо всем уснувшим угрожает смерть, как единорогу, усыпляемому девственницей, и как человеку, усыпленному сиреной.
ЖУРАВЛЬ
Но вот если бы предостерегся я от таковой опасности, мне бы следовало поступать подобно журавлю, стерегущему своих собратьев. Ибо когда журавли вместе совершают путешествие, то, пока все спят, один из них стоит на страже; и поочередно все несут дозор.
Стоящий на страже, дабы крепко не уснуть, ищет место, где бы под его ногами находились небольшие камни: ибо журавли спят стоя, а на камнях он не сможет твердо устоять.
Так и мне, скажу я, следовало поступить. Ведь журавль, оберегающий собратьев, есть предусмотрительность, чей долг — оберегать остальные добродетели людей; ноги же суть желания. [114]
Ибо как передвигается человек при помощи ног, так и душа от мысли к мысли переходит с помощью желания, человек же — от деяния к деянию. Так что помещает журавль камни под ногами у себя, дабы не иметь возможности стоять спокойно и, тем самым, дабы не уснуть. 24
Когда предусмотрительность противится своему желанию и не позволяет чувствам доверять ему настолько, чтобы обмануться, тот, кто бы все-таки доверился ему, поступил бы опрометчиво. Но вот те, у кого бдительность отсутствует, — те ущербны в той же мере, как Павлин, обезображенный потерею хвоста.
ПАВЛИН
Ведь и хвостом павлина также обозначается предусмотрительность; ибо хвост, располагающийся позади, означает грядущее, а то, что он покрыт множеством глаз, означает усмотрение грядущего. 25
Посему я говорю, что павлин означает [115] предусмотрительность. Ибо предусмотрительностью называется не что иное, как предосторожность, принимаемая в ожидании грядущего. Также и самый хвост означает предусмотрительность; и поэтому павлин приближается к природе льва.
Ибо львиная природа такова, что когда за ним охотятся и надобно ему укрыться, убегая, он волочит за собою хвост и стирает им следы своих шагов, дабы не сумел никто его найти.
Так же поступает человек мудрый и предусмотрительный. Ежели ему случается что-либо сделать, могущее вызвать порицание, буде кто-нибудь о том узнает, он старается обставить дело так, что никто узнать о том не сможет, — и его предусмотрительность покрывает след его шагов, то есть всякую — и добрую, и злую — славу, могущую проистечь из дел его. А посему хвост означает предусмотрительность, и в особенности — хвост павлина, из-за глаз, которые на нем находятся.
И поэтому я говорю, что, насколько безобразен павлин без хвоста, настолько же и человек убог без предусмотрительности. Однако имей я даже столько глаз, сколько их имеется на павлиньем хвосте, я вполне бы мог быть усыплен силою голоса.
АРГУС 26
Я слыхал рассказ об одной даме, у коей была необычайной красоты корова, 27 которую дама любила настолько, что потерять ее не согласилась бы ни за что на свете. И стеречь ее она поручила некоему пастуху, носившему имя Аргус. Сей Аргус имел сотню глаз, из коих засыпало не [116] более двух одновременно. По два глаза отдыхало, а остальные в это время несли сторожевую службу. И вот, при всем при этом, корова все же потерялась. Ибо некий человек, 28 влюбившийся в корову, отправил за ней своего сына по имени Меркурий, умевшего чудно играть на длинной выдолбленной палочке. 29
Меркурий этот завел с Аргусом беседу о том, о сем, начал играть на своей палочке и стал ходить вокруг него, разговаривая и поигрывая на своем инструменте, так что Аргус начал засыпать: сначала два его глаза уснули, потом еще два, и так засыпало по два глаза до тех пор, пока все они не уснули. И тогда отрубил Меркурий ему голову и отвел корову к своему отцу. Вот и я говорю, что Аргус усыплен был силою голоса, хоть и имелось у него столько же глаз, сколько их на хвосте павлина, означающего предусмотрительность.
Посему не удивительно, что при всей своей предусмотрительности был я усыплен силою голоса, — в атом я ничуть не более достоин удивления, нежели тот, кого усыпляет сирена, или единорог, усыпляемый девицею, или же самый этот Аргус. Итак, я мертв. Это правда. Можно ли меня спасти? Правда в том, [однако], что какое-то спасение здесь все же может быть; но какое [117] точно — я не ведаю, так же как никто того не знает и о Ласточке.
ЛАСТОЧКА
Ибо опытом проверено, что если у нее похитить маленьких птенцов, выколоть им глаза и вернуть их в гнездо, то птенцы слепыми не останутся, глаза же их заживут. Думают, что ласточка сама их излечивает; но каким лекарством она этого достигает, не знает никто.
Нечто подобное случается с лаской.
Если кто-нибудь убьет ее детенышей и положит перед нею мертвыми, ласка оживит их с помощью какого-то лекарства, от природы ей знакомого. Это в точности известно: но неведомо, в чем это лекарство состоит.
ЛЕВ
Посему я говорю, прекрасная и нежная возлюбленная, что, кажется мне, есть некое лекарство, силой которого могли бы Вы меня спасти; я сужу об этом так же, как по природе одного зверя судят о природе другого. Ведь о Льве [118] известно, что он возвращает к жизни своих детенышей, и известно также, как, он это делает.
Ибо львенок рождается мертвым, и в течение трех дней отец его рычит над ним и таким манером его оживляет. Так и мне кажется, что если бы пожелали Вы призвать меня к своей любви, это было бы моим спасением и воскрешением от смерти, причиненной мне моей любовью. То же самое случается и с Пеликаном.
ПЕЛИКАН
Ибо, как всем известно, Пеликан — это птица, питающая к своим детям чудную привязанность. Любит их пеликан с такою силою, что предается играм с ними чересчур охотно. Птенцы обретают в этих играх таковую уверенность, что начинают, летая у него перед глазами, хлопать его по глазам крыльями; он же, будучи по природе горделивым, не может вытерпеть такого обращения. Поэтому приходит в гнев и убивает их. Убив же, тотчас в том раскаивается. Тогда, подняв крыло, вскрывает клювом себе бок и кровью, оттуда извлеченной, окропляет своих птенцов — и таким способом их снова оживляет. 30
То же случилось и со мной, прекрасная и нежная возлюбленная, когда я с Вами только познакомился. Сделался я тогда как бы Вашим птенцом, и обращались Вы со мной столь [119] приветливо, что я осмелился к Вам обратиться с речью о том, что более всего мне было бы приятно; Вы же ставили меня столь низко, по сравнению с собой, что Вам мои слова нисколько не понравились. И умертвили меня такою смертью, каковая свойственна любви.
Но ежели б Вы захотели ко мне открыться тою стороной, с которой было б Вам возможно окропить меня своим расположением, если б отдали Вы мне свое сердце, Вы бы меня этим воскресили. В этом ведь и состоит наисильнейшее лекарство — в том, чтобы помочь мне завладеть Вашим сердцем. И так я говорю не по какой иной причине, как потому, что слышал от Вас неоднократно, что мои просьбы докучают Вам и что охотно Вы общались бы со мною, если прежде бы не надо было Вам вручить мне свое сердце, дабы избавиться от таковой докуки!
БОБЕР
В точности как бобру. Бобер — животное, имеющее некий член, 31 содержащий некое лекарство. Из-за этого члена на бобра охотятся; он же, сколько может, спасается бегством. А когда видит, что скрыться уже невозможно, устрашается, как бы не быть ему убитым.
Однако чувствует при всем при том свою природу и знает [120] хорошо, что охотятся за ним не из-за чего иного, как только из-за названного члена. Поэтому хватает он его зубами, отрывает и бросает на дороге. Найдя то, что им нужно, охотники позволяют бобру идти на все четыре стороны, — ведь охотятся на него только ради названного члена.
В точности так же и Вы, прекрасная и нежная подруга, могли бы высвободиться без труда, отдав мне свое сердце, раз уж мои просьбы Вам столь докучают, как Вы говорите. Ибо я Вас преследую не за чем иным, как лишь за этим. Зачем же еще, кроме этого, было бы мне Вас преследовать? Ведь ничто другое не способно спасти меня от погибели любовной; но состоит Наисильнейшее лекарство в том, чтобы помочь мне так, как я сейчас сказал. Но ведь сердце Ваше заперто столь крепкими запорами, с каковыми мне никак не справиться; ибо ключ от них мне недоступен, — Вы же, кто имеет Ключ, отворять мне не хотите. Я, поэтому, не знаю, как могла бы эта Ваша сторона стать открытой — разве только оказалась бы в моем расположении та трава, которой дятел вышибает клин из своего гнезда.
