Катастрофа приближается.




Маленькое вступление.

 

Лавры Марк-Твэна не дают мне покоя. Его называют величайшим юмористом нашего века. Меня тоже зовут Марк. Значит, некоторое сходство между нами есть и я решил написать книгу в духе американского Марка.

Помните, Гоголь говорил: «смех сквозь слезы.» Хорошо было Гоголю, — в то время еще не было большевиков. А каково ныне, недорезанному бур­жую! Я уже выплакал себе глаза. Остается только один смех.

Вспомните еще раз Гоголя. Его городничий волнуется: «Над кем вы смеетесь? Над собой вы смеетесь!»

От литературы к музыке — один шаг. Музы ведь сестры. Страдалец из оперы Леонковалло поет: «смейся, паяц!»

«Итак, я начинаю!»

 

{5}

До войны.

 

 

Зимою мы ездили в Ниццу отдыхать, а летом купаться в Остендэ или Биарриц. Иногда мы умудрялись выкупаться и тут, и там... Возвра­щались домой конечно через Париж. Первые дни в Париже было интересно и забавно, но потом я предлагал жене ехать домой. Она отвечала: «смешно приехать в Париж на две недели и уже удирать.» Я все таки удирал в родной Киев. Жена и дочурка должны были оставаться в Париже из за магазинов, — там их очень много, — и они возвращались домой позже меня. Приезжая, жена говорила: «теперь снова будем торчать в Киеве.» В конце концов, жить в Киеве можно было, и даже недурно. Дочка подра­жала во всем маме, повторяла её слова, но в душе, кажется, радовалась возвращению. Она могла рассказать лакею и горничной про чудное море и Эйфелеву башню. Она не прочь была по­делиться своими заграничными впечатлениями и с кухаркой, и с прачкой, но мама ужасно не любила интимные беседы с прислугой, да и гувернантка была строгая.

Поездка заграницу было приятное событие. Радовались {6} авансом. За несколько дней до отъезда, лакей втаскивал дорожные сундуки, а горничная брала платок и стирала пыль. У меня не было таланта складывать брюки и сорочки, так что дамы заботились и о моем сундуке. Я же забо­тился о нижних местах в спальном вагоне и об аккредитиве. «Бери побольше», говорила жена. Надо было также заказать по телеграфу комнаты в Elysee-Palace. Мы не меняли гостиниц, как перчатки..

 

Объявление войны.

 

 

В июле 1914 года нашей прислуге не суждено было почистить сундуки.

Сербский юноша убил австрийского наследника престола. Европа волновалась. Мы тоже.

О войне еще серьезно не думали, но в воздухе собиралась гроза. С одной стороны отлично понимали, что Сербии нужен выход к морю, а с другой сто­роны не отрицали, что Австро-Венгрия, хотя и лоскутная, но великая держава, не может оста­вить безнаказанным убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда.

В Киев однажды приехал Петр, старенький сербский король. Впереди мчался толстый полицмейстер, потом король и сзади наш важный гу­бернатор. Этот церемониал был традиционный. Мы стояли на улице и восторженно кричали «ура!» а Петр любезно козырял. «Даже особенно лю­безно», решила наша гувернантка. В доме это помнили и наши симпатий были в некотором роде на стороне Сербии. Хотя немножко жаль {7} было и дряхлого императора Франц-Иосифа. Он считался большим либералом.

С поездкой в Остендэ мы выжидали. Странно было, что Вильгельм и Пуанкарэ разъезжают в такое беспокойное время. Казалось бы, могли бы теперь и дома посидеть. Мы объясняли это тем, что президент выехал из Парижа до убийства Франца-Фердинанда, а хитрый кайзер что-то замышляет и что его вояж, пожалуй, для отвода глаз.

Гром грянул!

В тот исторический вечер к нам пришел знакомый сотрудник большой газеты. Он писал фельетоны на злобу дня, а иногда театраль­ные рецензии. Сотрудник был настроен пес­симистически; говорил, что последняя нота Са­зонова «шах-мат» и война неизбежна, но что, если мы будем воевать, а немцы, паче чаяния, придут в Киев, то он, сотрудник газеты, пустит себе пулю в лоб. Мы ему не верили, и, действительно, когда три года спустя немцы во­шли в Киев, то сотрудник продолжал писать фельетоны и театральные рецензии.

Вдруг, раздался телефонный звонок. Некий Бобчинский волнуясь сообщил: «Германия объявила войну!» Тут же дал отбой, чтобы снова первым рассказать это и другим.

Все побледнели. Стало жутко.

 

Война.

 

Война захватила нас, как и всех, целиком. Все мысли и интересы сосредоточились вокруг {8} неё. На столах появились атласы и карты театра военных действий. По утрам, просыпаясь, мы читали донесения штаба, а потом изучали военное положение по картам. Фронтов было много и занятий не мало. От поры до времени надо было вдуматься и в морское ведомство. Флот хромал. В 1904 году японцы потопили много наших броненосцев, а еще больше попортил «Любезный Дядя» Августейший Адмирал Алексей Александрович со своей дамой сердца Балета. Много времени мы тратили на военные обозрения и «специальные корреспонденции.» Ро­дители, братья и я жили в одном доме. Каждый выписывал «свои» газеты, — литературные вкусы различны, — теперь же мы обменивались газетами и через месяц — другой я от чтения одурел. Лорд Китченер предсказывал, что война про­длится минимум три года, надо было пощадить себя и я больше пяти-шести газет в день не читал.

Как только объявили войну, родители устроили лазареты. Они так усердствовали, что первое время койки для раненых пустовали, «сестрицы» скучали и ожидали генерального сражения. Они его скоро дождались.

Каждый из нас обязательно участвовал и заседал в «военных» комитетах.

У мамы собирались дамы, шили белье для воинов и в доме было шумно.

Начались призывы запасных. Первым в доме забрали буфетного мальчика. Каждый пожимал ему руку и обязательно говорил: «возвращайся прапорщиком и с Георгием.» Будущий прапор­щик {9} благодарил и даже прослезился от такого внимания. Потом позабирали так много людей, что наши чувства притупились.

Один брат тоже поехал на фронт, а дру­гой, близорукий, служил в тылу. Я был ста­рый ополченец II разряда. «В крайнем случае попадешь в обоз», говорила мне мать, успокаи­вая себя и меня. В обозе я не очутился. Троцкий подписал брестский договор прежде, чем при­звали мой «год».

Война началась хорошо. Мы побеждали и ли­ковали. Киевские генералы Иванов, Алексеев, Рузский, Брусилов стали героями дня. Собственно говоря, Брусилов до войны служил в Виннице, но это так близко от Киева, что его гоже причислили к киевлянам. Наконец, и военный министр Сухомлинов был наш. Словом, Киев был молодцом. Одесса завидовала. Зато, когда Су­хомлинова судили, одесситы говорили ехидно киевлянам: «ваш Сухомлинов», но киевляне от него открещивались. Наша доблестная армия вступила в Восточную Пруссию. Заняла Алленштейн. Я ежедневно передвигал по картам флажки. Решил, что завтра-послезавтра будем в Кенигсберге и перенес флажок в этот боль­шой город.

Вышло скверно.

«Послезавтра» Николай Николаевич оповестил страну, что Гинденбург проснулся и нам нужно без ропота выпить чашу испытания. Написано было высокопарно и слащаво. С досадой я переставил флажок далеко назад и он долго торчал где то в Августовских лесах.

 

{10}

Наши Союзники.

 

Союзников у нас было много: большие, сред­нее и маленькие. Мы конечно были больше всех и вначале смотрели на коллег свысока.

Разные союзники действовали разно. Одни про­ливали кровь, другие истекали кровью, некоторые поцарапались, а были такие, которые участвовали во всемирной войне, главным образом, для того, чтобы участвовать в мирной конференции. О том, что Сиам, Бразилия, Боливия, Экватор, Гуатемала, Гаити, Либерия, Никарагуа, Уругвай и Гондурас тоже нам помогали, мы узнавали не сейчас, а скорее мимоходом.

Милее всех нам была Франция. Союз само­державного «гатчинского узника» Александра III и жизнерадостного президента республики Феликса Фора был оригинальный, но длился уже 30 лет, Россия с ним свыклась и естественно, что старый друг лучше новых двух.

Победы Франции были наша радость. Её пора­жения нас огорчали и расстраивали. Первый месяц союзница нас расстраивала. Храбрые pioupiou и poilus великолепно дрались, их командный состав был отличный, но немецкий железный кулак брал численностью. Германцы коварно на­рушили нейтралитет маленькой Бельгии. Назвав международный договор «клочком ничего не стоющей бумажки», немцы прорвались там, где их меньше всего ждали, растоптали Бельгию, вступили во Францию, и французы отступали.

Несмотря на войну, астрономы занимались своим обычным делом и предсказали затмение, указав точно день, час и минуту. В виде {11} исключения, астрономы на сей раз действительно угадали. Мы видели затмение, т. е. несколько ми­нуть ничего не видели, ибо стало темно. Запач­кали себе руки и носы копченными стеклышками, но уверовали в науку. Прислуга утверждала, что затменье не к добру. Так оно и случилось. Донесенье Жоффра в тот день было критическое. Германцы приближались. Их летчики сбрасывали бомбы над Парижем. Правительство переехало в Бордо. Мы волновались. Вспоминали Трокадеро, гроб Наполеона, Лувр, Леонардо-да-Винчи и еще многое. Больное воображение рисовало уже, что немецкие гусары пришли в Булонский лес, уселись в Арменонвилле, заставили цыганский оркестр играть танго, а сами пьют бенедиктин и шартрэз.

Через день-два кризис миновал и наше настроение улучшилось. Через неделю мы уже ли­ковали. Германский генерал Клук поскользнулся. Он чересчур вытянул свой правый фланг и плохо укоротил левый. Дедушка Жоффр вос­пользовался этим обстоятельством, он заманил куда-то Клука и здорово его вздул. Потом было великое сраженье на Марне. Piou-piou вспом­нили Седан и дали немцам «сдачу». Жоффр усвоил себе отличную тактику «grignoter l’ennemi». Франция и Париж были спасены. Союзница нас больше не расстраивала и служила некоторым утешеньем после неудач Ренненкампфа, Самсонова и ничтожного Янушкевича.

Второе место в нашем широком сердце за­нимала пострадавшая Бельгия. Мы каждое лето купались в Остендэ, исколесили всю страну, {12} уважали спокойное и трудолюбивое население и тужили об её горькой судьбе. Генерал Леман, продержавшийся с горсточкой солдат на фортах Льежа, был наш любимец. Немцы вошли в красивый Брюссель, наигрывая игривый марш «Пупсик». Они осаждали Антверпен. Разгро­мили библиотеку в Лувене. При всем нашем воспитании, мы называли это большим «свинством».

Вступление Англии в ряды союзников нас ободрило. Старые счеты и раздоры по поводу Персии и Афганистана были забыты. Мы знали, что Англия надежный коллега. Правда, численность её армии нас не удовлетворяла. Высадившиеся в Калэ 1,5 дивизии вызвали ироническую улыбку, но перед Великобританским флотом мы пасо­вали.

Он заслуживал наше безграничное доверие. В доме нашелся скептик, заметивший, что у Джон Буля «старые галоши», а у Тирпитца но­вые дрэдноуты, но мы заставили скептика замол­чать. Был еще один фома неверующий, сказав­ший: «подождем, что запоют еще Индия и Египет». Его перекричали. Зато другой джентльмен удо­стоился всеобщего одобрения, когда он удачно вспомнил отзыв Расплюева, из «Свадьбы Кречинского», что Англия просвещенная нация и ан­гличане великолепные мореплаватели. Впоследствии, когда Франция и Россия теряли множество солдат, а Лондон медлил резервами, нашлись беспокойные люди, которые вспоминали персидские и афганистанские счеты. Прибавляли, что Англия будет воевать до последнего русского солдата. Конец войны показал, что не все остроты удачны.

{13} С Японией мы давно помирились. Забыли Мукден, Цусиму, Ляоян, Дальний, Порт-Артур и Стесселя. Мы приветствовали желтолицую союз­ницу и сожалели, что в Киеве нет японского консула, чтобы манифестировать перед флагом «Восходящего Солнца».

В 1904 г. «Новое Время» обещало закидать «макаков» шапками. Теперь оно писало, что сотни тысяч храбрых японцев с артиллерией, конницей и всякой амуницией дви­гаются через Сибирь. В результате выяснилось, что в Эртелевом переулке солгали; а, может быть, японская амуниция действительно двигалась, но микадо раздумал и повернул ее в Токио.

Сербско-черногорский фронт был коротенький и мы его изучили основательно. Несомненно, вое­вода Путник сделал все, что мог, но черно-горские «орлы» были отрезаны.

К Италии мы отнеслись дважды восторженно. Она развелась с тройственным союзом и всту­пила в лагерь «Согласия». К военному духу теноров и баритонов мы, правда, относились скептически, но хорошо уже и то, что кто-то напирает на дохлую Австрию сзади.

Румыния долго колебалась, торговала, кокетни­чала, стреляла глазками направо и налево, чуть чуть не прозевала и в конце концов пристала. А la bonne heure! Лучше поздно, чем никогда. Возникал вопрос, как мы условились на счет Унгени, Сорок, Бендер, Кишинева и Калераша. Решили, пускай «домнэлуй» пока воюет, а дипло­матия потом. Во всяком случае, если Трансильвания и Банат не удовлетворят Румынию и если придется прирезать кусочек Бессарбии, то {14} не­пременно всунут ей за одно также Пуришкевича.

Португалия и Монако нас мало интересовали. Новая республика считалась подручным Англии, а старое княжество прилепилось к Франции. Было только любопытно, вертится-ли еще в Монте-Карло рулетка.

С Грецией дела обстояли так себе. Правда, генерал Саррай захватил Салоники, но нас смущало, что Константин под башмаком королевы, а ко­ролева родная сестра Вильгельма и чересчур часто переписывается с кайзером. Мы сильно надея­лись на Венизелоса. Это такой, что у него муха не пролетит.

К тому времени, когда выступил Вильсон, мы уже были без голоса. Наша армия подала в отставку.

 

Наши враги.

 

Их было четыре.

Главный враг был германец. Он допекал всем. Дрался на всех фронтах с упорством и отвагой. Был неистощим на выдумки: газы, чудовищные пушки, огромные цэппелины (колоссаль!), тщательный шпионаж, пломбированный вагон с Лениным... Враг был опасный. Его боялись, но за стратегию уважали. Немцы проходили «огнем и мечом».Там, где по их соображениям необходимо было, они жгли, уничтожали и разоряли. Европа спрашивала: «где ваша культура? Кант, Гегель, Шопенгауер, Гете, Шиллер, Бетховен?» На это Гинденбург, Лудендорф, Макензен, Тирпитц продолжали пускать удушливый газ и топить живой груз.

{15} Австрия, если хотите, в счет не шла. Гово­рили, что ее только ленивый не бил. Действи­тельно, судя по количеству пленных, которых мы брали, мы были уже одной ногой в красивой Вене. Недурно дрались «мадьяры», но стоило по­смотреть в лексикон Брокгауза и легко было убедиться, что население Венгрии равняется боль­шой русской губернии. Почти ежедневно кто-нибудь вбегал и торопясь говорил: «идите скорее, ведут австрийцев»! Мы скоро шли и видели грязных изнуренных пленных. Спрашивали: «от­куда»? Те добродушно отвечали: «Красностав» или «Сан». Зрители были настроены различно.

Большинство считало, что пленный уже не враг и не грех подать голодному человеку кусок хлеба. Были однако шовинисты, которые утверж­дали: «таких мерзавцев и вешать мало». Когда добродетельный зритель дарил пленным хлеб, те жадно набрасывались и вырывали его друг у друга. Конвойные клали конец «этому безобразию» и подгоняли голодных австрийцев.

Неблагодарные братушки - болгары вывели нас из равновесия. Мы метали гром и молнии. Успо­коил нас Дорошевич. Он поместил в «Русском Слове» удачный фельетон и закончил его словами Тараса Бульбы изменнику Андрею: «я тебя породил, я тебя и убью!» Тарас изображал Россию, Андрей — Болгарию.

Выступление Турции нас не поразило. Это пред­видели. «Больному человеку» хотелось выздороветь, проглотив Карс, Батуми и Феодосию. Война с Турцией прояснила даже нашу психику. Мы могли наконец ответить себе по совести, почему мы, {16} собственно, воюем. Неужели только из-за пре­стижа на Балканах? Неужели из за того, чтобы отстоять независимость Сербии? Неужели потому, что мы выдали векселей на несколько миллиардов? Теперь все было логично: нам нужны Дарданеллы. Милюков прав, тысячу раз прав!

 

Катастрофа приближается.

 

После короткого периода побед, наши военные и внутренние дела пошли из рук вон плохо. Не хватало снарядов, ружей, сапог, полушубков, белья, ваты, марли. Шло казнокрадство. Гучков достал секретные письма царских министров и оказалось, что мы играем в руку немцам.

Донесения штаба были однообразны, но видно было, что дело дрянь. Львов и Галич отдали обратно. Крепости Новогеоргиевск, Ивангород, Оссовец, Ковно, Брест летели, как карточные домики.

Искали козла отпущения. Его быстро нашли. Виною всему был, конечно, «жид». Николай Николаевич и Янушкевич заполнили одно оффициальное донесение сообщением, что в каком-то польском местечке евреи сигнализировали. Сухомлинову прислали найденную прусскую каску, а в каске список евреев-шпионов. Потом все оказалось выдумкой и клеветой, но цель была достигнута. Посевы дали пышные всходы. Обще­ственное мнение было обработано. Евреи-солдаты и еврей вообще почувствовали «Кузькину мать.»

Стали выселять поголовно еврейское население {17} вблизи военного района. Генералы, особенно с немецкими фамилиями, приказывали жидам немед­ленно убираться. Волна беженцев замерзала по дороге или умирала с голоду. Иногда началь­ство было гуманно и отправляло выселяемых в поездах, набивая вагоны, как бочки сельдями. Поезда шли медленно, долго, вагоны были все время заперты и, когда их открывали на месте назначения, то вытаскивали полусумасшедших лю­дей или остывшие трупы.

(см. у нас материалы на https://ldn-knigi.lib.ru/JUDAICA/Navet.htm «о насильственном выселении евреев во время I-ой Мировой Войны». ldn-knigi)

Николая Николаевича с Янушкевичем пере­вели на Кавказ. За тихие успехи и громкое по­ведение. Распутин считал, что так лучше будет, но это не помогло.

Даже австрийцы начали храбро наступать. Не было больше пленных. Перестали писать про ка­зака Кузьму Крючкова, который заколол и нанизал на свою пику 83 германца.

Целыми меся­цами в донесениях сообщалось о какой-то вышке, Козювке. То мы ее уступали и с боем уходили, то «на плечах неприятеля» выбивали его из Козювки. Ясно было, что кругом Козювки лежат десятки тысяч убитых солдат, но ни Берлина, ни Вены, ни Софии, ни Константинополя мы не возьмем.

 

Эвакуация Киева.

 

Заговорили, что Киев в опасности, что немцы возьмут его непременно. Все подчинялись «главно-начальствующему по снабжению армий в тылу». Угрюмый генерал сказал кому-то: «придется эва­куировать». Знали даже причину. В Сарнах стояли молодые ополченцы, немцы их атаковали, {18} ополченцы дрогнули и дорога на Киев была от­крыта.

В городе началась суматоха. Тревога росла с каждым днем. Городская дума собиралась в экстренные закрытие заседания. Газетам прика­зано было молчать, ни звука. В донесениях Верховного Главнокомандующего тоже ни намека. Вообще, печальные сообщения сообщались post factum и туманно. Осветить предварительно стране общее положение, хотя бы приблизительно, считалось лишним и опасными. Вероятно, пола­гали, что Вильгельм прочтет и будет в курсе дела.

Началась эвакуация. Наши соседи послали на базар купить корзины и укладываться. Тогда мы решили не откладывать дела в долгий ящик. Со­стоялся семейный совет. Один участник заявил, что немцам, собственно говоря, Киев «an und für sich» (на нем.- на самом деле; ldn-knigi) не нужен, но они без Днепра не могут воевать. Им нужна «база». Другой, тоже неплохой стратег, заявил, что Вильгельм подражает во всем Наполеону, что и он стре­мится в Москву, но, пожалуй, направится через Смоленск.

Заговорил еще брат, близорукий и общий любимец. Он был добряк, рассудительный, и всегда всех во всем утешал. Брат сказал: «Кутузов пожертвовал Москвой и все кончилось хорошо. Значит, Киеву нечего важ­ничать.» Родители грустно молчали. Старикам тяжело было расстаться с насиженным местом. Наконец, отец закрыл заседание, постановив переселиться немедленно в курское именье. Дворник побежал за корзинами. Цены возросли на {19} них до «нахальства».

Мы укладывались. Акку­ратности и уменья теперь не требовалось, лишь бы поскорей, и я тоже усердствовал. Подходили к стенам, снимали картины и бросали их в корзины. Если произведение художника был боль­ше корзины, то его вынимали из рамы и клали декольте. Ковры забирали только дорогие, а тарел­ки с маркой vieux-saxe и alt Wien. Серебро таска­ли без различия. Большинство bibelots (на англ. - сувениры, украшения для дома; ldn-knigi) поломали, прежде чем уложили. Корзин не хватало и дворник снова бегал на базар, но приносил уже деревянные ящики. Шубы, белье, гардероб летели в ящик, а сверху укрывали их старин­ными книгами. Мебель пришлось оставить немцам. На вокзале была давка. Эшелоны солдат уез­жали на фронт, раненых эвакуировали в тыл, а обыватели уезжали в восточную губернию, смотря по тому, у кого где было именье, родствен­ники или гостеприимный приятель.

Революционные обычаи не были еще в моде и лезть в вагоны через разбитые окна было новшество.

 

В деревне.

 

Мы благополучно добрались в именье, отдавив себе и другим мозоли. Приехав в де­ревню, мы легко вздохнули. Отдохнули от го­родской суеты, всяких слухов и «фактов». Портил немного настроение наш управляющий. Старик Петровской академии был большой пессимист. Сейчас же нам заявил: «еще одна мобилизация и пиши пропало! С бабой хлеба не уберешь, свеклы не выкопаешь, земли не вспа­шешь. {20} Да и еще какая баба, чтоб ей пусто было. На работу выходит в полдень; знает, что та­кое корсет, и румянится. Хороших лошадей по­забирали, оставили нам калек. Волы ни к черту!» Скоро были две еще мобилизации, а петровец, — отличный хозяин, — хлеб убрал, свеклу выкопал и землю вспахал.

В имении был лазарет, флегматик — доктор, болтун фельдшер и старательные сестрицы. Мы расширили лазарет, купили много белья, инструментов и часто туда ходили. Скоро еще больше научились уважать «серого» человека. Это были большей частью редкие мученики. Их рассказы про ранения, контузии, столбняк, окопы, атаки, были бесхитростные повести, полные геройства и мужества. С болью приходилось выслушивать, как люди сутками лежали на полях сражения «без «маковой росинки» во рту». Они истекали кровью потому, что санитары не успевали их подбирать, да и не было перевязочных средств. Вообще наши солдатики описывали войну совсем иначе, чем «специальные корреспонденты».

Иногда к нам приходили с просьбами. Какая-нибудь баба с ребенком на руках. Корсета и румян не заметно было. Очевидно, петровец сгустил краски. Солдатка плакала, что от кор­мильца год уже никаких весточек.

Приходит старый мужик и говорит, что сы­новей позабирали, а ему, хоть ложись да помирай. Неизвестно откуда, неграмотный старик знал про существование старца Распутина, который опутал царя и всем командует. Исправник тоже полушепотом рассказывал, что министры назна­чаются {21} Распутиным и без Гришки карьеры не сделаешь. Мы, горожане, могли бы расширить го­ризонты исправника еще новостями о Штюрмере или косноязычном Митеньке-юродивом, но мы молчали.

Донесения, обозрения и специальных корреспондентов читали по привычке, но апатично. Мы ходили часто в училище. Глядя на крестьянских детей, вспоминали Некрасова: черные, карие, синие глазки. Школьные учительницы преподавали с любовью и терпением. Дети умели читать, пи­сать и решать задачи; они понимали, что земля круглая, вертится, и показывали на глобус. Объясняли, какие имеются растения, животные и насекомые. Мы с ними подружились и кормили их конфектами.

Наступила зима. Мы катались на санках и говорили: «куда лучше, чем Ницца!»

В доме появился сэттэр-гордон, которого управляющий подарил моей дочери. Он был черный и его прозвали «Блэк». Ночью щенок пищал, не давал спать, жена вставала с постели и поила Блэка теплым молоком.

Из Киева давно уже писали: «опасность мино­вала, немцы уже далеко и можете смело возвра­щаться». Мы однако колебались и медлили. Глав­ное не знали, какие ополченцы стоят теперь в Сарнах.

Посидели в деревне еще месяц и вернулись, наконец, в Киев. Захватили с собой и подростка Блэка.

 

{22}

Мы катимся в пропасть.

Война затянулась. Страна устала и изнемогала. Патриотизм падал и испарялся. Приезжали союз­ники. Ободряли советами, указывали промахи, ошибки, давали свои деньги и советовали нам побольше своих печатать. Затем они возвраща­лись к себе с тяжелым чувством и говорили про нас: «сумасшедший дом».

Из разоренной Сербии явился Пашич. Напомнил, как накануне войны Николай сказал серб­скому послу: «мы вас не оставим». Между тем Штюрмер это забыл.

Жить народу стало тяжело. Хлеба, топлива, обуви не было. Все вздорожало. Правили Распутин и его ставленники.

Нашлись храбрые патриоти, которые пригласили «старца» покутить, дали ему отравленное шампан­ское, но яд не действовал. Пришлось Гришку застрелить и бросить в канал. Тогда царь бросил Ставку и приехал утешать царицу. Наконец нашли тело Распутина и царская семья по­хоронила «святого» в укромном месте вблизи дворца.

Много авантюристов старались заменить временщика. Казалось, что больше всех шансов у одного породистого черногорского монаха. В конце концов взял верх Протопопов. Он хорошо кликушествовал и всесильная Вырубова назначила его первым лицом Российской Империи.

Страна погибала. Мы катились в пропасть.

 

{23}

Революция.

 

В феврале 1917 г. мне нужно было съездить в Петербург. Николай II, в пику немцам, велел именовать столицу Петроградом, но не все верноподданные слушались. Говорили по преж­нему Петербург. Если некогда было — Питер, а если не к спеху было, — то протягивали пол­ностью Санкт-Петербург.

Моя жена и дочь сидели там с нового года.

Писали мне, что в столице весело, о войне не говорят, а театры и рестораны переполнены. В балет трудно попасть, ибо перекупщики маро­деры.

Когда я ехал с вокзала, меня поразили длиннейшие хвосты у хлебных, мясных и овощных лавок. Несмотря на лютый мороз, вереницы плохо одетых людей стояли в очередях. Некото­рый лавки еще даже не открывались. Трамвай не шел. Я спросил извозчика, в чем дело. Он ответил, что трамвай бастует, путиловцы тоже, а обуховцы давно уже. Хлеба и овса в Питере нет и раньше извозчик охотнее возил за целковый, чем теперь за красненькую. «Помяни слово, барин», он закончил, «взбунтуется народ», и указал кнутом на длинную очередь лю­дей. Я нашел нужным внести успокоение в голову извозчика; сказал ему, что скоро подвезут хлеб и овес, а наша армия разобьет немца. Про себя решил, что извозчик толко­вый мужчина, а я болтаю глупости. Жена и дочь обрадовались моему приезду. Вчера им было уже не весело, а жутко. Они услыхали шум на улице, {24} подошли к окну и видели, как толпа с криком опрокинула трамвайный вагон.

Скоро на место прискакал конный отряд городовых но трамвай лежал уже на земле, а проволоки были порваны. Я успокоил своих дам и сказал, что такие случаи бывают и в Париже. Фран­цуженка-гувернантка подтвердила это.

