(Своего рода афоризмы).
Ленин обещал зажечь всемирную революцию, но спалил только Россию. Он протягивал руку интернациональному пролетариату, но она повисла в воздухе...
----------------------
Он сделал из России грязную лабораторию, превратил жителей в кроликов и производил над ними социалистические эксперименты.
----------------------
Социалистический апостол Карл Маркс рекомендовал безболезненный переход капитала к коммунизму («легкие роды»). Приверженцы этого учения применяли его в чрезвычайках и пытках.
----------------------
Большевизм напоминал собою животное с маленькой еле заметной головой и длиннейшим хвостом. Хвост перетягивал туловище с головой. Ученые искали у феномена сердце, но находили только яд.
----------------------
Когда большевики поселились в Кремле, то {33} москвичи вспомнили Иоанна Грозного и Малюту Скуратова. Тени инквизиторов появились в лице Дзержинского и Петерса.
----------------------
Когда дети капризничали, то няньки прибегали к прежним испытанным методам воспитания и пугали «Бабой-Ягой». Если и это не помогало, няньки говорили: «сейчас прийдет большевик!» Дети дрожали и молча забивались в угол.
----------------------
Пробуждаясь от кошмара, Ленин говорил: «большевизм кончается, — некому только его похоронить«. Обыватели надеялись, что пессимизм Ленина во второй части не оправдается и могильщики все таки найдутся.
----------------------
В минуты откровенности Ленин говорил, что на 100 большевиков приходится 1 идеалист, 29 негодяев и 70 дураков. Публика считала, что в общем Ленин прав. Он преувеличивал только пропорцию идеалистов...
----------------------
Бисмарк и Талейран скрывали свои мысли. Троцкий и Чичерин открывали их «всем, всем, всем».
----------------------
При царе Николае II жены министров командовали через своих мужей, а при Ленине комиссарши правили непосредственно.
----------------------
Большевики социализировали женщин, не делая разницы между брюнетками и блондинками. Исключение делалось иногда для некрасивых.
----------------------
{34} Черносотенцы утверждают, что симбирский дворянин Ульянов-Ленин жид, а стрелявшая в него Дора Каплан православная.
Они также помнят, что Урицкий был еврей. Кто был убивший его студент Каннегисер, их не интересует.
----------------------
Говорят, что немцы выдумали обезьяну. Это постольку верно, поскольку Ленин похож на шимпанзе.
----------------------
3 Марта 1918 г. заключив мир, немцы хотели воздвигнуть в Брест- Литовске памятник с надписью «благодарная Германия большевикам». В конце 1918 г. немцы хотили заменить эту надпись словами «fauxpas», но Россия утверждала, что правильнее будет написать: «что посеешь, то пожнешь!» (fauxpas, на франц. - ложный шаг; ldn-knigi)
Pro domo Киев.
В Киеве официальный большевизм наступил de jure позже.
Литом 1917 г. приезжал Керенский. Его авторитет падал, но киевляне встретили молодого кумира все еще с энтузиазмом. Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали.
Две молоденькие мои кузины простояли целый день на вокзале, два раза лицезрили «душку» и вернулись домой голодные, усталые, но гордые.
Приехали также в Киев французские авиаторы и Croix Rouge с лазаретом. Мы уже воевали {35} только на бумаге. Авиаторам некуда было летать, а Croix Rouge трудно было достать новых раненых. Смущенные союзники играли с нами в бридж. Мы, буржуи, тоже располагали свободным временем, ибо заводские комитеты нас упразднили. Мы рассказывали французам, как наши рабочие понимают социализм и что мы погибаем. Союзники рассказывали нам про Вердэн, Реймс, Жоффра, Фоша, и говорили, что будут воевать jusqu’au bout!
И они, и мы свои слова сдержали.
Украина.
Тем временем у нас, а, может быть, правильнее будет сказать — с нами, случился редкий фокус. Киевская, Подольская, Волынская, Черниговская, Полтавская, Херсонская, Екатеринославская, Харковская и Таврическая губернии (кажется, что только девять и не больше) перестали существовать. Вместо них возникла Украинская Держава. Численностью населения и величиною новая республика была вроде Франции. Разница заключалась во флагах. У Франций сине бело-красный триколор. Украина же почтила двухцветный желто-голубой флаг. Исторически событие произошло так.
В Киев приехал профессор Грушевский и объяснил, что Малороссия и малороссы lapsus linguae, а что есть Украина и украинцы. Открытие имело огромный успех. Возникла Рада. Она же в свою очередь, в виде сильного аргумента, образовала полуботковский полк.
{36}
«Украина глухо волновалась.
Давно в ней искра разгоралась...»
Об этом узнало Временное Правительство. Дел у него было много, но медлить с таким «недоразумением» тоже нельзя было. Решили ехать в Киев. Керенский недавно лишь уговаривал фронт и горловые связки его отказывались от дальнейшей интенсивной работы. Поэтому для речей ему дали в помощь Церетели. Будучи юристом и памятуя tres faciunt collegium, Керенский захватил с собою и Терещенко. Полагали, что связи Терещенко с Киевом, где министр иностранных дел недавно еще ходил в коротких панталонах, могут пригодиться. Ему же и поручили вступительное слово. Colegium явился в Раду, поздоровались честь-честью и засим Терещенко обратился к украинцам дипломатично, вежливо и укоризненно.
«Шо цэ ви, панове, затиали?»
Вместо ответа старик Грушевский стал сам задавать вопросы земляку:
«А скажите, молодой человек, вы социалист?»
Молодой министр что-то проглотил и ответил:
«Почти социалист.»
«А знаете вы»,продолжал Грушевский, «что такое самоопределение народов?««Слыхал», ответил Терещенко. «И знаете, что такое автономия?«Терещенко оказался знающим. «Ну то-то же«.
И этим Грушевский закончил короткий экзамен, поставив Терещенко пять с плюсом. Временному Правительству не пришлось долго {37} «балакать«и тратить лишние слова. Time’s money.К тому же они спешиливернуться в Петербург. Управляющий совета министров, тоже молодой юрист, надоедал им по прямому проводу о какой-то новой эпидемии.
Сразу понаехало много народу из Польши, Финляндии, Кавказа, Сибири, Эстляндии, Курляндии, Лифляндии, с Дона и спрашивали хором министров:
«Скажите, молодые люди, знаете-ли вы, что такое самоопределение народов?«
Уезжая из Киева, Colegium условился с Радой, что Соединенные Штаты будут жить в мире и согласии, как полагается добрым соседям. Полуботковцы обещали защищать единый фронт. Если же Украина напечатает карбованцы, то сия монета без золотого фонда будет иметь хождение наравне с керенкой Керенского. Этот словесный трактат имел только значение внутри страны, ибо заграницу ни с керенками, ни с карбованцами далеко уехать нельзя было.
Итак, мы жили на Украине.
«Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух...»
Помнили, что «богат и славен Кочубей, его луга необозримы«.
Мы помнили «именитых и дюжих» запорожцев Кукуренко, Бульбенко, Метелицу, Печерицу, Закрутыгору.
Мы видели на сцене Садовского, Саксаганского и Крапивницкого.
{38} Мы слыхали музыку Лысенко и «гопака«.
Едали вареники.
Евреи в частности помнили Украинскую резню Гонты, но считали, что «семья не без урода».
Пока Временное Правительство существовало, Рада держалась корректно. Правда, полуботковцы на единый фронт не пошли, но самостийники были в меньшинстве и в Киеве существовали власти Керенского и Грушевского, так сказать, pele-mele.
Как- только Ленин свалил Временное Правительство, наши местные большевики, с сахарозаводчиком Пятаковым во главе, решили сделать такой же переворот на берегах Днепра.
В городе завязалась перестрелка.
Наш дом к несчастью находился как раз на театре военных действий. Прибежал друг дома, доктор, и забрал нас к себе в тыл, ибо на его улице не было передовых позиций. Три дня он нас кормил и давал бром. Нам даже совестно было. Как раз недавно перед этим, кто-то в семье заболел и пригласили не медика друга, а профессора-терапевта. Впрочем друг был деликатный, избегал об этом говорить и очевидно знал, что это может вновь случиться.
Вдруг кто-то пришел с неожиданной новостью.
«Господа, поздравляю. Уже помирились и сошлись на украинцах. Ни Ленину, ни Керенскому, а «одному Грушевскому»».
Действительно так оно и было.
На сей раз девять губерний окончательно вышли из состава Российской Империи, отмежевались {39} от Соединенных Штатов и стали независимым государством.
Несколько месяцев мы не были подданными Ленина и Троцкого.
Петроград и Москва были в аду, а мы почти в раю.
Нас не звали в чрезвычайку, не ставили к стенке, не пытали, нас не судил революционный трибунал, не посылали на общественные работы, нас не вешали и не кололи, не зарывали живыми в землю, мы не платили ста рублей за гнилую селедку, наши дети не умирали от истощения. Нас не национализировали, не уплотняли, не выселяли, не переселяли...
Нас оставили в покое.
Были кой-какие домашние украинские неприятности, но мелочи в счёт не идут. Увы, скоро Ленин о нас вспомнил!
Наступление Муравьева.
Большевики наступали на Киев.
Уезжая из Москвы, царский полковник Муравьев побывал в Совнаркоме и твердо обещал быстро расколошматить Украину, сделав из неё мокрое место, а строптивую мать русских городов согнуть в бараний рог.
«Уж будьте благонадежны, Владимир Ильич» говорил Муравьев. По видимому Ленин остался доволен и дважды повторил: «смотрите-же, товарищи, постарайтесь, за нами служба не пропадет!«
Тут же приказал «Главковерху«Крыленко {40} дать побольше пушек, несколько броневиков, а пулеметов сколько влезет. Что касается войска, то направить лучшую гвардию Советской России».
Это означало: китайцев, латышей и тех каторжан, которые недавно переселились из Сибири в Кремль. Собственно говоря, эта гвардия нужна была и Крыленко для Казани, Ярославля, Нижнего, Саратова и Самары, но Главковерх не мог ослушаться Совнаркома и с болью душевной расстался с красою и гордостью армии.
Итак, большевики наступали на Киев, а Рада заседала и устанавливала штаты. Самостийники спорили с федералистами, Бунд поставил ультиматум сионистам, а поляки народники перемигивались с местными коммунистами. Пан Грушевский рассердился и сказал, что «у таким рази вин сивсим уйдэ. «Рада просила: «будьте же ви так ласкивы и почикайты трохэ«. Грушевский остался, а Муравьев приближался.
Орудия грохотали, пулеметы трещали, стены дрожали, а стекла лопались и звонко разбивались о тротуар. Стреляли еще местные хулиганы, но на это уже никто не обращал внимания. Quantite negligeable! Некоторые наивные обыватели были даже довольны. Они принимали хулиган за милицию, которая очевидно наводит порядок. Увы! первой разбежалась милиция и попряталась у своих «жинок«.
Улицы опустели.
Мы долго обдумывали, как быть? Спорили, решали и перерешали, но в конце концов, по стратегическим соображеньям все сразу, не споря уже, спустились в подвал. «Блэк«увидя {41} так много гостей в своих апартаментах, растерялся и начал усиленно лаять. Мать велела прачке забрать «противного«Блэка наверх. Прачка показала Блэку кусок сахару и дала ему его тогда, когда заманила уже собаку в барские покои. Вышло chassez-croisez.
Мы стали приспособляться к подвалу. Кучер с дворником приставляли к окошку лестницу. «На случай засыплет, чтоб можно было вылезть«. Решили, что кучер и дворник неглупые люди.
Буфетчик поставил рядом два кухонных стола, накрыл их скатертью и с серьезным лицом расставлял тарелки, вилки, ножи, ложки. Даже достал пару салфеток. Господа проголодались и не прочь были закусить. Горничная беспрерывно шмыгала взад и вперед.
Ей сделали замечание, но она поклялась, что ей «очень нужно«! Таинственно держался истопник: молчал и часто смотрел куда-то в сторону.
Застрявшие в нашем доме два французских летчика держались храбро и с достоинством. Они объяснили дамам, как легко различать звук снарядов, «l’arrivee et le depart». Дамы из приличия говорили: «vraiment, c’estcurieux», но перепуганные ничего не понимали.
Около меня неотступно стоял старенький лакей и докладывал, что слышно на фронте. У тетки, по нашей же улице, провалился потолок дома и всех придавил. В дом старшей сестры попало четыре снаряда, так что дом «безусловно«в опасности, а в квартире младшей сестры загорелось, тушат и особенно старается лавочник, живущий внизу. Лучше всех, по словам лакея, нам, {42} ибо подвал очень надежный. Дворник, правда, заметил трещину в левой стене, но дом, с Божьей помощью, выдержит. Я рассеянно слушал и трясся, как осиновый лист.
Наш конторский артельщик долго жил в Баку и Манчжурии. Он видел, как татары резали армян и хунхузы рубили голову китайцам. Сидя с нами в подвале, он почему-то вспомнил это теперь и увлекательно рассказывал. Мне становилось жутко до тошноты. Я забывал татар и Баку, хунхузов и Манчжурию, а думал про бедный Киев и набитый буржуями подвал.
«Весело и приятно!«, заметил остроумно кто-то из семьи.
По ночам в длинном коридоре расставляли походные кровати, оставшиеся от городского лазарета. Мужчины уступали их конечно дамам, а сами устраивались на деревянных скамейках. Мы проводили эти длинные ночи в кошмарной полудремоте. Храбрые французы с моим тоже храбрым братом, приехавшим с немецкого фронта, подымались на ночь наверх.
Блэк радовался, что он не один, возбужденно встречал их и лизал им руки, украшенный кольцами.
Так прошло трое суток.
Орудия грохотали, пулеметы трещали, хулиганы стреляли и стены дрожали. Только окна не лопались, они все уже лопнули.
В довершение к этой музыки, в наш подвал стало доноситься дикое ржанье лошадей из конюшни. Их все время не кормили, не поили и они разозлились. Ревели и били копытами о пол. {43} Мы укоряли кучера за такое безобразие и спрашивали, где его совесть. Кучер отвечал, что кроме совести у него еще жена и маленькие дети. Те стояли тут же рядом и подтверждали это в лицах. Пробраться в конюшню можно было только через сад, а там лежало несколько деревьев, точно срубленные, остальные же, простреленные, грустно наклонились к земле и не могли подняться. Вслед, за лошадьми стала мычать корова. Помощница кухарки всегда ее доила и теперь от жалости заплакала. Буфетчик строго на нее посмотрел.
Горничная устала шмыгать и помогала помощнице кухарки чистить картофель на обед. Господам и прислуге полагалось только два блюда: картофельный суп и картошка в равном виде: frites, saute, и en robe de chambre.
Наконец дамы действительно научились различать depart от arrivee. Только мать все еще не хотела научиться. Хотя в подвале было жарко, но ей было холодно.
На фронте стало как будто спокойней. По крайней мере так рапортовал лакей. У младшей сестры огонь потушили, сильно лишь обжегся лавочник и говорят, что бедняга Богу душу отдал; о старшей сестре и теткином потолке новых известий не поступало.
У меня по телу бегали мурашки и зуб на зуб не попадал. Наконец жена заметила старенькому лакею: «барин и без того разнервничался, а вы его больше расстраиваете«. Меня жена тоже пожурила. «Взрослый мужчина, дочери, слава богу, уже 14 лет, и такой малодушный. Возьми себя в руки!«{44} Действительно, я не мог отрицать, что я мужчина, что дочери 14 лет, но взять себя в руки трудно было. Они все время сами дрожали. «Раскладывай пасьянс«, советовала жена, «а еще лучше, сыграй с французами три роббэра в бридж. Они таки внимательные, даже спрятали у себя на груди мой жемчуг«. Я посмотрел на жену с недоумением и направился к артельщику, чтобы снова поговорить с ним о татарах, хунгузах, Баку и Маньчжурии.
Неожиданно появился новый спорт. Около нашего дома поставили юнкеров, защитников города. Дамы ходили на верх угощать их. Больше всех старалась французская гувернантка. Она стояла на политической платформе «Confederation de Travail», уважала социализм, не признавала большевиков и презирала Муравьева. Мы спрашивали юнкеров, что слышно? Они пили чай и говорили: «завтра все кончится«. Чем кончится? - мы боялись спросить.
Раз к нам забрели казаки. Француженка потеряла голову, говорила, что надо обязательно достать еще один самовар, а то на всех чаю не хватит. Интересовалась, откуда казаки. «Sont-ils du Don?» Оказалось, что они кубанцы, но этого француженка не поняла. Артельщик решил, что новые защитники вероятно случайные дезертиры. «Чай пьют, от разговоров уклоняются и не знают, какой части«. Один только, рыжий детина, в веснушках на лице и с сережкой в ухе, неожиданно заявил: «все леволюционеры жиды паршивые«. Я как раз в это время угощал его папироской, успел закрыть рукой свой типичный {45} нос, но мне чуть-чуть не сделалось дурно. Наш остряк из подвала имел случай снова заметить: «весело и приятно».
На пятый день у нас было большое волнение. Ключница подслушала, как истопник сказал прачке: «большевики молодцы, а буржуи кровопийцы». Мама советовалась с младшим братом, любимцем, что же сделать? Может быть, прибавить истопнику жалованья? Но другой брать, храбрый и с крепкими нервами, просил прекратить этот разговор, а ключнице сказал, что сплетничать не хорошо.
На седьмой день волнение дошло до наивысшего напряжения. Стало известно, что Ленин недоволен Муравьевым за медлительность. Владимир Ильич вызвал Крыленко в Кремль, сказал, что Казань, Ярославль, Нижний, Саратов, Самара не к спеху и Волга подождет, а чтобы немедленно послать болвану — Муравьёву девятидюймовки и побольше гвардий, т. е. еще каторжан, умеющих стрелять. Если же остались после Алексеева и Брусилова удушливые газы, то их тоже нечего прятать для Ярославля. Главковерх почесал лысину, сказал «слушаюсь» и скрепя сердце отослал все Муравьеву.
Багажную квитанцию на девятидюймовки и список новых эшелонов вручил прапорщику Дзевальтовскому. Тот уже в Киеве бывал и даже сидел там на скамье подсудимых.
Девятидюймовки помогли.
Правая стена нашего дома тоже дала трещину. Вообще мы решили, что все снаряды летят теперь только к нам. Кучер беспрерывно караулил {46} лестницу, чтобы, на случай «засыпет», вылезть первым.
Жену свою и маленьких детей забыл. Лошадей давно уже, но «Красавчик» и «Разбойник» ждали не дождались и очевидно сами себе раздобыли где-то корм. Часть отдали другу - соседке, беспомощной корове. Мой старенький лакей объяснил усиление фронта просто, ясно и наглядно: «Муравьев приказал артиллерии разнести царский дворец вдребезги, а они, подлецы, плохо прицеливаются и лупят в нас. Помилуйте, барин, что-ж это за недоразумение, скажите ради Бога!» «Барин» вздрагивал и не мог ответить. Французы были смущены. Часто, когда снаряды рвались близко (l’arrivee), они говорили: «Tiens-tiens, sapristi, cachauffe!» Советовали дамам заложить уши ватой. Я плохо слышал грохот пушек, но отчетливо слышал, как мое сердце стучало и билось. Мои зубы выбивали дробь.
С быстротой молнии по городу разнеслась сенсационная новость. Премьер и весь кабинет сели в автомобиль и уехали из Киева. Куда — не известно. Говорили, в Брест — звать немцев на выручку. Винниченко еще до того поселился в провинции. Знали, что он пишет страшную повесть, страшнее всех прежних. Киев обозлился на удравших министров и придумал новое словечко: «Вся Украина поместилась в один автомобиль и сбежала».
Мы остались на попечении социалистической городской думы. Голова, члены управы и председатель совета рабочих депутатов также сели в автомобиль и поехали с белым флагом на Печерск. {47} По их соображениям, штаб Муравьева был уже там. Так оно и было. Парламентеры благополучно доехали, но Муравьев их не принял. Вышел его ординарец и спросил, что буржуям надо. Социалисты-буржуи заявили, что украинской власти уже нет, жители беззащитны, голодны и страдают. Капитуляция на каких угодно условиях. Ординарец доложил это главнокомандующему, а Муравьев тут-же послал поздравления Ленину в Москву («за нами служба не пропадет»), Троцкому в Брест, Зиновьеву в Кронштадт, Луначарскому - в Петербург, а Коллонтай с Дыбенко куда-то poste-restante.
Ординарец вернулся к парламентерам и сказал: «еще один выстрел и мы войдем в Киев. Горе побежденным. Готовьтесь!» Действительно полетела последняя девятидюймовка. Без прицела, куда хочет. Полетела она резво и весело. По дороге убила двух детей, оторвала руку хромому старику и контузила трех рабочих. Потом залетела в шестиэтажный дом, где убила буржуя, и немного успокоившись села уже окончательно в другом шестиэтажном доме. Шипя она здесь разорвалась. Квартиранты обезумели, выскочили на улицу и тут, придя в себя, проклинали большевиков. Квартирант доктор успел захватить с собой трубку, которой выслушивал больных, а все его сбережения про черный день, которые он копил годами, сгорели. Поляк помещик чудом захватил недопитую бутылку редкой старки, а прочие ничего. Одна только энергичная дама не растерялась и перетащила 5 сундуков и 2 саквояжа. Накануне у нее было предчувствие {48} и она все уложила.
Все ее потом поздравляли, удивлялись ее присутствию духа. Дама скромничала, говорила, что большинство вещей осталось «там» и она несчастная женщина.
Вступление большевиков.
«Но только свет луны двурогой
Исчез пред утренней зарей,
Весь Киев новою тревогой
Смутился. Клики, шум ивой
Возникли всюду...»
(Руслан и Людмила).
Большевики вошли в Киев без музыки, но со свистом и руготней. Главнокомандующий Муравьев был в центре, командующий Ремнев с правого фланга и комендант Колупаев с левого фланга. Гражданская высшая власть, мальчик Крейцберг и мадам Бош, позади. Мужчины говорили, что «шельма» Бош «вовсе не дурна», а дамы возмущались и утверждали, что она «урод».
Первым делом большевики сняли с офицеров погоны и сапоги, потом отвели их в Мариинский парк и пулеметами расстреляли. Хоронить офицеров долго не разрешали.
Парк они назвали «штабом Духонина», убитого их же коллегами. Не мало поплатились и штатские контрреволюционеры. Ремнев обратился с воззванием к населению. Он писал о какой-то «весенней отрыжке». В то время был мороз и население ничего не понимало.
{49}
«Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец —
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган.
Опасность, кровь, разврат, обман
Суть узы страшного семейства...»
(Пушкин. Братья-Разбойники)
Наши французы решили повесить у дверей нашего дома французский флаг. Его надо было скоро смастерить. Ключница-сплетница говорила, что у неё нет материй, но француженка-гувернантка отдала три свои разноцветные юбки. Флаг спас нас. Большевики не знали, какая теперь иностранная ориентация у Совнаркома, и наш дом не разграбили, и нас не расстреляли.
Пугливо озираясь, мы вышли из подвала и все поселились у меня. Моя квартира имела большое удобство: немного окон, но зато темные коридоры. Для пущей безопасности мы забаррикадировались, т. е., мы заперли парадную и черную двери. И кроме того навесили цепочки. «Противного Блэка» спустили в подвал. Опять chassez-croisez.
Большевики в Киеве.
Обалделые люди стали приходить в себя. У меня появились первые проблески сознанья и я {50} сейчас-же порвал свой старый паспорт потомственного почетного гражданина. Кусочки выбросил, куда? — неудобно сказать. Нашел свою зубную щеточку, порошок и во рту стало чище. Обыскал буфет и нашел съедобное. Братья совещались, не позондировать ли почву у одного родственника, как будет держать себя другой родственник, идейный большевик, получивший высокое назначенье. Впоследствии оказалось, что этот оригинал спас жизнь многим арестованным офицерам и буржуям.
Секретарь нашего домового комитета предложил устроить заседание. Предвиделась выгодная покупка предметов первой необходимости. Я наотрез отказался участвовать в заседании и вместо меня вошел членом правления наш кандидат, студент юридического факультета. Он давно об этом мечтал. Померший при пожаре лавочник тоже участвовал. Домовой комитет закупил перец и персидский порошок.
Кучер ходил в конюшню. «Красавчик» и «Разбойник» косились на него, но овес съедали. Перемирие между лошадьми и кучером длилось недолго, ибо пришел красноармеец и забрал лошадей. Говорили, что мадам Бош любит кататься и это для нее, министра внутренних дел. Красноармеец выдал расписку. Почерк был неразборчив, артельщик надел очки, прочел и сконфузился. Содержание комиссариатской расписки было приблизительно таково: «вот тебе кукиш, свиное рыло!» Внизу вместо подписи был крестик. Потом нам объяснили, что это {51} действительно подпись комиссара, ибо он неграмотный и ставит крестики.
Помощница кухарки шла доить корову, но возвращалась однако с пустой лоханкой. Дура-корова еще не оправилась от пережитых волнений и скудной еды.
Истопник оказался монархистом чистейшей воды и всячески ругал большевиков. Сплетница-ключница утверждала: «не верьте ему, он провокатор». Плохо было артельщику. Он остался не у дел и собирался в Баку или Манчжурию. Советский министр финансов Крейцберг запечатал банки. У нас были еще деньги дома, но мы их не могли найти...
До прихода большевиков мы все попрятали в библиотеку. Книг было много и от волнения не помнили, какие мы именно книги обогатили. Перелистали все энциклопедические словари, всех классиков, пощупали даже декадентов, но деньги исчезли. А они нужны были во что бы то ни стало. Кухарка ходила на базар и говорила, что с приходом большевиков нужен большой мешок керенок, чтобы купить маленькую корзинку провизии.
Муравьев пригласил к себе богатых буржуев и произнес сильную речь:
«Будьте счастливы», сказал он, «что я вас пощадил и не угостил удушливым газом. Вы неблагодарные твари и не стоите того, чтобы с вами так деликатно обращались. Завтра же принесите мне 10 миллионов рублей. Эту контрибуцию нужно дать славной красной армии в награду за победу. Надо купить ей водку и табак, а это трудно достать, ибо мои молодцы успели уже забрать {52} и то, и другое».
Буржуи кряхтели, кланялись в пояс, и один потом хвастал, что ординарец Муравьева протянул ему на прощанье руку. Деньги внесли.
Наш конторский мальчик тоже записался в ряды советской армии. Явился к нам с револьвером в руке и ружьем за спиной. Требовал 10.000 за эксплуатацию пролетариата вообще и его в частности. Сошлись на 100 рублях и обе стороны остались довольны.
Вообще стали появляться разные лица: приятные и неприятные. Неприятные искали оружие, грозили арестом, шантажировали, плевали на пол и сморкались в руку. Приятные были родня и друзья, пострадавшие, но уцелевшие. Первым пришел шурин, в меховой шапке, осеннем пальто и огромных галошах. Поцеловал маме руку и почему-то заплакал.
Мама сказал: «Эх, дурень, перестань! Благодари Бога, что живы!» «Дурень» согласился с таким мировоззрением и успокоился. Я знал, что у него было много несчастий: огонь, 16 снарядов, разбитые зеркала и люстры, опрокинутая, поломанная мебель, а жену его обыскали спереди и сзади. Впрочем, ничего у нее не нашли. Она еще ребенком удачно прятала конфеты и пряники. Большевики рассердились и решили за такую неудачу отвести молоденького сына в штаб Духонина. Повод был достаточный, ибо юноша носил ботфорты и выглядел контр-революционером. Тогда шурин отдал большевикам все что у него при себе было, откупился и красноармейцы {53} ушли, забрав еще ботфорты, но оставив сына. Словом, человек был в переделке. Кроме того шурин страдал идейно. Он считал себя и другие считали его демократом, передовым интеллигентом. Он никогда никого не обижал, если же иногда «тыкал» прислугу, то больше из расположения. Он полагал, что он недосягаем, и вдруг на голову «кадетского» Макара посыпалось столько шишек. Мне стало его жалко. Я подошел к нему и вкрадчивым, задушевным, очень приятным голосом заговорил:
— «Знаешь, друг мой, когда все образуется, я тоже сделаюсь демократом. Оно, положим, и не совсем помогает, но все таки я буду «тише воды, ниже травы».
Вместо благодарности шурин осерчал. Глухим голосом он ответил:
— «Оставь, пожалуйста, знаю я вас, насквозь всех вижу. Ничему не научились и не научитесь. Вот пусть уйдут большевики и вы все останетесь такими же, как были».
Я не обиделся. Скверным я ведь и раньше тоже не был; — чего же мне было обижаться? А если шурин-демократ не хочет обогатить свою партию новым членом, тем хуже для него. Очень скоро шурин оказался великим пророком. Очевидно дух Провиденья поселился в его мудрой голове и он стал ясновидящий. Не успели большевики уйти из Киева, как я не хотел уже быть «тише воды, ниже травы». Но я забегаю вперед, хотя и не очень, ибо большевики через месяц действительно бежали. Они оставались в Киеве не долго, но мы уже знали {54} все тайны и закулисную жизнь. Знали, что командиры пьют запоем, что некоторые комиссары взяточники и т. п. Оказалось также, что правы киевские дамы, а не мужчины: Мадам Бош, была урод лицом и душой.
А Ленину захотелось уже расколошматить приволжских буржуев. Прапорщик Дзевалтовский отвез оставшаиеся девятидюймовки и удушливые газы в Ярославль. Китайцев и латышей тоже погнали туда. Нам же для охраны и порядка оставили гвардейских каторжан. У наших милых охранителей появились золотые цепочки, часы, булавки, кольца, а у некоторых даже браслеты. Последнее они позаимствовали от франтов-буржуев.
Они продавали, и даже не дорого, бриллианты и другие ценные камни в оправе и без оправы. Ювелиры узнавали свое добро, бледнели, но молчали.
Кафешантаны никогда так поздно не закрывались, как при большевиках. Оказалось, что военные и штатские большевики любят шампанское, декольте, короткие платья, цыганские романсы, а некоторые хорошо дают «человекам» на чай. По части битья зеркал они могли утереть нос московским купеческим сынкам. Шансонетки не сразу привыкли к столь интимному обращению, вне chambre separee, но потом вошли во вкус. Очень редко какой ни будь храбрый буржуй (жив курилка!) заходил в знакомые места, говорил «какая гадость», но лицемерил, ибо, уходя из шантана не солоно хлебавши, — у него текли слюнки изо рта.
{55}
Нас выручают немцы.
Стало заметно, что большевики оставят Киев. Говорили, что идут немцы, и храбрые красноармейцы решили удирать. Мы радовались и в то же время боялись, ибо большевики обещали устроить накануне «Варфоломеевскую ночь». Если же у кого из буржуев останется случайно голова на плечах, то, пока придут немцы, будет крышка со стороны местных хулиганов.
Итак, снова надо было подумать, что делать? На сей раз мы ушли из дому. Я с женой и дочерью переехали к знакомому в скромную квартиру на скромную улицу. Шурин-демократ перекочевал к левому социалисту. Где мы обретались — знала только француженка-гувернантка. Она ведь не богатая, — после флага осталась почти без юбок, — и могла не рискуя остаться в нашем особняке. Обещала даже навещать нас, но идти не прямой дорогой, а заметая следы. Жена хотела посвятить в тайну и старого лакея. Пусть на всякий случай знает адрес конспиративной квартиры, но он и слышать не хотел.
— «Спасибо, вам, барыня, за доверие, только лучше и не рассказывайте. Пристануть большевики: говори, старый хрыч, где твой хозяин кровопийца? Я не выдержу и выдам вас. Нет, барыня, лучше подальше от греха!»
Таким образом, старик узнал, где мы жили, потом уже от моей дочери, по возвращении домой.
Вспоминаю, что у меня прибавилась новая забота. Наши друзья французы уехали на фронт via Владивосток. Прощание было трогательное, {56} говорили друг другу: а Paris. Было тяжело и грустно. Уезжая, авиаторы сняли с груди женин жемчуг и я его примостил на своей. Итак, прибавилась забота — не потерять колье. В новой скромной квартире был адский холод, но за то безопасно. Наш милый хозяин успокаивал нас, что все в доме вооружены с ног до головы. Имелись маузеры, берданки, ноганы, браунинги, шашки; кинжалы... целый оружейный склад. Я успокоился и жена добилась своего: — я раскладывал пасьянс. Был все таки, рассеян и дочка мне помогала; часто ловила в ошибках, говоря:
— «Папочка! так нельзя!»
Квартиранты дежурили круглые сутки. Имелся рожок. Если бы случилось нападение, то все обязаны были по сигналу явиться на фронт, т.е., к парадному ходу. Исключение делалось для женщин и детей. Меня причислили к этой категорий. Это было очень деликатно.
Однажды ночью раздался сигнал. Все выскочили на лестницу. Я тоже, но жена напомнила мне, что по сигналу обязаны явиться только мужчины. К счастью, тревога была ложная и я мог продолжать свой пасьянс.
Телефон действовал. Мы усиленно им пользовались и вызывали родных и знакомых из новых «скромных» квартир. Спрашивали друг друга «ну, что?» Ответы были разные, но все начинались: «Слава Богу», «дал бы Бог», «помилуй Бог» и все в этом роде. Все ждали немцев с нетерпением. Жена и дочь все время {57} войны были антантистки, но теперь сделали исключение, маленькое исключение.
Знакомый адвокат, англофил, телефонировал нам, что немцы, слава Богу, уже близко. Он знал даже, что впереди двигаются саксонцы, за ними баварцы, а в хвосте вюртембергцы. Не хватало только пруссаков. Командовал всеми баварский принц, «строгий, как чорт, и любит порядок!» Я нежно благодарил адвоката-англофила и говорил: «дал бы Бог поскорей». Раз адвокат позвонил, что строгий принц уже на Шулявке, значит, через час будет в Киеве. Я от умиленья прослезился. Жена вдруг обиделась и спросила, помню ли я прощание с французскими авиаторами a Paris, a Paris. Я тоже обиделся и сказал, что теперь идет речь «быть или быть», а не речь о симпатиях и что вообще ее вопрос довольно неуместный. Оба надулись, но настроение было хорошее и скоро помирились.
Вместо принца пришел первым строгий атамань Петлюра. За ним премьер и украинский кабинет. Остроумное словечко «вся Украина поместилась в один автомобиль»... и т. д. забыли. Вернее, теперь было наоборот. Мы перешли Рубикон. На второй день явились немцы. С музыкой. Железные каски блестели, сапоги были вычищены. Пуговицы на мундирах тоже. Они устраивались в Киеве основательно. Неблагодарные буржуи, а мы особенно, были tres reserves. Помнили еще мазурские озера и всячески уклонялись от знакомства с военными, а с штатскими с грехом пополам.
{58}
Германский режим.
Не успели мы переселиться из скромной квартиры в свой дом, как к нам явился молоденький лейтенант с железным крестиком на груди и большим моноклем в главу. Стеклышко так уверенно сидело, что ясно было: лейтенант родился уже с моноклем. «Гутен таг!» сказал сын Марса и представился. Он был «фон». Без приглашения фон осмотрел внимательно дом, похвалил архитектора, сделал нам комплимент за чистоту и уходя обещал вернуться через час. Лейтенант соврал. Он явился не через час, а через полчаса, и не один, а со своим начальником. Позже мы узнали, что это была крупная шишка: «фон унд цу»...
Крупная шишка, тоже с моноклем, отрывисто сказал «гутен таг». Имел очевидно большое доверие к лейтенанту, своему адютанту, ибо после беглого осмотра двух-трех комнат, подтвердил, что дом хороший, нравится ему и мы можем завтра уже выехать.
Это называлось реквивиция. Мы смутились. Растерянно указали на преклонный возраст родителей... Крупная шишка как будто призадумался, но мой храбрый брат не дал ему подумать и этим испортил все дело. Брат долго служил на фронте, имел георгиевский крестик, нюхал немецкий удушливый газ и теперь кипятился.
Мы дергали нашего вояку за рукав, он этого, к сожалению, не замечал и сказал дерзость моноклям. Наша судьба была решена. Нас выселили. Мы негодовали и проклинали тевтонов.
{59} Реквизиции квартир и отдельных комнат стали злобой дня. Шло переселение народов. Когда на парадной звонили, — жильцы вздрагивали. Это приходили лейтенанты и находи