ДЯТЕЛ
Ведь его природа такова, что, когда встречается ему дерево с дуплом, вход в которое [достаточно] неширок, дятел вьет в дупле том свое гнездо. Иногда же люди, дабы испытать способности, [приписываемые] этой птице, клином затыкают вход в гнездо, с силой загоняя клин в отверстие. Дятел же, обнаружив, что гнездо его таким манером заперто и что сил его открыть [121] гнездо не хватит, побеждает силу разумом и хитростью. Ибо от природы знает он траву, способную отворять запоры. Ищет он ее, пока не находит, а [найдя], приносит в клюве и прикладывает
к клину, каковой при этом сразу же выскакивает из отверстия.
Посему я говорю, прекрасная и нежная подруга, что если бы я мог добыть такой травы, попытался бы я отпереть ту Вашу сторону, в которой сокрыто Ваше сердце, дабы завладеть им. Но я не знаю, что же это за трава; если только она — не убеждение. Нет, она — не убеждение. Убеждение здесь не годится. Ибо есть только два способа убеждения: один из них — слово, а другой — вещь. 32
Убеждение словами не годится; ведь хотя и обладает убеждение таковой властью, что возможно убедить девицу в том, что она должна любить, но при этом невозможно убедить ее настолько, чтоб она и в самом деле полюбила; и никакое убеждение не окажется столь сильным, чтобы не смогла она при всем своем желании заявить, что делать этого не станет. Но и убеждение вещами также не подходит. Ибо если принять во внимание все правила и все причины, выяснится правда: рядом с Вами я так мало значу, что заведомо проигрываю дело. Так что лучше мне просить пощады, чем надеяться на убеждение. [122]
Но, с другой стороны, трава эта — не мольба и не пощада; ведь пощада вопиет о том, что, когда б то было в ее силах, путь к Вашему сердцу был бы отворен. И при этом нет других лекарств, чтобы спасти меня, кроме отворения пути к Вашему сердцу, коим мне необходимо завладеть. Так что совершенно очевидно, что я мертв, и нет надежды на спасение. Это правда. Что же, больше незачем мне думать о спасении? Это правда.
Но ведь иногда в том, что потеряешь без возврата, можно как-то все-таки утешиться. — Как же? — С помощью надежды на отмщение. — Как же мог бы я за себя отомстить? — Не знаю, любит ли она кого-нибудь, кому бы до нее и дела не было. Да и кто же столь безумен, чтобы быть к ней равнодушным? Нет, никто; разве только кто-нибудь из тех людей, чья природа такова же, как у Ласточки.
ЛАСТОЧКА
Ибо ласточка по природе такова, что не ест, не пьет, не кормит птенцов и не делает ничего другого иначе, как только на лету. И поэтому ей незачем беречься от хищных птиц: никакая птица ведь ее поймать не может. Так же есть и люди, ничего не делающие иначе, как на лету, любящие не иначе, как только походя. Что у них перед глазами, то им и принадлежит, и ничего [123] сверх этого. А с другой стороны, никакой хищной птице никогда их не поймать, потому что нет такой любви женщины или девицы, что смогла бы удержать их, — но они со всеми одинаковы. —
ЕЖ
Так же как и Еж, способный сворачиваться колесом, ощетинившись иголками так, что невозможно ни с какого боку притронуться к нему, не уколовшись. Посему, катаясь среди яблок, Может нагрузить ими себя со всех сторон, будучи со всех сторон усеян иглами. И потому что еж со всех сторон усеян иглами, говорю я, то такие люди в этом сходны с ним; ибо могут, как и он, со всех сторон хватать добычу, и не могут быть ухвачены ни с коей стороны.
Оттого я говорю, что кто-нибудь из этих вот людей мог бы за меня неплохо отомстить. Впрочем, месть такого рода больше бы расстроила меня, чем утешила. Потому что я скорее предпочел бы, чтобы умерли и она и я, чем чтобы она кого-нибудь любила, за исключением меня, — да, но мне она ведь отказала! Так чего же я хотел бы? Я не знаю; разве что она раскаялась бы в зле, что причинила мне. Ибо раскаяние — разновидность мести, и хорошо отмстившим своему врагу сможет сч