Малькольм, Чарли, Питер и другие 9 глава




Питер надел носки в ванной комнате при помощи низенького столика: высота имела решающее значение. Пятку на стол, натянуть носок до пятки, пальцы ног на стол, надеть носок на пятку и дернуть вверх. Совсем недавно Питер наконец нашел носки, которые ему подходили: короткие, без эластичной резинки сверху. Ноги все равно опухали, но по крайней мере носки их не передавливали и вечером, раздеваясь, Питер мог смотреть на свои щиколотки без прежнего страха. Кальсоны он надел в спальне: опять ногу на пятку, затем на мысок, только на полу, немного талька вокруг мошонки, потом натянуть брюки. Примерно раз в три-четыре дня Питер замечал, что испачкал штаны шоколадом, кремом, джемом или всем сразу, когда перекусывал на сон грядущий. Тогда приходилось брать чистые брюки, возвращаться в ванную, вернее, к зеркалу, и застегивать подтяжки спереди, на той части фигуры, которую он уже много лет иначе как в зеркале увидеть не мог.

Дальше Питер оделся, как все обычные люди, разве что использовал длинный рожок для обуви — редкое и крайне необходимое приспособление, которое он однажды потерял и целую неделю вынужден был обходиться георгианской серебряной ложкой Мюриэль, возвращая прибор на место после каждого применения. С давних пор Питер носил одну и ту же пару неприметных туфель без шнурков и надеялся, что умрет или окажется прикованным к постели раньше, чем они развалятся окончательно и надо будет идти в обувной магазин самообслуживания — других магазинов, насколько он слышал, теперь не осталось.

Та часть утреннего туалета, которая проходила перед раковиной, была почти такая же утомительная. Двумя мазками он нанес на лицо пену, побрился быстрыми уверенными движениями, зубной щеткой размазал пасту по деснам. Какими бы легкими ни казались эти действия, они требовали наклонов, потягиваний, подъема рук, так что к концу процедуры Питер тяжело дышал и пот струился по его телу, особенно с головы. Одно время он, экономя силы, перестал целиком вытираться после утренней ванны, но через несколько недель непрекращающихся симптомов простуды понял, что это было ошибкой. Питер сошел вниз, держа вязаную безрукавку: он собирался аккуратно надеть ее через голову, когда немного остынет.

«Где Мюриэль?» Как обычно по утрам, этот вопрос требовал ответа первым. В спальне ее не было: дверь распахнута, к тому же Мюриэль — ранняя пташка. Вряд ли она в машине: он бы тогда услышал. Может, в саду? Очень вероятно, раз нет дождя: Мюриэль частенько говорила, что на участке в треть акра всегда есть чем заняться, тем более что помощников у нее — один только мистер Мэйхью, который раньше работал на заводе, а теперь приходил по вторникам и четвергам подсобить с кое-какой черной работой. Питер иногда вспоминал то недолгое время, когда сам великодушно предлагал жене помощь, и всякий раз она заставляла его таскать цветочные горшки галлонов[25]по пятьсот, не меньше, с одного конца сада на другой. Складывалось впечатление, Мюриэль возможность жаловаться на отсутствие помощников нужнее самой помощи. Ну что тут скажешь — некоторых людей не понять.

Мюриэль и вправду была в саду — стоя на коленях у дальней изгороди, готовила почву для посадки чего-то или уже сажала. Из окна столовой Питер не видел, что именно она делает; впрочем, его это нисколько не интересовало: он возненавидел сады с тех пор, как ему впервые объяснили: «Это садик. Ты можешь здесь играть, только цветочки не рви». Питеру тогда исполнилось года четыре, а родительский сад был куда меньше этого, но урок усвоился накрепко, тем более что его часто повторяли. Питер давно понял, что сады созданы для демонстрации силы: чтобы поражать своим великолепием тех, кому не по средствам завести такой же, или упрекать тебя за лень, злокозненность, варварство и прочее. Дома ничуть не лучше, но тут есть хотя бы оправдание — многим людям они нужны просто для жизни.