Пришел паспортист заявить меня. Унес с собой целый пакет документов, ибо для лиц иудейского вероисповеданья полагались кроме обычной паспортной книжки еще удостоверения, свидетельства и всякая всячина. Я был с «правожительством» и паспортист сказал, что, «ка­жется», все в порядке,

В гостинице, по обыкновению, оказалось много знакомых. Один умный петербуржец (все столичные люди умные) сначала спросил меня, правда-ли, что в провинции тоже голод и тиф, а потом рассказал мне про «звездную палату». У него была хорошая память и он вспомнил, как в 1905 г. Николай спросил покойного князя Трубецкого: «est-ce que c’est l’emeute?» На это Трубецкой ответил: «Non, Votre Majeste, c’est la revolution!»

Трубецкой ошибся на 12 лет.

1. Марта 1881 г. горсточка нигилистов, Желябов, Перовская, Кибальчич, Гриневецкий, Гельфман, Рысаков подрезали корень и расшатали устои романовской династий, а 36 лет спустя, и тоже 1. Марта, царский поезд метался между станциями Благово и Псковом и тщетно искал якорь спасения. Все почти покинули царя.

Два монархиста, Гучков и Шульгин, предложили внуку убитого {25} Александра II отречься от престола. Гвардейские полки, выборгский, измайловский, семеновский, преображенский, оспаривали друг у друга пальму пер­венства и говорили, что Россия им обязана восстанием, свободой, что это они обезглавили царизм. Сводный Его Величества конвой выбросил красный флаг и пел марсельезу. Армия и флот примкнули. Их депутации дефилировали у таврического дворца, а председатель государствен­ной Думы, консерватор Родзянко, приветствовал революционеров. Великие князья откровенничали с прессой и рассказывали, что они давно пред­видели революцию, говорили и писали об этом царю, но он был глухой и упрямый; главная-же вина падает на Александру Феодоровну, «гессен­скую муху».

Цепи рабства пали. Свободные граждане с облегчением вздохнули и надеялись на светлое будущее. Казалось, что страна застрахована от прежних ужасов, страданий, пыток, каторги, ссылки и казней. Революцию назвали светлой и бескровной.

Пресса — седьмая великая держава — освобо­ждалась от железных тисков цензуры, ко­торая обрезала и уродовала печатное слово. Правда, с годами мы научились эзоповскому языку. Ко­гда Амфитеатров писал «Обмановы», то мы по­нимали, что это Романовы. Теперь седьмая дер­жава спешила в таврический дворец, — к источ­нику новой жизни, — и стремглав возвращалась в редакции, кухню правды и уток. Там она пела восторженные оды и дифирамбы бескровной революции. Гоголь, кажется, страдал оттого, что {26} наш язык не так богат, чтобы передать все человеческие чувства. Эта была теперь единствен­ная печаль «Нового Времени», вчерашнего лейб-органа самодержавия.

Мы несколько раз в день получали экстрен­ные выпуски газет. Внизу в гостинице воз­никла оригинальная аудитория. Нашелся чтец с голосом Шаляпина и запомнившей слова Фаму­сова — читать «с чувством, толком, расстановкой». Мы оказались благодарными слушателями. Нашлись и экспансивные люди, которые от поры до времени восклицали «браво» или «давно пора было». «Браво» относилось, например, к цир­кулярной телеграмме комиссара Бубликова по железнодорожным станциям продолжать работу и спокойно выжидать хода дальнейших событий. «Давно пора было» имело отношению к аресту Щегловитова.

Несмотря на быстроту и натиск, революционеры все таки знали, где раки зимуют, и производили аресты в общем с разбором. В таврическом дворце устроили кутузку и туда привозили столпов реакции и черносотенства.

«Звездная палата» красовалась в лице главной почитательницы Распутина, Вырубовой, несменяемого министра императорского двора Фредерикса, всесильного дворцового коменданта Воейкова и экс-министра Маклакова, сделавшего карьеру благодаря изумительной мимике лица и уменью под­ражать рычанью пантеры. Нашли Щегловитова, которого даже придворные называли Ванькой-Каином. Привезли Горемыкина, который сам себя характеризовал словами: «Я старая шуба {27} Правительство - надевает ее в холодные дни реакции». Публика о нем отзывалась иначе: «горе мыкали мы прежде, горе мыкаем теперь».

При виде предателя Сухомлинова, злосчастного Штюрмера и беспринципного Протопопова, толпа, окружавшая Думу, хотела линчевать их, но стража спасла триумвират.

Привезли министра Добровольского, обязанного портфелем не юриспруденции, а спиритизму и верченью столиков.

Саблер, по отчеству «Карлович», был достой­ный ученик инквизитора Св. Синода Победонос­цева и был привезен вместе с друзьями Распу­тина: митрополитом Питиримом и тибетским доктором Бадмаевым. Вообще дух незабвенного «старца» витал в этом почтенном собрании.

Из сенаторов удостоился чести попасть в кутузку Чаплинский с ритуальной карьерой по процессу Бейлиса.

Доставили бывшего товарища министра Белецкого. Сначала Распутин называл его из особого расположения запросто Степан, а потом Степан чем-то не угодил Гришке и яркая звезда Белецкого внезапно закатилась.

Из бюрократов чином поменьше привезли градоначальника Балка. По его инициативе «Фа­раоны» — городовые, стреляли в революционеров из пулеметов с крыш домов. Не забыли главных погромщиков и основателей союза русского народа: Дубровина и Полубояринову.

Если заодно хватали лиц, бывших министрами {28} при Николае II по несчастью, то их скоро вы­пускали, как-то: Коковцева и еще немногих.

(см.: Граф В. Н. Коковцов (1853-1943) «Из моего прошлого 1903-1919 г.г.» и другие воспоминания на нашей стр. ldn-knigi)

Недавние вершители судеб, властные, надменные и строгие, сразу пали теперь духом и сделались жалкими людишками. Они дрожали, просили по­щады, в чем-то извинялись...

Протопопов оказался истеричным.

Старый режим умер!

Сперва свободные граждане предполагали стать конституционными монархистами на английский манер, но скромный В. К. Михаил Александрович отказался от предложенного ему престола или регентства. Тогда у нас появился еще больший аппетит, l’appetit vient en mangeant, и мы сделались республиканцами, по крайней мере до созыва Учредительного Собрания.

В России образовалось Временное Правитель­ство: князь Львов, Милюков, Гучков, Керенский. Все хорошие имена и честные люди.

Имя Керенского было у всех на устах. Мы считали, что молодой оратор превзошел Мирабо, Гамбетту и Жореса.

На улицах праздничная толпа с красными петличками, в том числе старые генералы и ад­миралы, радостно гуляла. Офицеры сняли погоны, иначе солдаты их срывали. Приказ № 1 был первая беспокойная ласточка.

К нам в гостиницу нагрянули полупьяные матросы. Они явились прямо с корабля на бал. Вообще матросы покинули море и обосновалась на суше. Угрожая и размахивая револьверами, они шли на чердак, искали пулемет, а потом заходили в комнаты и обыскивали нас. На на­ших же {29} глазах много вещей исчезало. Управ­ляющей гостиницы, ловкий человек, клялся «то­варищам», что у него в гостинице нет «контр-революционеров». Матросы интересовались, где винный погреб, но управляющий клялся, что погреб пустой. Ему поверили. Гроза миновала!

Ворвался еще какой-то прапорщик, ругал «Николашку», требовал мира без аннексий и контрибуций и выстрелил из револьвера. Ни в кого не попал и ушел, а нервные дамы упали в обморок.

 

Углубление революции.

 

Мы сидели в Петербурге еще месяц.

Во избежание «эксцессов» буржуи присмирили и старались не бросаться в глаза. Наша ауди­тория прекратилась, успев собрать еще крупную сумму в пользу революционных жертв. Депу­тация, в составе двух русских помещиков, польского магната и богатого еврея, вернулась из таврического дворца разочарованной. Правил совет солдатских и рабочих депутатов.

На силу мы выбрались из Петербурга. С трудом достали железнодорожные билеты. Они ока­зались лишними, ибо вагоны были переполнены и кондуктора отсутствовали. Подозрительные типы, дезертиры и мешочники, располагались в купэ, а платные пассажиры стояли в коридорах и рады были, что «типы» их не высаживают.

В Киеве дела обстояли скверно.

Не успела «весна» наступить, как все хорошее весеннее миновало. Догорели огни и облетели уж цветы. {30} Народ понимал революцию свое­образно и превратил ее в сплошной митинг. Наступила оригинальная эпоха ничегонеделанья. Грызли семечки и загадили тротуары. Старые законы отменили, новых не признавали. Не вы­жидая обещанной аграрной реформы, крестьяне повыгоняли помещиков и захватили землю и скот. Сами же плохо хозяйничали. Лица, стояв­шая во главе промышленных и торговых предприятий, почувствовали всю прелесть такого социа­лизма. Руки опускались. Рабочие проводили восьмичасовый рабочий день в заводских комитетах. Производство падало с каждым днем. Был сумбур и хаос. Вагоны и паровозы изнашива­лись, их не ремонтировали и новых не строили. Углубляя революцию, мы мчались по обрыву и вот-вот должны сорваться в бездну...

 

В столице менялась власть. Коалиционное ми­нистерство распалось и левело. Бабушка Брешко-Брешковская, Плеханов, Кропоткин, Гоц, Дан не были уже в моде. Спиридонова и Чернов называли их прихвостнями буржуазий. Керенский выбивался и



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-05-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: