Недостающие страницы политической биографии
(1904-1920 гг.)
Е.А.Ефремов
«…и в лучшие времена для русской культуры
немногоу нас было деятелей такого калибра,
как он, а теперь уже это последние могикане».
С.Н.Булгаков о Е.Н.Трубецком
Февраль 1920 г. [1]
Идея, написать статью об этом исключительном общественном деятеле и богослове, появилась у меня в дни, соседствовавшие с его 150-летним юбилеем – 5 октября 2013 года – и совпавшие с очередной конференцией «Н.В.Устрялов в истории мировой политической мысли» (Калуга), где воздавали дань тому, кто считал князя своим учителем, но, отмечу от себя, никак и не достигшим планки последнего.
Евгений Николаевич Трубецкой родился 23 сентября (5 октября) 1863 года в Москве[2], в семье принадлежавшей представителю одного из старейших российских дворянских родов, который ведёт своё происхождение от Великого князя литовского Гедимина, правившего в четырнадцатом веке. Его внук, Дмитрий Ольгердович, носил титул князя брянского, стародубского и трубчевского, участвовал в Куликовской битве. Вскоре его потомки стали именоваться Трубецкими. В начале XVI века они перешли на службу к Ивану III.
Отец Трубецкого, Николай Петрович, дослужился до чина тайного советника, был известен как Председатель (1863-1876) Московского отделения Русского музыкального общества, самый действенный его содиректор (1862—1876) и, в этом качестве, главнейший помощник Н.Г. Рубинштейна по учреждению консерватории в Москве, а также один из двух главных меценатов при начале работы Московского отделения. Мать, Софья Алексеевна Лопухина, также принадлежала к старинному дворянскому роду, который сумел возвыситься благодаря браку Евдокии Лопухиной с царём Петром I.
Сын князя, Сергей Евгеньевич, в своих воспоминаниях отмечал:
«Папа в своем замечательном «Из прошлого» дает талантливую характеристику двух «стилей» — трубецковского и лопухинского, сочетавшихся и боровшихся в их семье. Сам Папа был более проникнут либеральным стилем лопухинской семьи, и в нашей собственной семье этот стиль чувствовался сильнее, чем стиль старо-трубецковский<…>
Если убеждения моего отца, как и мои, можно было охарактеризовать двумя словами — «умеренный либерализм», то у Папа ударение безусловно ставилось на «либерализм», у меня же — на «умеренный»<…>У Папа не хватало практического «государственного чутья», но его острый ум и широкое образование позднее открывали ему самому его ошибки, сделанные под влиянием чувства или «идеологии». В общем, политика совсем не была сферой Папа, но он считал своим долгом ею заниматься и бросался в нее с самоотвержением, потому что горел патриотизмом. Папа был полной противоположностью тех отвлеченных философов, которые, как Гегель, спокойно писали философские трактаты под гром Иенских пушек, разрушавших их отечество<...>» [3].
Но политика заняла своё место в его жизни много после. А пока в семье, богатой своими культурными традициями, жизнь текла своим чередом. Под влиянием матери традиционная вера в Бога пришла вместе с убеждением, что все равны перед ним. Позднее в своих воспоминаниях Трубецкой отметит, что у негоэто связалось с началом освобождения крестьян, о котором возвестил Манифест 1861 года. Неслучайно он так написал о своём появлении на свет: «Я родился через два года после акта 19 февраля, в 1863 году; у колыбели моей боролись два миpa, и в той среде, где протекало мое детство, все говорило о их встрече»[4]. Влияние же отца, у которого отмечалась постоянная сосредоточенность на одном деле,сказалось опосредованно: «<…>эта наклонность - уходить всем существом в одну мысль и в нее вслушиваться внутренним слухом - дала наклонность к отвлечению и нужную для него силу. Тут философия оказалась дочерью музыки»[5]. Но это тоже было впереди.
Время домашнего образования закончилось, и он вместе со старшим братом Сергеем в 1874 году поступил в 3-й класс московской частной гимназии Ф.И. Креймана и проучились там два года. С 1877 по 1887 год Трубецкие жили в Калуге, где глава семьи служил вице-губернатором[6]. Прожив немного в большом доме Квасникова, что был расположен в переулке недалеко от Воскресенской улицы, потом Сперанского, они переехали на улицу Загородную и поселились там уже окончательно, где заняли весь дом Кологривова со всеми флигелями и садом [7]. Обыкновенно с мая они переезжали в губернаторскую дачу, в здание постройки ещё екатерининского времени, которое стояло в Загородном саду (теперь это парк им. К.Э. Циолковского, а дача по свидетельству одного мемуариста сгорела; скореесначала разграблена, а затем сожжена, чтобы скрыть следы)[8]. Постижение же наук для обоих братьев продолжилось в Калужской мужской гимназии (теперь это старое здание КГУ им. К.Э.Циолковского на ул. Ленина, 83). В сообществе калужских краеведов бытует убеждение, основанное на воспоминаниях его брата Евгения, что дух гимназии в Калуге был лучше, чем в Москве, что объяснимо идеализацией им во время написания старой, погибшей России, которая была близка его сердцу. Однако неопубликованные воспоминания младшего брата Григория Николаевича говорят о другом. Об этом же свидетельствует Сергей Николаевич в письме к своему другу и учителю И.И. Кокурину:
«В гимназии баснословная грязь; классная что-то среднее между хлевом и вагоном третьего класса; при всём том темно». В другом письме он пишет: «В нашей гимназии всякий возненавидит древние языки. Наша гимназия – сонное царство: древние языки – это невыносимая пытка… Менее всего спят во время математики и перемен. Вот сладкие плоды изучения древних языков! Мне кажется, если бы не письменные работы, то никто ничего бы не делал». Так писал будущий тонкий филолог и защитник классического образования! Недаром он впоследствии говорил: «Мне всю жизнь приходилось бороться против того, что дала мне гимназия»[9]. В этот же период в 1876 году,с началомв России мобилизации для войны с Турцией, он воспринял свою русскую идентичность: «Чтение Высочайшего манифеста об объявлении войны Турции — одно из самых значительных моих переживаний за всю мою жизнь. Мне было тогда всего тринадцать лет, но ощущать Россию всем существом с такой силой, как я ощущал ее тогда, мне пришлось потом всего только один раз в жизни — в 1914 году, в начале великой европейской войны»[10].
В 1881 году по окончании гимназии Сергей и Евгений поступили в Императорский Московский университет. Оба брата ради получения полного образования в области философии, которая для них была всем, начали учёбу именно на юридическом факультете. Их самостоятельная подготовка в этой сфере оказалась настолько высока, что они сразу почувствовали, что философии учиться им не у кого. «В конце концов мои отношения к университету упростились настолько, что я месяцами живал зимою в Калуге, приезжая в Москву или ради экзамена, или же для дел, не имевших прямого отношения к университету. Начиная со второго курса, университет не играл почти никакой роли в моей жизни»[11]. Уже в самом начале студенчества сформировалась его личность. Она ещё раз доказала свою самостоятельность, когдаТрубецкойостался на юридическом факультете, а не последовал за старшим братом на филологический, где была кафедра чистой философии.
После окончания курса в 1885 году Евгений был оставлен принейпрофессором М.М. Ковалевским для приготовления к профессорскому званию (Сергей – также был оставлен и остался), а Евгений,чтобы отбыть воинскую повинностьименно в молодости, поступил вольноопределяющимся в Киевский гренадерский полк, который находился в Калуге. Он объяснил своё решение так: «<…>мне хотелось быть самостоятельным по отношение к будущей университетской службе. — Мне рисовалась возможность когда-нибудь по долгу совести быть вынужденным подать в отставку из профессоров. Перспектива — отбывать воинскую повинность после этого в качестве рядового, быть может, в очень почтенном возрасте, мне не улыбалась, и я решился на всякий случай отбыть ее заранее»[12]. После сдачи экзаменов он стал подпрапорщиком и уволился в запас в офицерском звании подпоручика.
А уже следующей весной, в апреле 1886 года 22-летним он получил должность приват-доцентаи в начале следующего учебного года16 августа[13]поднялся перед студентами на кафедру, чтобы впервые прочесть им свой курс по предмету «История философии права». Так воплотилась его мечта. Это произошло в стенах Демидовского юридического лицея в Ярославле. Он поступил в штат, выполнив отличные от других высших учебных заведений условия: только защиту небольшой диссертации и успешное прочтение двух пробных лекций. Диссертацией послужила университетская кандидатская работа «О рабстве в древней Греции», выпущенная перед диспутом брошюрой в Ярославле и которая явилась первой печатной работой философа. Учебной нагрузкой тогда явились 2 часа преподавания в неделю, за которые было положено жалование в 1 000 рублей в год.
Профессорская же среда произвела безотрадное впечатление: у одних отношение к службе было откровенно ремесленное и коммерческое, а у других — циничное. Науке и образованию отдавали дань лишь единицы. Вот с этого времени опоры на себя, уважения к своей свободе внутри христианской культуры этот знаток права стал тем, кого называли с середины того века русским европейцем. Но его личность была шире этого понятия. Уместно здесь привести характеристику Трубецкого, данную ему младшим братом Григорием:
«У Жени была какая-то своя особая простота – дар Божий. Он был похож на огромную неотесанную глыбу гранита. Он и в обществе сидел всегда так, как если бы кругом никого не было. Он был немножко первобытным человеком. Никакие впечатления и мысли никогда не были скрыты у него. Один или в обществе, он продолжал жить поглощавшей его мыслью, и на лице его слишком ясно написана бывала скука.., если общество, в котором он находился, не отвечало его интересам. Высокие думы, которыми он жил, накладывали какую-то важность и сосредоточенность на его облик; он был высокого роста, красив, с тонкими благородными чертами лица и прекрасными голубыми глазами…Он всегда и всюду жил своей внутренней жизнью, и в нём органически отсутствовала всякая деланность…Зато, когда ему бывало весело, то он покатывался со смеха, иногда сгибаясь до колен. Где бы он ни сидел, у него почему-то всегда одна штанина подымалась почти до колена; он левой рукой чесал правое ухо, словом, трудно было представить себе более цельного непосредственного человека, с счастливой ясной и чистой душой» [14].
Свой круг князь нашёл дома в Москве. Едва окончив курс университета, он познакомился с только что дебютировавшим философом — Л.М. Лопатиным. Его семья по средам собирала в свой круг ведущих умов старой столицы, в том числе представляемых историком В.О.Ключевским, педагогом Л.И.Поливановым, литераторами, в особенности из журнала «Русская мысль», возглавляемых В.А. Гольцевым и стариком С.А.Юрьевым. Прочитав в понедельник лекцию, Трубецкой отправлялся на всю неделю в Москву ночным почтовым поездом. Именно там,29 октября 1886 года[15]он познакомился с философом В.С.Соловьёвым, который давно был для него учителем и маяком.
В 1889 году, 10 февраля состоялось бракосочетание князя с дочерью первого московского выборного головы князя А.А.Щербатова Верой Александровной. Церемония прошла в Церкви Рождества Богородицы на Сенях в Большом Кремлёвском дворце[16]. У четы родилось трое детей: Сергей (1890), Александр (1892) и Софья (1900)[17].
В период с 1 ноября 1889 г. по 20апреля 1890 г. он был принят в действительные члены Психологического общества при Императорском Московском университете при председателе профессора философии Н.Я. Гроте.
В 1892 году в Москве он опубликовали работу «Религиозно-общественный идеал западного христианства в V веке. Миросозерцание блаженного Августина»и там же защитил магистерскую диссертацию по ней. В начале1892 годаполучил место приват-доцента в Киевском университете святого Владимира[18] и перемещен на службу в этот университет с 4 июля1892 г[19].О тех годах вспоминал его коллега, будущий академик, зоолог А.Н.Северцов:
«Много времени у него отнимала профессорская и общественная деятельность. Среди студенчества он пользовался не только большой популярностью как хороший лектор, но и значительным влиянием, которое сказывалось особенно в трудные минуты университетской жизни, в период студенческих забастовок и волнений. Он никогда не подделывался к молодежи, не стеснялся ей говорить правду в глаза, как бы эта правда ни была непопулярна в данную минуту и при данном настроении.
Молодежь это знала и ценила. Знала она и то, что в трудные минуты, когда студентам приходилось плохо, он всегда являлся стойким их защитником. Немало людей, будущность которых была спасена Евгением Николаевичем. Он был хорошим лектором, хотя таланта профессионального оратора в нем не было. Своеобразная, но несколько однообразная жестикуляция и сама манера говорить без пафоса, без ораторских приемов были чужды ораторскому искусству. Но слушая его, чувствовалось нечто большее, слышалось большое внутреннее чувство, даже талант» [20].
И добавляет бывший его студент Д.О. Заславский:
«<…> импонировало студентам. Подкупало их и то, что молодой профессор обращался с ними не как с новобранцами, которых надо вымуштровать в университетской казарме, а как с младшими товарищами. Он с готовностью отвечал на вопросы, весьма любезно беседовал, не уклоняясь от щекотливых тем, в лекциях затрагивал модные вопросы о роли личности в истории, о борьбе классов, историческом материализме и т. д. Им было заведено чтение рефератов по вопросам философии и энциклопедии права; пред тысячной аудиторией шли оживленные прения между студентами-марксистами и сторонниками субъективистской школы. Эти рефераты создавали кн. Е. Трубецкому популярность чрезвычайную. Лекции его, правду сказать, били довольно поверхностны, а либерализм — жидковат и дешев. Но и аудитория была невзыскательна, и за живое слово платила щедро своими симпатиями. Администрация учебная наконец встревожилась. Инспектор и «суды» бродили у дверей аудитории, подслушивали, принюхивались, ничего определенного нащупать не могли, но в наших воробьиных аплодисментах популярному профессору, в задорном огоньке студенческих глаз, в научных как будто непривычных спорах явно ощущали неблагополучие.
Профессорское рядовое ничтожество, по-видимому, тоже переполошилось и шипело, как гнездо потревоженных змей. Проглотить сиятельного профессора не так легко было. Богатство, титул и связи создавали князю Трубецкому некоторое независимое положение. Все же он вдруг оборвал свои лекции и уехал за границу, в научную командировку» [21].
В университете в 1894 г. князь был избран в совет «Исторического Общества Нестора-летописца». В конце XIX века общество организовало платные публичные лекции, в чтении которых участвовали председатель В.Б. Антонович, Н.П. Дашкевич, Е.Н. Трубецкой, Ю.А. Кулаковский и др. (число слушателей на разных курсах составляло 28-385 человек). Например, в 1901 году Историческое Общество Нестора-летописца состояло из 145 членов: 21 почетных и 124 действительных.
В том же 1894 году семьяпереехала в большую и красивую усадьбу, расположеннуюпо адресу: улица Левашовская, дом 4.Она принадлежала жене Трубецкого. Красиво благоустроенный сад украшали клумбы и аллеи. Туда выходила деревянная веранда, а особняк имел 30 комнат, роскошно украшенных лепниной. Жилище отапливалось голландскими печами[22](во время приездов в Москву Трубецкой останавливался в доме своего тестя на Большой Никитской, д.54).К 1905 году он имел в собственности два усадьбы на ул. Рейтарской 27 и 29, а также ещё одну на ул. Фундуклеевской, 44. Они вполне использовались как доходные дома[23].
Его зять М.М. Осоргин оставил такую запись в своих воспоминаниях:
«Сами они жили уже несколько лет там на Подлипках в собственном доме, откуда два шага до Царского сада с открытым видом на Днепр и всю заречную сторону с сосновыми громадными лесами. Это было наше первое посещение Жени после его свадьбы, и у них было уже двое сыновей. Дом их был обдуман и уютно и домовито стариком князем Щербатовым, купившим и отделавшим этот дом, когда Женя был назначен профессором в Киев» [24].
Его старший сын вспоминал впоследствии:
«Ни Папа, ни Мама не любили светской жизни: Папа непомерно страдал от всех пут и обязательств, которые она накладывает, и, как мог, от них уклонялся. Как «философу» ему в свете прощалось многое, за что осудили бы другого. Надеть фрак и ехать куда-нибудь для светского времяпрепровождения было для Папа действительно настоящим страданием. Всего больше он любил заниматься в своем кабинете, слушать серьезную музыку или проводить время в тесном семейном кругу. Однако горячий патриотизм и высокое чувство ответственности постоянно толкали его на путь общественного служения, к которому, по существу, у Папа было мало вкуса, но тут он не щадил ни сил, ни времени» [25].
На профессорскую кафедрукнязь поднялсяпосле защиты докторской диссертации в 1897 году.Научный труд продолжил взятую тему, он имел название «Религиозно-общественный идеал западного христианства в XI веке. Идея Божеского царства в творениях Григория VII и публицистов — его современников». Об этих трудах свидетельствовал тот же сотрудник:
«Для того чтобы написать эти исторические исследования, была прочитана и продумана громадная научная литература, проштудирован целый ряд источников. Евгений Николаевич специально съездил в Италию, где работал, между прочим, в ватиканской библиотеке. В Риме он знакомился с наиболее видными представителями католической церкви, со знаменитым кардиналом Рамполла [ Государственным секретарём Ватикана — высшим административным лицом при Святом Престоле. – Авт.], чтобы в продолжительных беседах с ним уловить то, что трудно получить из книг и источников, самый дух католичества, то, чем живет католическая церковь» [26].
Защищался Трубецкой снова в Москве. Тезисы к защите докторской диссертации были напечатаны в количестве до 500 экз., а сам диспут проходил 17 мая:
«По общему отзыву, это был один из самых оживленных и интересных диспутов, какие только вообще бывают. Оживление происходило оттого, что нападали на весьма важные положения моей книги; я был готов по всем пунктам, т.к. почти все возражения предвидел, защищался с большой энергией и забрасывал моих оппонентов цитатами из источников. Диспут продолжался от 1 ч. до 4 -х в Университете и от 61/2 до 4 -х утра в Б.[ольшом] Московском Трактире, и самая борьба придавала обеим сторонам бодрости и энергии.
По форме диспут был весьма дружественный, по существу же весьма враждебный; нужды нет, что Герье назвал мою диссертацию «блестящей демонстрацией значения идей в истории», а Новгородцев в своем отзыве рассыпался в похвалах ряду «блестящих очерков», касающихся публицистов и воззрений Григория, по отдельным пунктам моей эрудиции и моему, как он выразился, «литературному таланту»: книга, в общем, произвела на них впечатление «оригинального и интересного Прокрустова ложа», как выразился Новгородцев в своем тосте. <...>
Герье на диспуте взял тон старчески-добродушный: он предостерегал молодого человека против «опасных увлечений», но сам впал в увлечение полемическое. Прежде всего он нашел, что я насильственно навязываю веку Григория [27] идеи Августина [28], будто я даже отождествляю идею «божеского царства» у Августина и Григория, между тем как у Гр.[игория] нет даже ссылок на А.[вгустина], коего папа не знал. Он даже вовсе отрицал у Гр.[игория] существование идеи «божеского царства».<...>
Другие важные возражения Герье и Новгородцева заключались в отрицании теократического характера германского королевства и даже империи; разве только теории публицистов отличаются, по их мнению, несколько теократической окраской, и то только потому, что писатели были все попы. Это возражение, впрочем, вытекало из чрезвычайно узкого определенья теократии, которую Н.[овгородцев] определил как «господство церкви над гражданской областью», на что я ему сказал, что при таком определении теократии не было в Индии, Египте и у иудеев, где церкви отличной от государства вовсе не было.
Кроме того Герье бранил меня за то место в предисловии, где я говорю о влиянии вероисповедных и национальных интересов на историографию: это возражение затрагивает одинаково и Вашу «Личность и знач.[ение]» [29], о чем, впрочем, на диспуте не было речи. Н.[овгородцев] жаловался еще на отсутствие у меня определения теократии, на что я отвечал, что я боялся навязывать действительности определение, которое было бы слишком узким или слишком широким; но ведь из моей книги ясно видно, что под теократией я понимаю "божеское царство" в земном его осуществлении, т.е. как принцип социально-политической организации. Затем Герье признал, что, в общем, я обращаюсь с источниками осторожно.<...>
Герье не хотел писать о моей книге, но я сам его на это вызвал; шутя, он сказал, что не хочет писать, ибо боится сам впасть в односторонность, на что я ему ответил: «вот именно для того Владимир Иванович я и желаю, чтобы Вы написали, тогда я обнаружу Вашу односторонность, которая впрочем, обнаружится сама собой» [30].
После защиты докторской и отдыха с октября 1897 г. в Италии в новый учебный год Трубецкой планировал окунуться в современность с её животрепещущими проблемами:
«Я испытываю сильное тяготение к современности, да кроме того чувствую обязанность начать энергическую кампанию против современных богов, которые господствуют над умами нашего студенчества (в особенности против экономич.[еского] материализма и социализма). Чтобы удалить этих богов со сцены нужна дружная коллективная работа всех людей нашего направления; а до тех пор, пока они не будут удалены со сцены или сильно поколеблены, исторические монографии идеалистич.[еского] направления по отдаленным эпохам истории не будут пользоваться достаточным весом и влиянием, не будут даже находить достаточного количества читателей. Я <...> в себя прийти не могу от той путаницы понятий, которая господствует в головах современных руководителей и учителей - идолов нашей молодежи. Занимая кафедру энцикл.[опедии] и философии права, я вынужден посвятить все мои силы борьбе против этих господ» [31].
В 1903 году семья Трубецких обзавелась имением в деревне Бегичево Калужского уезда, купив эти 917 десятин у сына Льва Толстого, Михаила, и стала проживать каждое лето на своей земле[32]. У них часто гостило семейство его сестры Елизаветы Николаевны, бывшей замужем за Михаилом Михайловичем Осоргиным, в то время возглавлявшим Гродненскую губернию. Позднее он вспоминал:
«Чтобы быть справедливым, надо сказать, что Бегичево имеет свои прелести; там безусловно несимпатичны усадьба и дом. Сад имеет историческое прошлое: это имение некогда принадлежало Смирновой, столь близкой к Гоголю и воспетой Пушкиным. В саду имеются и Пушкинская аллея, и Пушкинский пруд с маленьким островом, на котором, по рассказам, Пушкин неоднократно вдохновлялся. Недостаток этого сада — невозможная сырость<…>Одно еще из неудобств усадьбы — это слишком большая близость к станции железной дороги, особенно шумной благодаря тому, что это конечный железнодорожный пункт, откуда богомольцы двигаются к преподобному Тихону. Эта близость делала то, что появлялись часто типы проходимцев, а так как дом был совсем на отлете от построек экономии, то и было это небезопасно. Но все искупалось красотой окрестностей; стоило выехать какие-нибудь полверсты из усадьбы, как открывались широчайшие горизонты, оживленные извилистым течением реки Суходрева<…> Уклад деревенской жизни Трубецких совершенно был различен нашему: аккуратность и точность распределения времени были доведены до того, что являлись уже каким-то стеснением<…>Они не были избалованы, как мы, частыми приездами родственников и, кроме удовольствия нас видеть, тешились возможностью демонстрировать Бегичево, к которому они все больше и больше привязывались. Правда, что и это демонстрирование совершалось по определенному плану: сначала надо было осмотреть хозяйство, потом обозреть ближайшие поля, где Женя хвалился какими-то новыми опытами по сельскому хозяйству; все это совершалось утром, часто при палящем солнце, и только после трехчасового чая устраивалось дальнее катание. Вечером же обыкновенно бывало или сидение в семейном кренделе, или же какое-нибудь общее чтение. Сам Женя был так всегда захвачен какой-нибудь своей научной работой, что чувствовалось, что ему трудно выходить из колеи, и как он ни рад был нас видеть, все же его тянуло к прерванным по случаю приезда кабинетным занятиям. С течением времени эти приезды в Бегичево и общение с Женей делались все более и более интересны. У нас у обоих как уездных и губернских гласных было больше точек соприкосновения, и, кроме того, Женя придал своему хозяйству характер опыта введения разных улучшений и достигал действительно больших результатов если не для своего кармана, то, по крайней мере, для науки. Он, по натуре увлекающийся человек, совершенно захвачен был этими вопросами, и во время Земских собраний, забывая сущность обсуждаемого доклада, погружался в какой-нибудь спор с агрономами, которые все до единого высоко его ценили и часто посещали Бегичево» [33].
На рубеже веков в России оживилось освободительное движение, а в 1899 году - с выступлениями финнов в защиту своей конституции и всеобщей студенческой забастовкой - в Россию постучалась революция. В 1906 году Трубецкой оценивал эти волнения в университетах как начало «общего кризиса государства»[34]. Он оказался косвенно причастен к ужесточению этого противостояния между студенчеством и властями. События случились в ноябре 1900 года, когда по случаю болезни жены Трубецкой был вынужден отправиться за границу, а студенты отказались посещать лекции его заменившего О.О.Эйхмана[35]. Локальный бойкот быстро перерос в общие студенческие волнения, окончившиеся отдачей в солдаты 183юношей. Спустя месяц, 14 февраля 1901 года, министр народного просвещения Н.П.Боголепов, подписавший это распоряжение, был смертельно ранен бывшим студентом П.В.Карповичем. Министр стал первой жертвой новой волны террора, в следующие годы унёсшего тысячи жизней.
Продолжалось противостояние и в области идей. В 1901 году в тверской ссылкебывший первый марксист в России П.Б.Струве– так и оставшийся пока социалистом - не оставил своей деятельности, направленной на альянс всех антисамодержавных сил, разделяющих идею политической свободы. Он приступил к выпуску сборника статей, в котором формулировались философские основания либеральной политики. Одновременно с этих позиций там подверглась критике интеллектуальная база марксистов, присвоивших себе роль авангарда освободительного движения в России. Эту линию в сборнике, получившем название «Проблемы идеализма» (1902г.), держал Трубецкой в статье «К характеристике учения Маркса и Энгельса о значении идей в истории».Так заявило о себе новое направление русской мысли.
В Киеве в начале нового века Трубецкой состоял в Совете университета[36] и в январе 1904 года его группа профессоров начала подготовительную работу – в контакте с коллегой из Москвы В.И.Вернадским – кпроведениюсвоего всероссийского съезда, который положил бы начало обсуждению вопросов реформ высшей школы. В письме последнему князь излагал дело так:
«<…>1) Вырвать монополию патриотизма у квасных патриотов и очистить патриотизм от кваса; пусть они пишут адресы для Престола, а мы послужим Отечеству и положим вместе с тем начало органу, объединяющему Университеты<…>
Во2-х, кроме проекта самостоятельного санитарного отряда, к[ото]рый может оказаться и не по карману соединенным ун[иверси]тетам, допускается возможность примкнуть тот отряд или вообще «медицинскую помощь высших учебных заведений» к какому-либо другому, более сильному учреждению, напр[имер], к объединившейся в Москве группе земств или Красному Кресту<...>
Т. к. у нас одних отчислений от содержания наберется за год от5 до6 тысяч, а кроме того— множество денег с лекций, то если наш сбор помножить, скажем, на10, то у соединенных высших уч[ебных] заведений могут оказаться внушительные средства» [37].
Съезд планировалось приурочить к обсуждению вопроса о помощи раненым, начавшейся в январе 1904 г. русско-японской войны. Этот форум рассматривался Трубецким и Вернадским как профессиональный союз, как средство объединения демократических сил для реформирования системы университетского образования и улучшения академической жизни[38].
Перечисленные выше контакты Трубецкого с общественными деятелями вылились в его членство в «Союзе освобождения»[39]. Это движение выступило на авансцену осенью 1904 года, инициировав более сотни собраний в 34 крупных городах, проводимых под видом банкетов, на которых распространялись решения земского съезда, состоявшегося в столице 6-9 ноября. На нём были приняты резолюции о введении в стране конституции и народного представительства.Самый большой банкет прошёл в Киеве и собрал более тысячи участников. На нём держал речь Трубецкой, а также освобожденцы С.Н.Булгаков, Л.А.Куперник, В.В.Водовозов. Последний вспоминал: «Речей было много, все речи были очень определённые и все били в одну точку, которую можно сформулировать: долой самодержавие!»[40].Двенадцать лет спустя князь выскажется об этом времени: «<…>тяжелые предродовые муки России…»[41].
В эту же осень состоялся его дебют в качестве политического публициста.Вот, что вспоминает по этому поводу тогда главный редактор газеты «Право»И.В. Гессен:
«Впервые увидел я кн. Е.Н. Трубецкого, профессора Киевского университета, на редкость обворожительного, с женственно-нежным выражением лица и мягким голосом, с чуть грассирующим произношением и изящными манерами. Он так убедительно и проникновенно говорил, что я попросил его изложить свои мысли на бумаге, и просьбу он выполнил блестяще, его статья в «Праве» «Война и бюрократия» произвела настоящий фурор, везде можно было услышать фразы и выражения, из нее взятые, а некоторые стали крылатыми (в особенности «дортуар в участке» — так он характеризовал установившийся полицейский режим), и редакция стала получать массу писем с выражением благодарности и сочувствия. Если статья не навлекла цензурной кары, то, вероятно, лишь потому, что, чувствуя, какое впечатление она произвела, начальство остановилось перед опасением еще сильнее подчеркнуть значение этого авторитетного выступления и от бессильной злобы пустило сплетню об еврейском воздействии на княжеское перо. А министр народного просвещения отказался утвердить положение о стипендииимени князя, на которую пожертвовал несколько тысяч рублей просвещённый московский богач [Н.А.]Шахов» [42].
Положения этой статьи нашли отклик по итогам банкета-собрания конституционалистов, состоявшегося 1 декабря в Калуге в ресторане Фёдорова (пл.Старый торг, 9), когда были отправлены приветственные телеграммы лидерам общественного мнения Льву Толстому и Евгению Трубецкому[43]. Более чем месячная осада самодержавия с помощью этой массовой кампании конца 1904 года - это начало революции в России, которую принято относить к следующему рубежу[44].Той же осенью 1904 года у него с братом Сергеемвозникпроект еженедельной политической газеты с целью консолидации либеральной общественности. Она получила название «Московская неделя», её возглавил С.Н. Трубецкойс помощником А.А. Корниловым. В марте–апреле 1905 года прошли совещания редакции, определившие общую платформу издания: конституционная монархия с двухпалатным народным представительством, дополнительные наделы земли для малоземельных крестьян и т.д. В марте 1905 года власти разрешили газету, и в мае было набрано три номера. В них проводилась мысль о необходимости созыва законодательного органа как залоге внутреннего мира. Но теперь уже цензура не разрешилагазету к печати, а против редактора С.Н. Трубецкого было начато судебное дело за критику государственного строя. Издание пришлось закрыть до лучших времен. Активность братьев перешла в русло земских съездов (их связи с этим кругом начались в земском кружке «Беседа»[45], а Евгений Николаевич впервые участвовал в съезде земцев, который состоялся 22–26 апреля 1905 года[46], князь занял место и в рядах «Союза земцев-конституционалистов[47]).
А тот же «Союз освобождения», одновременно с банкетной кампанией,начал формирование союзов по профессиональному признаку, целью которых была борьба за политическую свободу в стране. Но в университетской среде эта идея возникла ранее. Летом в 1904 года Киеве состоялось собрание освобожденцев - профессоров университета и политехнического института - на которое прибыли представители и других городов. Именноздесь впервые была высказана мысль о создании такого союза[48]. В дневниках В.И. Вернадский отмечал, что в конце 1904 года проходили первые нелегальные собрания «слагавшегося Академического союза»[49]. Его удалось создать только в конце марта 1905 года на профессорском съезде (там прошло предложение того же Вернадского). Это объединениепривлеклотогда в свои ряды 1550 человек – при наличии около 2,5 тыс. профессоров и преподавателей[50]–и образовало 13 отделений[51]. В университете Святого Владимира в подразделениесоюза наряду с Трубецким входили профессора А.Н. Северцов и М.М.Тихвинский[52]. Первоначально свою главную функцию союз видел в том, чтобы превратить высшую школу в трибуну государственного реформизма, а научное образование - в средство насаждения своих убеждений и объединения политических единомышленников. Далее этот самый умеренный альянс вошёл в радикальный «Союз союзов» на его первом съезде в начале мая 1905 года. Однако видимость единения была окончательно разрушена Манифестом 17 октября 1905 года: профессора выступили за претворение в жизнь декларированных политических свобод и прекращение противостояния с правительством.
Одновременно с этим на съезде, собранном «Союзом освобождения» и «Союзом земцев-конституционалистов», произошло учреждение «Конституционно-демократической партии» - первой парламентской партии в России. В её создании принял участие Трубецкой, он был избран в состав ЦК. Уже на следующий деньпосле окончания съезда, 19 октября,[53]С.Ю.Витте выразил своё намерение в числе прочих общественных деятелей пригласить в формируемое им правительство и Трубецкого, предложив ему место министра народного просвещения. Это произошло, видимо, по совету А.Д.Оболенского - тогда правой руки Витте - симпатизировавшего земству поклонника философии Владимира Соловьёва. Но альянс не состоялся: представители общественности по разным причинам выразили свой отказ(понятно, что им неприемлемо было работать с одиозным П.Н. Дурново, занявшим кресло министра внутренних дел). В разговоре с премьером дело обстояло следующим образом. Трубецкой сказал:
«<…> что его затрудняет вопрос о независимости Польши. На удивлённый вопрос Витте последовало также задумчиво и как-то лениво данное объяснение, заключающееся в том, что Евгений Николаевич когда-то в Киеве или в Варшаве высказал по поводу Польши мнение, на котором, может быть, и неуместно теперь настаивать, но которое может поставить его в ложное положение, если он будет министром народного просвещения. Можно догадаться, что вопрос касался учебных заведений, преподавания и прав поляков, но самая суть аргументации Трубецкого осталась у него в голове; он как будто говорил сам с собой, а не с нами» [54].
Вдобавок Трубецкой в открытом письме констатировал, что в таком правительстве он, как член партии, не сможет выполнить свою программу в настоящее смутное время[55]. Новый премьер продолжил контакты с либералами: они были приглашены к обсуждению нового избирательного закона. В их числе на заседания Совета министров 19-20 ноября получил приглашение и Трубецкой. Общественные деятели отстаивали свой проект, основанны