Степень изученности проблемы.

ИСТОРИОСОФСКИЙ ТЕКСТ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ПУБЛИЦИСТИКЕ ХХ ВЕКА

Специальность 10.01.01 – русская литература

Журналистика

А В Т О Р Е Ф Е Р А Т

Диссертации на соискание ученой степени

Доктора филологических наук

Москва 2011

 

 

Работа выполнена на кафедре русской литературы и журналистики ХХ-XXI веков филологического факультета Московского педагогического государственного университета

 

 

Официальные оппоненты:

 

доктор филологических наук

Иванова Евгения Викторовна

 

доктор филологических наук, профессор

Мисонжников Борис Яковлевич

 

доктор филологических наук, профессор

Полякова Лариса Васильевна

 

Ведущая организация:

ФГОУ ВПО «Московский государственный университет

им. М.В. Ломоносова»

 

 

Защита диссертации состоится 27 апреля 2012 года в 14 часов

на заседании диссертационного совета Д 212.154.15 при Московском педагогическом государственном университете по адресу:

119991, Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1, ауд. 304

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского педагогического государственного университета по адресу:

119991, Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1.

Автореферат разослан «___» ____________ 2012 года.

 

И. о. ученого секретаря

диссертационного совета Т. М. Колядич

 

 

 

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

 

Степень изученности проблемы.

В ходе изучения истории русской литературы XX века мы сталкиваемся с задачей раскрытия феномена Революции, который получает многостороннее освещение – с одной стороны, в историософской и социально-политической публицистике, с другой – в художественных текстах. В исследовательской практике и в преподавании эта проблема решается посредством обращения к историософским идеям, к философским источникам, которые могли оказать влияние на поэтов и писателей. Однако такой подход обнаруживает очевидные несовершенство и неполноту. В художественные тексты всегда включены историософские концепты, несводимые к отдельным «идеям», высказываемым в публицистике. С другой стороны, политические, философские, историографические тексты (в особенности касающиеся темы революции), как правило, наделены художественностью. Отсюда возникла необходимость выработать метод, который позволял бы преодолеть непродуктивное противопоставление историософии (философии истории) и художественной литературы, не разводить две эти области, но рассматривать их в общей плоскости. Эта задача соответствует актуальным разработкам в области теории истории и нарратологии, где практикуется выявление «метаисторического» и «металингвистического» уровня текстов, анализ «метаннарративов» и т. д.

Согласно устоявшемуся мнению, историософская проблематика впервые системно была представлена в «Философии истории» Г.Ф. Гегеля[1]. Не удивительно поэтому, что интерес к историософии приходит в Россию вместе с гегельянством в 30-е годы XIX столетия[2]. Одновременно с этим в творчестве русских поэтов – К.С. Аксакова, В.А. Жуковского, М.Ю. Лермонтова, А.С. Пушкина, Ф.И. Тютчева, А.С. Хомякова и некоторых других – появляются тексты, которые в настоящее время рядом исследователей определяется как «историософская поэзия».

В конце XIX – начале ХХ веков, когда на историко-филологических факультетах Петербургского и Московского университетов складываются научные школы, историософия становится одним из приоритетных направлений. Важно отметить, что московская школа историков формировалась вокруг университетских профессоров и на словесно-историческом факультете Московских высших женских курсов под руководством профессора В.И. Герье. Сам Владимир Иванович Герье известен не только как основатель этих курсов (ныне Московский педагогический государственный университет), но и как автор работ, непосредственно касающихся историософии[3]. Его ученик, известный историк Н.И. Кареев, автор книг по философии истории и историософской проблематике в русской литературе[4], вспоминал, что научные вопросы профессор Герье «ставил широко, идейно, с философским уклоном»[5]. Такой подход был характерен и для коллеги В.И. Герье, профессора В.О. Ключевского, лектора по отечественной истории на Московских женских курсах с момента их основания[6]. Можно сказать, что традиции философского отношения к истории и историософского – к литературе были изначально заложены В.И. Герье, В.О. Ключевским, их учениками (Р.Ю. Виппером, Н.А. Кареевым, М.С. Корелиным и др. – всеми профессорами «московской школы историков») в созданном их усилиями университете – МВЖК (2-й МГУ, МГПИ им. В.И. Ленина, ныне – МПГУ).

Эти традиции после периода негласного «запрета» на исследование широкого круга проблем взаимодействия литературы и публицистики с историей и философией были возобновлены в конце 80-х – начале 90-х гг. ХХ века на кафедре советской литературы (ныне – кафедра русской литературы и журналистики XX-XXI веков МПГУ). Именно в этот период историософскую проблематику русской литературы ХХ века на системной основе начала исследовать Л.А. Трубина[7] (ныне – заведующая кафедрой). Итогом стала докторская диссертация, защищенная в 2000 году[8]. Историософская доминанта художественной литературы и в настоящее время является одним из приоритетных направлений в работах исследователей кафедры[9]. В рамки данного научного направления вписывается и наша работа.

В качестве терминов при характеристике русской мысли понятия «историософия», «историософский», «историософический» активно использовались философами русской эмиграции[10]. Традиционно историософию трактуют как целостную концепцию истории на основе определенного миропонимания[11]. Однако, как мы увидим, это не единственно возможное определение. Его главный недостаток в том, что так понимаемая историософия ничем не отличается от философии истории. Действительно, в конце XIX – первой половине XX века термины «историософия» и «философия истории» употреблялись как синонимы. Н.И. Кареев различал философию истории как систему представлений о движущих силах и смысле исторического процесса и историософию как «общее подготовление философии истории», «общие принципы философствования в истории»[12]. Современный философский словарь даёт следующее определение: историософия – концепция философии истории, созданная как целостное постижение вариативности и преемственности конкретных исторических форм с точки зрения раскрытия в них универсального закона или метаисторического смысла[13]. Современный историк В.А. Кошелев называет историософию «особенной наукой». Он считает, что: «Историософия – это интуитивное переживание судеб народов, эстетическое и этическое осмысление основ их исторического бытия, отыскание «корней» и прозрение будущей «судьбы»[14]. К.Г. Исупов также настаивает на том, что историософия – это эстетическое переживание истории. С XIX в., пишет он, идет эстетизация истории в русской мысли, эстетизация материи факта, события, процесса, эстетическая мотивация поступков и т.д.[15] Р.Ф. Юсуфов дополняет эту мысль: «Эстетическое постижение истории принципиально нерационалистическое <…> оно вводит в историю экспрессию Откровения, выявляет интеллектуальные и духовные аспекты истории»[16]. В этом же ключе Н.В. Зайцева, автор фундаментального философского исследования, определяет историософию как метафизику истории: «Основным полем, на котором работает большинство историософов, являются некие глубинные структуры, своего рода архетипы нашего исторического понимания, можно сказать, что это своеобразная метафизика исторического разума»[17].

На взгляд автора диссертации, ключевой в этих определениях является приставка мета- со значением за-, через-, сквозь- в словах «метаистория», «метафизика». Мы можем говорить об историософии только тогда, когда, во-первых, есть целостный взгляд на историю, понимание ее как целого. А такое понимание, во-вторых, неизбежно оказывается пограничным – выходящим за рамки как собственно исторической науки, так и философии. Поэтому при определении историософии закономерно возникают такие понятия, как мета-физика и мета-история.

В то же время Б.А. Успенский указывал на то, что «история по природе своей семиотична в том смысле, что она предполагает определенную семиотизацию действительности — превращение не-знака в знак, не-истории в историю»^[18]. Такой подход позволяет рассматривать историософию не только как метафизику, но икак семиотику истории. В этом случае суть историософии заключается в переводе событийного исторического опыта в знаковую систему, где этот опыт обретает смысл, получая эстетическое (художественное) завершение.

В ХХ веке в зарубежной науке, с одной стороны, продолжалось конструирование развернутых историософских систем (О. Шпенглер[19], А. Тойнби[20], С. Хантингтон[21]), с другой – звучала и безапелляционная критика историософии, поскольку ведущими отраслями философско-исторического знания становятся критическая и аналитическая философия истории, «метаистория», или новая интеллектуальная история. Вместе с тем в рамках последнего направления происходит то, что можно было бы назвать «оправданием историософии», хотя в западной традиции этот термин неупотребителен. В книге Х. Уайта «Метаистория»[22] «историописание» уравнивается с литературными жанрами, и ведущими свойствами исторического рассказа («нарратива») становятся его характеристики как текста. Уайт показывает, что историческое описание всегда «тропологично», всегда «художественно». В 70-90-е годы отмечается интерес к теории нарратива (нарратологии) и со стороны литературоведения. В свете теории речевых жанров М.М. Бахтина и выдвинутого им понятия «металингвистика»[23] возникает литературоведческий интерес к изучению научного, религиозного, политического и других дискурсов. Складывается понимание, согласно которому «наррация не составляет специфики тех или иных литературных жанров, а нарратология не может быть сведена к поэтике. Предмет нарратологического познания может включать в себя любые – не только художественные и даже не только вербальные – знаковые комплексы»[24].

При метаисторическом и металингвистическом подходах разница между историографией и литературой оказывается жанрово-стилистической или дискурсивной. В таком случае возможно рассмотреть их как части единого метатекста. Этот единый метатекст в реферируемой работе называется историософским текстом (ИТ). Введение этого понятия необходимо, чтобы связать воедино разножанровый и разнородный текстовой материал.

ИТ – это метаисторический текст, в котором«ещё не представленный» исторический опыт становится представленным (репрезентативным). В современной философии истории и феноменологии времени «непредставленный исторический опыт» соотносится с кантовской эстетической категорией возвышенного [25]. Категория возвышенного разрабатывается И. Кантом вслед за Э. Бёрком в работе «Критика способности суждения» (1790) и понимается как способность души переживать опыт сверхчувственного, мыслить его и получать эстетическое удовольствие от возможности возвышения над природой[26]. Ф.Р. Анкерсмит в 2005 г. применил понятие «возвышенный опыт» по отношению к истории, противопоставив его «языку историописания»: «То, как мы чувствуем прошлое, не менее, а, возможно, даже более важно, чем то, что мы о нём знаем »[27] Таким образом, язык вторичен по отношению к опыту и никогда не может его полновесно выразить.

Это положение можно проиллюстрировать стихотворением «Я слышу — история и человечество…» Георгия Иванова 1930 года[28]. Стихотворение построено на противопоставлении почти невербализируемого опыта возвышенного («огромное, страшное, нежное») словам об «истории и человечестве», которые можно слышать или читать в книгах. Слова невыразительны, слишком общи. Напротив, опыт (из контекста ясно, что это исторический опыт) дан ярко, тропологично, как видение, усиленное анафорой: «И вижу… ».

Автор диссертации утверждает, что в своем выражении «возвышенный исторический опыт» всегда тропологичен [29]. Например, одно из первых значимых событий русской истории – Крещение Руси – выражено в «Повести временных лет» рядом тропов. Тропы возникают при описании опыта послов князя Владимира, побывавших на греческой литургии: «И не знали мы — на небе или на земле: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом» [30]. Обращение к гиперболе в данном случае необходимо для указания на то, что «не знали», «не знаем, как рассказать». Опыт возвышенного, таким образом, не сразу и не полностью «конвертируется» в знание, он остаётся в сфере чувств, а вернее, сверхчувственного. «История как письмо» и «история как опыт» оказываются различными и едва ли не противоположными по значению. И если «история как письмо» – это прежде всего историографическая традиция, то «история как опыт» широко представлена именно в художественной литературе и публицистике – «естественной» для тропологии среде.

1990-е и 2000-е годы в России характеризуются возрастающим интересом и к историософской проблематике, и к проблеме взаимодействия историософии и литературы. Одним из первых в отечественном литературоведении историософское содержание художественных текстов начал раскрывать В.В. Кожинов в своей неоднократно переиздававшейся монографии о Ф.И. Тютчеве (1978-1983)[31] и в ряде работ 90-х годов, где шла речь об «историософии русской литературы»[32], об «историософских стихотворениях и статьях» Тютчева[33]. Именно этим исследователем было введено такое понятия, как «поэтическая историософия»[34].

«Поэтическая историософия» как особое видение истории не тождественна понятию «историософская поэзия», которому Т.В. Николаева в своей диссертации даёт два определения: «философско-религиозное содержание стихотворений о Родине» и «правомерная часть развития русской литературы, объединяющая в себе лучшие черты философской и гражданской поэзии»[35]. Автор утверждает, что впервые вводит данный термин в научный оборот; это, как можно убедиться, не вполне корректно.

Помимо указанных терминов, за минувшее двадцатилетие в научной литературе появились такие понятия, как: художественная историософия[36], историософский роман[37], историософский стиль[38] и др. Л.А. Колобаева пишет о том, что «Мережковского по праву надо считать создателем в русской литературе исторического романа нового типа – романа философии истории, романа историософского»[39]. «Термин историософский роман появился в качестве жанровой номинации романов Мережковского и Солженицына»,– уточняет Т.И. Дронова[40]. Историософская поэзия Ф.И. Тютчева, а также проблемы русской историософии XIX века исследовались в трудах Б.Н. Тарасова[41], закономерным итогом которых стало подготовленное им наиболее полное переиздание историософской публицистики поэта и дипломата в третьем томе Собрания сочинений[42]. Актуальность этой публикации была такова, что вызвала серьёзную научную полемику историософского характера на страницах журнала «Новый мир»[43].

Большинство исследователей склонны полагать, что связь с литературой придаёт историософии особую специфику. Так, В.В. Полонский считает, что «художественная историософия есть не просто философия истории, а прежде всего перевод дискретного ряда философствования об истории на язык универсальных символов-мифологем»[44]. Однако символы и мифологемы сами по себе являются аутентичными способами постижения истории, художественный текст нельзя рассматривать как простой «перевод» философии на другой «язык». Л.А. Трубина в своей диссертации показала, что ни литература не может рассматриваться в качестве материала, иллюстрирующего ту или иную философско-историческую концепцию, ни историческое сознание не является «внешним» по отношению к литературе, «поскольку историческое событие и связанная с ним историософская рефлексия преломляются в художественной речи, становятся внутренним свойством текста, обретая форму художественного образа. Художественная философема истории развёрнута в тексте посредством приёмов, присущих искусству: пространственно-временной организации, обрисовки характеров, способа повествования, мотивов, символики и т.д.»[45] Исходя из данного положения, Л.А. Трубина предложила концепцию различных типов исторического сознания: «С учетом взаимодействия факторов: историософской проблематики и стилевой доминанты произведений – выделяются художественные типы исторического сознания…»[46] В литературе первой трети ХХ в. исследователем выделены три таких типа: эпический, символико-метафорический и мифологический.

Методологически обосновывая выдвигаемый им термин «поэтическая историософия», И.Ю. Виницкий оговаривает, что имеет в виду «не <… > исторические штудии и общественная позиция <…> но поэтическое видение современной истории как части всемирной…»[47] При таком понимании, полагает исследователь, поэтическая семантика становится способом выражения историософских взглядов автора, и историософия поэта образует «сквозной» художественный текст, разворачивающийся во времени и реагирующий на исторические перемены. Фактически в этих положениях И.Ю. Виницкий уже подводит к феномену историософского текста (в рамках творчества одного поэта). Но ясно, что историософский текст не может быть предметом творческого воображения одного художника, даже самого значительного для определённой исторической эпохи: в его создании, как минимум, участвуют его современники – причём не только поэты, но и государственные деятели, философы, публицисты.

Суть выдвигаемой автором научной концепции состоит в следующем. Национальный исторический опыт и рефлексия над историей, проявляясь в различных письменных жанрах в течение столетий (в русской традиции это десять веков: XI-XXI), образуют единый метаисторический (историософский) текст, со своими базовыми концептами, «вечными» сюжетами, устойчивыми топосами, хронотопами и семантикой. «Текст» вслед за М.М. Бахтиным понимается как «высказывание, включенное в речевое общение (текстовую цепь) данной сферы. Текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы»[48].

Русский ИТ возникает в XI веке как способ найти выражение ещё не представленному (не репрезентированному) историческому опыту. ИТ передаёт этот опыт и позволяет заново пережить его участнику коммуникации. Из сказанного следует, что ИТ никогда не является эстетически нейтральным. Он выразителен. ИТ выражает ещё не представленный «исторический опыт возвышенного», преодолевает невыразимость этого опыта с помощью художественных средств. ИТ не просто передаёт информацию о прошлом, об истории, а позволяет эстетически пережить эту историю – как прошлую, так и будущую. Таким образом, определяющим (атрибутивным) признаком историософского (метаисторического) текста является тропологизм (Х. Уайт, Р.Ф. Анкерсмит). Тропологизм – это не просто наличие в тексте тропов (что характерно для художественной литературы в целом), но, в данном случае, выражение с помощью художественных образов – метафор, гипербол и других тропов – «возвышенного исторического опыта».

Историософский текст – это произведение или ряд произведений в рамках национальной письменной традиции, в которых исторические события (уже произошедшие, происходящие или только ожидаемые в будущем) образуют определенную знаковую систему. «Семиотически отмеченные события, – пишет Б.А. Успенский, – заставляют увидеть историю, выстроить предшествующие события в исторический ряд <...> В дальнейшем могут происходить новые события, которые задают новое прочтение исторического опыта, его переосмысление. Таким образом прошлое переосмысляется с точки зрения меняющегося настоящего»^[49].

Это значит, прежде всего, что история коммуникативна. Поэтому историософский текст, по определению, не завершен (в бахтинском понимании термина), он оперирует не застывшими догматизированными смыслами, но находится в состоянии непрерывного «диалога» – с теми или иными традициями, с научным разумом, с самой историей и теми силами, которые могут стоять за ней. Исторический процесс при историософском подходе может представать как коммуникация между социумом и индивидом, социумом и Богом, государством и исторической судьбой и т. п.; во всех этих случаях важно, как осмысляются соответствующие события, какое значение им приписывается или с них «считывается»^[50]. Таким образом, ни историческое сознание не является частью художественного, ни наоборот: но вместе и художественное, и историческое начала воплощаются в процессе реализации коммуникативных стратегий историософского текста.

Отсюда и вытекает задача исследовать основные параметры, категории, сюжеты и мотивы русского ИТ, как он начинает разворачиваться в самых первых известных литературных памятниках, вплоть до настоящего времени.

Актуальность исследования обусловлена принципиальной «незавершенностью» ИТ в современной русской литературе и публицистике: ИТ продолжает развиваться; понятие ИТ может успешно применяться в анализе современной актуальной литературы – как «реалистической» («Раскол» В. Личутина, 2000, «Державный Государь Иван Третий», 1997, «Господа и товарищи» А. Сегеня, 2008, «Повесть об одной деревне» В. Белова, 2002), так и постмодернистской («Репетиции» В. Шарова, 1992, «День опричника», 2006 и «Метель», 2010 В. Сорокина) и др.; возросшим гуманитарным интересом к историософским вопросам, к проблеме «смысла» и «конца истории»; проблеме взаимодействия художественного и исторического сознания, а также некоторой произвольностью в трактовках историософских тем в современной публицистике, что, на взгляд автора диссертации, свидетельствует о недостаточной научной разработанности как этих тем, так и о недостатках самого историософского публицистического стиля. Не ослабевает и общественный интерес к темам, связанным с русскими революциями 1905-1917 гг. и в целом к Революции как феномену. Цель работы – исследовать историософский текст русской революции в художественной литературе и публицистике ХХ века.

Для достижения поставленной цели автором решаются следующие задачи:

¾ дать теоретическое определение понятия «историософский текст»;

¾ выделить специфические черты поэтики русского ИТ и определить его временные параметры;

¾ определить место концепта «революция» в русском ИТ;

¾ исследовать истоки ИТ русской революции в публицистике XI-XVII вв., поэзии, художественной прозе и публицистике XVIII-XX вв.

¾ систематически изложить основные историософские концепции, актуальные для русской литературы и публицистики XI-ХХ вв.;

¾ проанализировать эсхатологические тенденции в художественной литературе, публицистике и журналистике конца XIX – начала ХХ века;

¾ проанализировать историософский текст русской революции и выявить особенности его жанров;

¾ выявить и подробно изложить скифский сюжет в художественной литературе и публицистике XVIII-XX вв.;

¾ рассмотреть отдельные эсхатологические, апокалиптические, утопические мотивы и топосы, а также отдельные аспекты скифского сюжета в поэзии, художественной прозе и публицистике А.А. Блока, М.А. Волошина, С.А. Есенина, М.А. Булгакова, Г.В. Иванова, В.Г. Распутина и др.

¾ проанализировать историософские метафоры и другие тропы, создающие образы истории и указывающие на «возвышенный исторический опыт», в художественной литературе и публицистике XI-XX вв.

Объектом исследования является историософский текст русской революции в художественной литературе и публицистике XX в. Предметом исследования являются тропологизм русского ИТ и его временные измерения (коммуникативные стратегии) – эсхатологизм и утопизм в художественной литературе и публицистике XI-XX вв.: эсхатологическая топика в текстах древнерусской литературы; художественные модусы утопии в литературе и историософской публицистике XIX века; скифский сюжет в русском ИТ; историософские метафоры, сюжеты, мотивы в русской поэзии XIX-XX вв.; жанры историософского текста и различные модусы апокалиптики в литературе XX века. Материал исследования – произведения русской художественной литературы и публицистики. Выбор произведений мотивирован их репрезентативностью в плане выявления различных аспектов ИТ. Из древнерусской литературы для анализа ИТ привлекаются «Повесть временных лет», послания инока Филофея, «Повесть и взыскание о граде сокровенном Китеже»; из русской литературы XVIII-XIX вв. анализируются «Письма Мелодора и Филалета» Н.М. Карамзина, Философические письма П.Я. Чаадаева, незаконченная повесть А.С. Пушкина «История села Горюхина», историософская лирика А.С. Хомякова и К.С. Аксакова; выявляются и анализируются историософские сюжеты и эсхатологические мотивы в прозе и публицистике Ф.М. Достоевского, К.Н. Леонтьева, письмах и историософской поэзии В.С. Соловьёва; скифский сюжет рассматривается от момента его возникновения в «Повести временных лет» через актуализацию в историографической прозе XVII-XVIII вв. (А.И. Лызлов, М.В. Ломоносов, В.К. Тредиаковский), на материале русской поэзии конца XVIII-середины XIX века (Е.А. Баратынский, А.Ф. Воейков, И.И. Дмитриев, Н.П. Гнедич, А.А. Григорьев, В.В. Капнист, М.Ю. Лермонтов, А.А. Майков, А.С. Пушкин, В.Г. Тепляков, А.А. Фет) и конца XIX-первой трети ХХ вв. (К.Д. Бальмонт, А.А. Блок, В.Я. Брюсов, М.А. Волошин, С.А. Есенин, Вяч. И. Иванов, Н.А. Клюев, Д.С. Мережковский). Особое внимание уделено альманаху «Скифы» (1917, 1918) и газетно-журнальной полемике вокруг одноименного объединения в связи с различным историософским осмыслением революционных событий (альманах «Смена вех», журналы «Народоправство», «Наш путь», «Русская мысль», газеты «Воля народа» («Воля страны»), «Знамя труда», «Общее дело», «Накануне» и др.). Историософский текст русской революции рассматривается на материале таких произведений, как «Апокалипсис нашего времени» В.В. Розанова (1917-1918), поэма «Двенадцать» А.А. Блока (1918), историософская поэзия и публицистика М.А. Волошина 1917-1924 гг. («Россия распятая», «Россия», циклы «Пути России», «Усобица» из книги «Неопалимая Купина»), романы Е.И. Замятина («Мы», 1920) и Г.В. Иванова («Третий Рим», 1931) и повести М.А. Булгакова («Роковые яйца», 1924) и В.Г. Распутина («Прощание с Матёрой», 1975). Особое место уделено журнальной полемике по историософии русской революции в современной периодике («Знамя», «Звезда», «Новый мир», «Политический журнал» и др.). Научную новизну работы определяет выбранный теоретический аспект исследования. Впервые вводится понятие историософского текста (ИТ), который обнаруживается в различных родах и жанрах художественной литературы и публицистики. Впервые производится целостное рассмотрение ИТ в русской литературе XI-XX вв.и впервые подробно рассматривается скифский сюжет русской литературы, которому не было уделено достаточного внимания ни в отечественной, ни в зарубежной науке. Выявление ИТ позволяет рассматривать в едином контексте произведения разных жанров, связям между которыми ранее не уделялось достаточного внимания. Новизна работы подтверждена авторским решением ряда историософских проблем, имеющих важное социально-политическое и социокультурное значение.

Методологическая основа и конкретная методика исследования обусловлены его междисциплинарным характером. В системном анализе литературных произведений учтён контекст литературоведческого, исторического, социально-философского, культурологического и теологического знания. В методологическом отношении исследование опирается на труды В.В. Кожинова, который рассматривал всю русскую историю как «историю Слова»[51], разработал и применил метод «филологической критики» историографических источников и методологический подход к событиям Революции глазами «из прошлого»[52], и Л.А. Трубиной, которая ввела в литературоведческий оборот категорию «историческое сознание»[53] и разработала подход к художественному тексту с учетом взаимодействия двух факторов – историософской проблематики и стилевой доминанты произведений. Кроме этого, выдвигаемое автором понятие «историософского текста» соотнесено с понятиями «семиотика истории» у Б.А. Успенского, «метаистория» у Х. Уайта и «возвышенный исторический опыт» Ф.Р. Анкерсмита. Частично привлечены работы по истории и теории культуры М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, В.И. Тюпы, О.М. Фрейденберг. В работе с древнерусскими источниками привлекались новейшие исследования И.Н. Данилевского, И.В. Дергачёвой, А.Ю. Карпова, Н.В. Синицыной, А.Л. Юрганова. Социально-философское понимание Модерна (Современности), утопии и антиутопии разработано в работах З. Баумана, Ж. Бодрияра, П. Бурдье, С. Жижека, М. Фуко.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Историософский текст (ИТ) – это коммуникативная система, знаками в которой предстают исторические события. Эта система складывается или выстраивается на основе исторических событий, которые наделяются (сами по себе или в сочетании с другими) особыми значениями, понятными тем, кто осуществляет коммуникацию.

Историософский текст – это тропологическое выражение возвышенного исторического опыта. Поэтому художественные и публицистические жанры – наиболее органичная форма для историософского содержания. Эпитет «художественная» по отношении к понятию «историософия» представляется избыточным: историософский текст художественен – тропологичен – по определению. Художественность ИТ может получать различное эмоционально-эстетическое завершение – героико-патетическое, трагическое, сатирическое, ироническое и т.д. Поэтому правомерно говорить о различной художественной модальности (В.И. Тюпа[54]), в которой предстаёт «экспрессия Откровения» (Р.Ф. Юсуфов), или, точнее сказать, сверхчувственный опыт исторического.

2. Русская культура у самых истоков своих обнаруживает историософскую мысль, историософский текст – задолго до возникновения истории как науки и построения «больших» историософских систем. Русская литература XI-ХХ вв. историософична. В качестве временн ы х измерений русского ИТ автором заявлены эсхатологизм и утопизм. Эсхатологизм и утопизм в различные исторические эпохи задают коммуникативные стратегии ИТ и тем самым, фактически, формируют его сюжеты, т.е. являются сюжетообразующими. Эсхатологизм в данном контексте – различные стратегии представления истории как радикального изменения, преображения человека, народов, мира и вселенной в целом, «конца истории», всеобщей смерти и воскресения. Эсхатологизм отнюдь не тождественен апокалиптике – дискурсу «конца истории». Эсхатологическая стратегия в русском ИТ обязательно включает в себя семантику спасения, воскресения. ИТ в данном отношении соотносим с тем, что в последние годы принято называть Пасхальным текстом[55].

Начиная с Нового времени в рамках ИТ получает развитие другая стратегия: утопизм. Утопизм как измерение и стратегия ИТ отличается от утопии и «антиутопии» как жанров, в которых далеко не обязательно проявляется ИТ.

3. В русской культуре возникновение ИТ происходит одновременно с образованием государственности. «Русское влияние в южнославянских странах касалось исторической литературы <…> Ни одна страна восточноевропейской литературной общности XI—XVI вв. не имела такой развитой исторической литературы, как Россия» (Д.С. Лихачев)[56]. Киевская Русь – это государство, имеющее историософское обоснование, таким оно осознаётся с самого начала в письменной традиции («Повесть временных лет», «Слово о Законе и Благодати»). Историософское обоснование в литературе и публицистике своего времени получают и Московское царство, и Российская империя, а после Октябрьской революции – Советское государство. Поэтому следует говорить об историософизме всей национальной письменной традиции.

4. Идея Русских как «новых людей» и Руси как царства «последних времен» есть основополагающая и фундаментальная предпосылка возникновения и развития историософского текста русской революции. Историософское осмысление феномена Революции начинается задолго до революционных событий в России ХХ века – прежде всего, в работах русских мыслителей Ф.И. Тютчева и А.И. Герцена. К моменту начала этих событий Революция стала одним из ключевых топосов русского ИТ. Историософское прочтение социально-политических событий наделяет Революцию религиозными и метафизическими смыслами[57].

Русская Революция имела глубокие национальные корни, тянущиеся от церковного раскола XVII в. через историософские утопии XIX в. к апокалиптическому сознанию интеллигенции начала ХХ в., к идеологии «радикального историзма» - «скифству», а позднее «сменовеховству» и евразийству.

5. Анализ революционной и эсхатологической литературы XIX века выявляет глубокую взаимообусловленность идеи Революции и Откровения (Апокалипсиса). Революционное мироощущение прямо вытекает из эсхатологических переживаний конечности мира и неизбежности его преображения. Революцией движет пафос возвращения к изначальному, поэтому она всегда нуждается в образе, который, будучи реконструктивным, и дает образец этого изначального. Для немецких реформаторов таким идеальным образцом стали первые христиане, для художников Возрождения – античное искусство, для французских революционеров – политические формы Древнего Рима. Для русской культуры образом, задающим революционную реконструкцию действительности, стали скифы.

6. Скифский сюжет зарождается в XI веке («Повесть временных лет»), эволюционирует от героического мифа о «воинственном», «диком» северном «варваре» – скифе, формирующем концепт «русский характер» (русская поэзия конца XVIII – начала XIX века), к представлению о «духовном скифе» – «постороннем», «лишнем» человеке, скитальце (дворянская культура середины XIX века). Две линии скифства (дворянская культура и революционное народничество) соединяются и рождают «скифство» ХХ века.

7. В поэзии А.А. Блока и М.А. Волошина снимается противоречие между «миром-космосом» и «миром-историей» (Н.А. Бердяев). Специфика русской Революции, какой ее увидели Волошин и Блок, – это соединение «карнавальности» с мессианско-эсхатологическим историзмом. Судьба для символистов почти синонимична истории, которая понимается ими (а перед ними – европейскими романтиками) как осуществление провиденциальных целей, замысла Творца. Ветер – это время, дыхание или дух истории, понимаемой в эсхатологической перспективе. Историософское понимание Революции у Волошина, Блока и Есенина – это принесение России в жертву во имя преображения мира.

8. В творчестве С.А. Есенина наиболее яркими признаками истории, её ключевыми метафорами являются разбой, бунт, мятеж. История у Есенина как природосообразна, так и противоположна природе: человек отличен от мира природы своей вовлеченностью в историю, способностью иметь некие замыслы, притом это зачастую замыслы обмана, мести, бунта, мятежа. Если история народа естественна и природосообразна, то история личности противоестественна, она вступает в конфликт с теплой «звериной» природой человека.

9. Повесть В. Распутина «Прощание с Матёрой» является одним из завершающих произведений ИТ в русской литературе ХХ века и создана при взаимодействии двух модусов ИТ – трагического, связанного с эсхатологией, и идиллического модуса крестьянской утопии, ярко проявившийся в творчестве поэтов-новокрестьян 10-20-х гг