Дом Питера не входил в указанную категорию, для этого в нем было слишком много лишнего. Сейчас там жили двое, не более шести одновременно останавливались погостить, около двадцати заглядывали иногда на вечеринку, но почти всех удалось бы оставить на ночлег, а рассадить — сотни две, не меньше. В столовой, например, могли бы одновременно завтракать упомянутые два десятка гостей, пока еще столько же ожидали бы своей очереди на расставленных вдоль стен стульях. На самих стенах висело множество картин, по мнению Питера — совершенно ужасных. Ни одна не изображала что-либо существующее на самом деле, и ни одно изображение даже отдаленно не напоминало то, что должно было изображать. С годами Питер привык к ним насколько возможно, учитывая, что постоянно добавлялись новые. Мюриэль возвращалась из Лондона, и на следующий день двух типов из пурпурного пластилина сменяла комбинация волнистых линий и клякс. Иногда вместе с картиной появлялся новый ковер или журнальный столик. Изменить что-либо Питер не мог, ибо, как многие догадывались и почти стольким же рассказали, у Мюриэль водились деньги, и дом со всей обстановкой принадлежал ей. Питер до сих пор изредка спрашивал себя: сложилось бы у них по-другому, будь все иначе?

На обеденном столе уже стоял поднос с завтраком, приготовленным миссис Ховард, которая приходила по утрам в будни. Как обычно, она оставила Питеру половинку грейпфрута, хлопья, тосты и кофе в термосе. Вооружившись зубчатым ножом, Питер принялся за грейпфрут, отделяя маленькие кусочки и ругаясь всякий раз, как попадались особо зловредные перемычки. Есть было трудно. Дольки не желали отцепляться от кожуры или отходили только наполовину, соединенные сердцевиной. Когда это случалось, Питер поднимал фрукт и тряс, пока не отрывал искомый фрагмент, уронив остаток грейпфрута на тарелку или рядом с ней. Разительное отличие от услужливых воспоминаний, в которых мякоть отделялась ровными сегментами с первой попытки. «Сопротивляется, сволочь, — подумал про себя Питер. — Нынче со всем так».

Тем не менее борьба с грейпфрутом, пусть и утомительная, не была по-настоящему жестокой. Закончив ее, Питер почувствовал, что достаточно остыл и может надеть безрукавку, которая висела на спинке соседнего стула. Он потянулся и неловким движением смахнул ее на пол. Мельком взглянув в окно, Питер увидел, что Мюриэль направляется к дому. Он торопливо наклонился, не достал, вскочил со стула, согнулся, схватил безрукавку, снова сел на стул и сделал три глубоких вдоха. Левую сторону груди пронзила боль.

Засекайте, сколько она длится, велел как-то Дьюи тоном, который словно намекал, что ему все равно больше нечем заняться. Питер открыл часы и уставился на циферблат, надеясь, что в дверях не появится Мюриэль. Как правило, в это время она не входила в столовую; собственно, завтрак накрывали там, чтобы Питер не путался у нее под ногами, но иногда Мюриэль заглядывала, и вовсе не с целью приободрить мужа. Разговаривая с Дьюи, Питер упомянул сдавливающий или сжимающий характер боли и обрадовался, когда врач сообщил, что такие симптомы встречаются довольно часто. Еще Дьюи сказал, что в случае ухудшения, может быть, подумает, не выписать ли таблетки, добавив, что они снимут боль, однако никоим образом не улучшат физическое состояние пациента.

Приступы боли начались у Питера пару лет назад, и тогда Дьюи спросил о возможных источниках стресса в его жизни. Стресса? Ну, знаете — напряженность, тревога, раздражительность. Он сказал, что Мюриэль не самая покладистая супруга, и Дьюи едва сдержал усмешку: по всем отзывам тяжелым характером отличался именно Питер. Ну, может, с ним и нелегко, признал Питер, но до уровня Мюриэль он, слава Богу, не дотягивает. Что до тревоги, тут врач не ошибся, хотя правильнее было бы назвать это страхом. Он действительно боялся бесконечных упреков жены, против которых не помогали никакие объяснения, и еще — что в один прекрасный день она выполнит свою угрозу продать дом, который записан на ее имя, и уехать, выбросив его на улицу. Питер понимал, что эти страхи унизительны, да только поделать ничего не мог.

Спустя четыре минуты двенадцать секунд боль прекратилась. Даже не заглядывая в дневник, Питер знал, что с Рождества приступы становятся сильнее. Надо бы позвонить Дьюи, подумал он, отгоняя другие мысли, и решил, что завтра обязательно позвонит.

Он нехотя жевал хлопья, которые сам выбрал — совершенно безвкусные и с пониженным содержанием клетчатки, когда в прихожей зазвонил телефон. Звонок почти сразу умолк, и раздался голос Мюриэль. Секунды две она что-то неразборчиво говорила, затем умолкла, и Питер услышал, как ее тяжелые шаги приближаются к столовой и вдруг останавливаются, не дойдя до двери. Он сделал еще несколько глубоких вдохов. Питер никогда не говорил с Мюриэль о боли в груди или о разговоре с врачом, прежде всего потому, что был уверен — ее это совершенно не тронет. Еще одна тема, которую не хотелось затрагивать.

Тем не менее, когда Мюриэль все же вошла в комнату, он едва сдержал улыбку. При взгляде на эту невысокую подвижную женщину с короткой полукруглой стрижкой и (сейчас) в зеленых пластиковых наколенниках для работы в саду трудно было представить, что она способна внушать страх — разве что легкую скуку. Супруги не виделись со вчерашнего дня, но Мюриэль даже не подошла к нему, не говоря уже о том, чтобы поцеловать. Они не прикасались друг к другу уже почти десять лет.

— Уильям, — объявила Мюриэль, подразумевая их единственного и незапланированного ребенка, который волею случая родился в пятьдесят пятом году.

— Э-э… хорошо. — Питер вцепился в подлокотники.

— Нет-нет, сиди, — сказала Мюриэль, махнув рукой. — Связь прервалась. Просто хочу предупредить, что он заедет на обед и, может, покопается в саду, если не польет дождь.

— Замечательно. Только ведь сегодня не суббота. И не воскресенье. Как…

— У него выходной. Агентства по продаже недвижимости открыты всю неделю, но у сотрудников бывают выходные. На случай если ты запамятовал, упомянутый Уильям Томас служит именно в таком агентстве.

Питер молча кивнул. На какую-то долю секунды он забыл, где работает сын, но Мюриэль этого оказалось достаточно.

— Наверное, людям, которые ничего не делают, свойственно забывать, что другим нужен отдых, — произнесла она, словно ее внезапно озарило. — Полагаю, ты позже отправишься в «Библию»?

— Скорее всего да, но буду…

— Я так и думала. Он — я имею в виду юного Уильяма — сообщил о своем намерении приехать к часу, так что если ты заявишься пьяный в три, то не успеешь с ним толком повидаться.

— Ладно, вернусь пораньше.

— И еще, может, заедешь в садовый центр на Хэтчери-роуд забрать саженцы, которые я заказала? Ты не против?

— Нет, конечно.

— Если тебе трудно, то так и скажи. — Она бросила на Питера хмурый взгляд.

— Нет-нет, совсем не трудно. Заеду.

Мюриэль пристально посмотрела на него, сверкнула улыбкой (в том смысле, что улыбка появилась на ее лице и тут же исчезла) и тяжело вышла из комнаты.

Питер медленно выдохнул. Уф, пронесло! Улыбка — добрый знак. Все зависит от того, как Мюриэль чувствует себя в тот или иной момент, сказал он себе и даже почти поверил. Нет, правда, не такой уж она и тяжелый человек.

Он доел завтрак и перебрался в гостиную, в которой к тому времени побывала миссис Ховард. Как всегда, она, выказывая усердие, передвинула все, что могла, от спичечных коробок до диванов. Привычно расставив вещи по местам, Питер взял научный журнал и, пока не пришло время идти в «Библию», старательно делал вид, будто интересуется новинками в области химических технологий.

 

 

У большинства супружеских пар, чья семейная жизнь, скажем так, не вполне задалась, есть определенные соображения о том, почему это произошло, но мало кто задумывается, когда именно это случилось. Питер считал себя исключением. Если бы его спросили, он бы без запинки назвал если не число, то хотя бы месяц и год, когда они занимались любовью, и ровно на середине процесса (по крайней мере тогда Питер думал, что это середина) Мюриэль осведомилась, долго ли еще он будет возиться. Питер вскочил с постели, схватил одежду, оделся в ванной и укатил к Норрисам. Там они с Чарли почти всю ночь просидели за бутылкой виски, и Чарли твердил ему, что он не последний эгоист и не виноват, что Мюриэль равнодушна к этому делу. Только Питеру так и не удалось принять слова друга полностью ни тогда, ни позже.

Как бы то ни было, с тех пор семейная жизнь Томасов навсегда изменилась. Любовью (если это так можно назвать) они занимались все реже. А через несколько лет до Питера дошло: Мюриэль хоть и не получает удовольствия от близости, ждет, что он будет и дальше исполнять супружеские обязанности в знак того, что все еще хочет секса, вернее — саму Мюриэль. Их отношения ухудшились, затем время от времени стали возникать словесные стычки, а раздельные спальни довершили дело — никаких объятий или проявлений нежности. Питер часто повторял себе, что даже идеальная любовь исчезает, если в отношениях появляется страх. Утешало одно: даже во время самых бурных ссор Мюриэль не пыталась уесть его намеками на любовников или (что было бы совсем смешно) что он не отец Уильяма. Огромное и, несомненно, показательное упущение.

Питер прокручивал в памяти отрывки из своей семейной жизни, когда проезжал через небольшую рощицу по дороге домой из «Библии»; у него даже появилась новая мысль по этому поводу. Он думал о том, что мужчины в среднем умирают раньше женщин — наверняка потому, что жены в одиночку доводят мужей до инфаркта, провоцируя у них постоянную тревогу и злость. Надо бы сказать об этом Дьюи. Впрочем, Бог с ним, с Дьюи. Питер сосредоточился на прошедшей встрече: были старина Тюдор Уиттинхем, старина Оуэн Томас, старина Вон Мобри и старина Арнольд Сперлинг, не говоря уже о старине Гарте Памфри, который фактически встал во главе импровизированной группы экспертов по искусственным зубам, предоставив полный отчет о событиях, предшествовавших установке собственных протезов, хотя никто его не просил. При одном воспоминании у Питера свело челюсти, и он прикрыл рот рукой. Ни Чарли, ни Алун, ни Малькольм не пришли. Не к добру.

Уильям предусмотрительно припарковал свой щегольской «ауди» так, чтобы не закрывать въезд в гараж. На часах было двадцать три минуты второго — опоздание на грани допустимого. Питер специально задержался, чтобы дать матери и сыну время побыть наедине. Войдя в гостиную, он увидел, что они стоят у окна, смотрят на сад и разговаривают о какой-то мульче или мульчировании. Вернее, говорила Мюриэль и продолжала говорить еще некоторое время после того, как к ним присоединился Питер. Еще она крепко держала Уильяма под руку, исключив, таким образом, любую попытку отца и сына обняться. Уильям сделал все, что смог, помахав отцу рукой и состроив веселую гримасу. В конце концов Питер похлопал сына по плечу:

— Привет, малыш Вилли, как дела?

— Дорогой, тебе нужно что-нибудь выпить, — произнесла Мюриэль, обращаясь к Уильяму. — Чего бы ты хотел?

— Привет, па. Спасибо, хорошо. У вас есть пиво?

— Конечно. А что ты будешь?

— Э-э… все равно.

— Но у тебя наверняка имеются какие-то предпочтения. Джин с тоником? Водка?

— А сухой херес есть?

— Боюсь, что нет.

Питер никогда не пил херес и не помнил, когда в последний раз его пила Мюриэль.

— Ну и ладно.

— О чем разговор? Всегда рад услужить, — нарочито шутливым тоном сказал Питер. — Как насчет капельки…

— Есть открытое вино?

— Нет, но я могу…

— Не стоит беспокоится.

— Да ладно тебе, мама, выпей стаканчик вина, — предложил Уильям.

— Ну, если ты будешь продолжать в том же духе, — ответила родительница, — мне ничего не остается, кроме как уступить соблазну.

И, конечно, когда Питер вернулся с напитками в гостиную, жены и сына там уже не было: они вышли в сад. Можно было выйти и войти раз шесть, пока Питер нашел чем открыть новый ящик с «Мюскаде», спустился в подвал и принес вино. Питер догнал жену и сына, когда они прогуливались под руку вдоль левой кромки газона; Уильям шел с внутренней стороны, так что, захоти Питер пойти рядом, ему пришлось бы сдвинуть обоих на добрый ярд вправо или шагать прямо по клумбе. Он счел, что при сложившихся обстоятельствах ни то ни другое неприемлемо, и пристроился с другого бока от Мюриэль. В конце сада они не стали меняться местами, просто повернулись кругом, сохраняя прежнее взаимоположение до тех пор, пока не зашли в дом. Во время обеда было то же самое: Мюриэль села во главе стола, рядом с ней — Уильям, Питеру досталось место напротив него по диагонали. Они как раз усаживались, когда в прихожей зазвонил телефон. Питер взял трубку.

На его неприветливое ворчание раздался женский голос:

— Питер, это ты?

Он чуть не выронил трубку. Дыхание перехватило.

— Мистер Питер Томас?

— Слушаю.

— Это я, Рианнон. Слушай, ты придешь вечером на нашу вечеринку в «Гольф-клуб»? Твое любимое место. Я посылала тебе приглашение.

— Вообще-то не собирался. Извини.

— Обязательно приходи! Мы празднуем новоселье, только дом еще не готов, поэтому отмечаем в «Гольф-клубе». Начало в половине седьмого. Мы ждем вас с Мюриэль.

— Боюсь, не получится. Прости.

— Вы на самом деле не можете прийти?

Питер хотел было солгать, но не сумел и вдруг понял: у него не хватит духа сказать, что он чувствует.

— Думаю, не стоит.

— Питер, послушай, ты не можешь прятаться от меня всю жизнь. Удивительно, что мы до сих пор где-нибудь не столкнулись. Только подумай: лучше мы встретимся на людях и не внезапно. По-моему, ты еще не знаком с нашей дочерью Розмари. Она приехала из Оксфорда. Пожалуйста, приходите.

— Хорошо. То есть спасибо, я приду. Не знаю насчет Мюриэль.

— Ну, сам заглядывай. Увидимся позже.

Питер повесил трубку и еще какое-то время сидел на поддельном чиппендейловском стуле, куда плюхнулся, едва услышав голос Рианнон. Бросил взгляд на кухонный шкаф, где стояла бутылка виски «Феймос Граус», немного помешкал. Затем с трудом встал, поспешил в столовую и торопливо, пока не успел передумать, объявил, попутно прервав Мюриэль:

— Звонила Рианнон Уивер, приглашает нас на прием в «Гольф-клубе». Сегодня в половине седьмого.

— Прекрасно, — ответила Мюриэль. — Только этого мне не хватало. Две сотни валлийцев орут во весь голос. Просто мечта. Иди сам, если хочешь.

— Да, думаю, схожу.

— Не смею мешать воссоединению двух любящих сердец.

— Говоришь, в половине седьмого в «Гольф-клубе», па? Мне нужно будет уезжать в это время, а клуб как раз по дороге. Наверное, там и женщины будут? Я имею в виду моложе ста пятидесяти.

— Конечно. Например, дочь Уиверов, — сказал Питер.

— Здорово! Мам, я могу поехать вместо тебя. Отвезу туда отца, а домой он вернется на такси. И не попадет в суд за вождение в нетрезвом виде.

— Видно, у тебя совсем плохо с девушками, если ты считаешь здешний «Гольф-клуб» подходящим местом для знакомств, — заметила Мюриэль.

— В Кейпл-Мерерид со многим плохо, — кивнул Уильям. — Правда, со скукой там все в порядке. Этого добра там хоть залейся.

Почти сразу после половины седьмого Питер устроился на пассажирском сиденье «ауди». Он чувствовал себя как перед экзаменом — давно забытое ощущение. Уильям, серьезный, с темными, уже редеющими на висках волосами и в довольно уродливом галстуке, которым его снабдил отец, сел за руль. Питер любил сына, по крайней мере был привязан к нему больше, чем к кому-либо, но всегда робел, оставаясь с Уильямом наедине: не знал, о чем с ним говорить, чтобы не наскучить. Впрочем, проблема была бы куда серьезнее, будь у него возможность видеться с Уильямом чаще или дольше. Ладно, сегодня не стоит тревожиться по этому поводу.

Уильям завел мотор.

— Ремень безопасности, па.

— Прости, забыл.

— Похоже, ты бы вообще не пристегивался, если бы можно было. Пап, ты в курсе, что сильно растолстел? Что ты сейчас толще, чем когда-либо? По-настоящему толстый? Конечно, в курсе, это трудно не заметить. И в чем причина, в выпивке? Кстати, я тебя не виню.

— В спиртном, а еще — в еде. И не обманывайся на мой счет, не суди по тому, что я съел за обедом. Я прекрасно держусь весь день, просто великолепно: листок салата здесь, половинка сардины там, а кончается тем, что сижу на заднице перед телевизором, передачи закончились, и я сметаю все подряд. В основном пирожные. Профитроли. Трубочки. Что угодно, лишь бы с кремом, джемом или шоколадом. А еще кексы: генуэзский кекс, фруктовый кекс с миндалем. Тминный кекс со стаканчиком мальвазии. Будто какая-нибудь викторианская дамочка, только в час ночи.

— Вряд ли ты голоден в это время.

— Ну, отчасти это из-за того, что я бросил курить. Прошло уже четыре года, а у меня до сих пор возникает чувство: как, неужели на сегодня все? И тогда начинаешь есть. Но это только отчасти. Существует и другая причина, не знаю, как лучше объяснить. Наверное, я просто боюсь. Надеюсь, ты не решишь, что я изображаю из себя мученика.

Сын ничего не сказал в ответ, и Питер продолжил:

— В моем возрасте уже понимаешь, что существует много вещей, которых стоит бояться.

— И не только в твоем, — сказал Уильям. — Да, я тут недавно прочитал у одного типа, кстати, тоже валлийца, что углеводы оказывают успокаивающее действие. Так что все понятно. И еще, папа, у тебя все в порядке? Не сердись, что спрашиваю, просто ты неважно выглядишь, я сразу заметил. Что-нибудь случилось? Если да, то глупо скрывать.

Питер рассказал; правда, только о физическом самочувствии, избегая любых, даже самых туманных, намеков на Мюриэль. Закончив, он почувствовал себя лучше, но ненамного: ему пришлось выслушать собственные слова как будто со стороны, и они звучали довольно пугающе. Минуты две отец с сыном ехали молча, а потом Уильям спросил:

— Мама по-прежнему ездит в Лондон по своим делам?

— О да, как ненормальная. Примерно раз в два месяца. Собственно, сейчас опять собирается.

— Отлично, тогда позвони мне, когда она уедет, мы с тобой пообедаем вместе или еще что-нибудь, на твое усмотрение. Обязательно позвони, когда мама будет в Лондоне.

— Договорились.

— Или можешь приехать ко мне. Ты же никогда у меня не был? Правда, смотреть там особо нечего. Берлога, которую я снимаю на пару с одним коллегой. Бывший шахтерский коттедж, на самом деле довольно милый, с небольшим садиком сзади. И знаешь, что я тебе скажу? Мы живем в этом доме без малого два года и ни разу там даже лопатой не махнули. Забавно, да?

Питер вошел в «Гольф-клуб» через боковой вход с парковки и очутился в большом старомодном зале, где устраивали приемы для не состоящих в клубе. Рианнон стояла в противоположном углу и увидела Питера еще до того, как он ее заметил. Она улыбнулась ему с неожиданной искренней радостью и поспешила навстречу. Питер вдруг понял, что боялся не узнать Рианнон после стольких лет, но едва она оказалась в пределах видимости его очков (Питер по инерции их почти не снимал, хотя они предназначались только для чтения), как он увидел, что ее лицо совсем не изменилось — ну, может, появилось несколько морщинок, и, конечно, она слегка подкрасила волосы. Глаза были все те же. На поцелуй Питер даже не надеялся, и все же Рианнон его поцеловала.

— Познакомься, это Уильям, — произнес он машинально. — Мой сын.

Еще он понял, что Уильям не спрашивал ни о ней, ни об Алуне, хотя возможность была. Должно быть, сын все знает, по крайней мере что-то слышал.

— Привет, Уильям. Розмари где-то в зале.

Голос у нее тоже не изменился, это Питер заметил еще по телефону. Он что-то ответил, она спросила про Мюриэль. Несколько минут они разговаривали втроем, выпили, потом к ним присоединилась Розмари. Питер почти не участвовал в беседе: он исподтишка разглядывал Рианнон и слушал ее голос, не следя за тем, что она говорит. Порой он спрашивал себя, чего хочет достичь (или, возможно, избежать) сегодня вечером, и не находил ответа. Вопрос стал еще острее, когда Уильям увел Розмари, однако тут подошел Алун и поприветствовал Питера в своей обычной преувеличенно дружелюбной манере. Он выглядел до противного здоровым и бодрым: волосы еще белее прежнего, новый перламутрово-серый костюм из какой-то новомодной ткани, розовая гвоздика в петлице. Алун чем-то напоминал актера средней руки, и Питер невольно задумался, случайно это сходство или нет. Впрочем, надо признать, комичность придавала Алуну некое обаяние, которого сам Питер был начисто лишен.

— Тебе крупно повезло, — весело объявил Алун, — или, как не преминули бы сказать некоторые, крупно не повезло: ты видишь меня в состоянии эйфории. И, заметь, никаких искусственных стимуляторов, только факты. Два факта. Сегодня я получил заказ на семь получасовых телепередач — название еще согласовывается, но что-то об Уэльсе. А второе, Питер, и это намного важнее, я написал стихотворение, вернее, набросал черновик. Впервые за долгое время. Пока не знаю, удачное или нет, главное, что я его написал, что еще могу сочинять. Потрясающее чувство! Как будто вдруг понимаешь, что еще можешь…

Алун замолчал внезапно и, казалось, бесповоротно. Несколько секунд он смотрел в пол, затем победно вскинул голову:

— Петь в хоре, да, петь в хоре! Тебе кажется, что ты уже… э-э…

Последовала еще одна пауза, правда, теперь гораздо короче.

— Забыл мелодию, забыл свою партию, но, оказывается, что все еще помнишь, ничего не исчезло. Очень… Ага, вот и вы, старые греховодники!

В очередном приступе энтузиазма Алун повернулся к Чарли и Софи, Гарту, Шан Смит и Дороти Морган, не делая исключения даже для Дороти — вот уж и впрямь эйфория! После приветственных возгласов и объятий Дороти увела Рианнон к угрюмой старухе, похожей на отставного вышибалу в женском платье и коротком седом парике. Чья-то мамаша, догадался Питер; ему всегда приходилось напоминать себе, что у многих людей матери еще живы.

Гарт, как всегда в твиде, восхвалял костюм Алуна:

— О, какой шикарный наряд, юноша! Просто замечательный! Должно быть, и обошелся в целое состояние! — Он отогнул лацкан пиджака. — Хотя небось он у тебя в налоговой декларации записан как «средства производства», ты же в нем по телевизору выступаешь.

— Вполне может быть. Этим занимается мой бухгалтер. Как бы то ни было…

— А знаете, сколько времени я ношу костюм, который на мне? — мрачно и вызывающе спросил Гарт у всех. — Тридцать семь лет. Видите, у меня хватает мозгов заботиться о фигуре. Не то что у некоторых. Конечно, Алун, ты не запустил себя, как эти двое, согласен, но все-таки чуток обрюзг. Вот здесь… — Он похлопал себя под подбородком. — И здесь, и…

— Ничего не могу поделать с твоим жутким складом ума, Гарт, — перебил Алун, улыбаясь еще шире, чем раньше. — И с твоей неспособностью замечать кого-либо, кроме себя… — Его начал разбирать смех. — Но когда ты, паршивый лекаришка из коровника, начинаешь похваляться своим моральным превосходством, — тут он затрясся от хохота, — я по крайней мере могу попросить тебя заткнуть свою болтливую пасть, пока я не запихал твои безупречные вставные зубы тебе в глотку.

Он закончил, когда они с Гартом уже обхватили друг друга руками, согнувшись пополам, и хохотали так, что того гляди лопнут; два старых приятеля, которых столько связывает, что им плевать, как посмотрят на их выходку окружающие. Чарли наблюдал за ними с неуверенной улыбкой, а Питер — безо всякого выражения.

Алун сдался первым.

— Ладно, — сказал он, шумно отдуваясь. — Пусть это будет уроком… Что? Ага, иду!

И он поспешил через зал, чтобы поздороваться с Оуэном Томасом и его женой; они только что вошли через главный вход. Там же стоял фотограф.

— Да уж, — сказал Гарт. — Вот это было представление! Язык у парня хорошо подвешен, правда? Одно удовольствие послушать. Боже правый, даже не вспомню, когда я в последний раз так смеялся!

— Как Ангарад? — спросил Чарли.

— Хорошо, спасибо, Чарли. Вполне хорошо.

— Я не понял, что он говорил про коровник, — сказал Питер, когда Гарт отошел.

— Так он же работает ветеринаром, или работал. В Кейпл-Мерериде. Больше по овцам, чем по коровам; впрочем, один хрен. Я думал, все об этом знают. Гарт не даст забыть.

— Да, я слышал. Просто иногда сразу не сообразишь, что к чему.

— Не очень-то красиво получилось, да? — заметил Чарли. — Вернее, совсем некрасиво. Странно: вроде сам хочешь все ему высказать, надеешься, что кто-нибудь это сделает, а потом, когда у кого-то хватает смелости, понимаешь, что ожидал чего-то другого. Паршивый… паршивый лекаришка из коровника, так вроде? Хм. Слишком резко, не находишь?

— Думаешь, Гарт понял?

— Вряд ли. Если бы он рассказал Ангарад, она бы поняла, да только он, наверное, с ней лет двадцать не разговаривал. Нет, если бы Гарт понял, это бы означало, что про удовольствие послушать Алуна он говорил с тонкой иронией. Ладно, никогда не угадаешь, иронизирует валлиец или нет, но чтобы Гарт Памфри так притворялся? Да ни в жизнь. Меня только задевает уверенность Алуна, что ему все сойдет с рук. Как будто…

— А может, ему просто наплевать.

— Точно. Раньше он так далеко не заходил. Впрочем, кому какое дело? Давай лучше еще выпьем.

— Почему бы и нет? Может, это в последний раз.

— Твое здоровье.

 

 

Вспомнив разудалую молодость, Питер весь вечер ходил за Рианнон хвостиком в надежде побыть с нею тет-а-тет. Правда, в молодости это выглядело иначе: тогда ему довольно было шепнуть: «Идем», — или просто легонько потянуть за руку. Дороти Морган подходила, стояла рядом, снова уходила и возвращалась, а в ее присутствии об идеальном варианте развития событий (например, они с Рианнон одновременно дают деру ото всех) нечего было и думать — она бы обязательно рванула за ними. А если не Дороти, так Дороти и Перси, затем Софи и Шан, опять Алун, потом старина Тюдор Уиттинхем со своей женой и старина Вон Мобри с приятельницей. Ну она же хозяйка, повторял себе Питер, но сдался, когда увидел, что к ним приближается Гвен. Она бы раскусила его в считанные секунды и дала бы это понять одним долгим взглядом.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: