АПРЕЛЯ 1770 ГОДА
В эту же пасхальную неделю четырнадцатилетний Моцарт несколько раз прослушал в Сикстинской Капелле – и потом записал по памяти – Miserere Аллегри[17].
Швейная комната в доме Сары Чаттертон – как в первом действии, только без куклы Матильды. Кровать на заднем плане покрыта ковром. Мягкий свет второй половины дня, постепенно меркнущий. Старая миссис Чаттертон безучастно сидит на стуле и курит трубку. Томас Чаттертон сидит у стола, ближе к рампе, и пишет.
Ламберт (входит, откашливается). Добрый день!
Томас (поспешно поворачивается к нему). Мистер Ламберт –
Ламберт. Вот письменное подтверждение, что я до срока освобождаю тебя от ученического договора. Самоубийство, которое ты на сей раз наметил на праздник Воскресения, уже не будет меня касаться, если ты в самом деле его совершишь.
(Он хочет уйти. Но на пороге появляются, один за другим, Барретт, Бергем, Кэткот).
Бергем. Томас свободен, благодаря вашей непоколебимой готовности извлекать выгоду из поэзии.
Ламберт. У меня мало времени. Желаю вам радостной Пасхи!
(Уходит).
Бергем (кланяется). Добрый день, миссис Чаттертон… А где твоя матушка, Томас?
Томас. Пошла с моей сестрой в Рэдклиффский собор, сэр.
Кэткот. Вы тетеперь попопоедете в Лондон и там попопытаете счастья, мистер Чаттертон? Ваше учученичество зазакончилось – отсюда новое обобращение.
Томас. Черная стена воздвиглась за моими плечами. Оставшись в Бристоле, я бы погиб. Теперь мучительные цепи сброшены, но что меня ждет впереди? Какие новые ужасы?
Барретт. Ты достиг своей цели. Правда, не вполне безупречными средствами.
Томас. Да, но какой ценой, сэр!
Барретт. Так уж будь добр назвать нам ее! Коль заупрямишься, нам хватит терпения подождать. Жалкое показное завещание, составленное тобой прошлой ночью, мы уже видели. Твое словоизвержение – смесь бабского нытья и наглости. Каждого из нас ты изобразил с неприкрытым бесстыдством.
Томас. Назвать вам цену, цену? Она состояла в том, что я вынужден был придумать Роули и потом задыхался, искусно мастеря его из старых пергаментов и бумаги: с помощью поддельных чернил из бычьей крови и соли железа; Уильям Смит присовокуплял к этому свою мочу. Буквы я рисовал, подражая Кэкстону. Письменное свидетельство монаха – моя работа, мое достояние. Мне одному принадлежит знание о давно умерших жителях этого города, об их домах и надгробиях.
Барретт. Ты сошел с ума! Роули – фальшивка?!
Томас. Поэтический вымысел.
Барретт. Боюсь за твой рассудок… Но, как бы то ни было, сказанное тобою легко опровергнуть.
Бергем. Само собой. Я владею кое‑какими источниками.
Барретт. Я тоже.
Кэткот. И у мменя они есть.
Барретт. Я проверял рукописи. Они все относятся к XV веку. Еще вчера я обнаружил в городском архиве отчет об укреплении стен Бристоля – определенно написанный рукой Роули.
Бергем. Пошатнуть веру в подлинность стихотворений Роули тебе не удастся. Ты слишком самонадеян или, наоборот, сбит с толку (откуда мне знать), но в любом случае – явно не в себе.
Старая миссис Чаттертон. Я никогда не верила, что наш мальчик нормален. Сара вечно с ним цацкалась как с избранным.
Томас. «Бумаги Роули» сочинил я, один я. Часть этих стихов я со тщанием перенес на старую бумагу и пергамент. Иллюминировал, закапал воском и замарал мушиными какашками, протравил кислотой, обгрыз по краям зубами, неаппетитно загрязнил –
Барретт. Довольно! Мы не в сумасшедшем доме.
Томас. Лист из городского архива – тоже моя работа. Я доставил его туда уже давно.
Барретт. Хватит, я сказал. Лгать ты научился, можно считать, с пеленок. А сейчас потчуешь нас глупостью и ложью одновременно. Я говорю, я утверждаю: ты лжешь. Ты болен, и болезнь твоя состоит в том, что ты не можешь не лгать.
Кэткот. А ненет ли у вас, мистер Чачаттертертон, друдругих, до сей поры ненеизвестных фальшивых бубумаг этого Ророули? Я гоготов купить их у вас как поподлинные.
Томас. Написанное мною – мое достояние. Не существует другой собственности, что была бы столь же надежна.
Кэткот. Я зазадал вам вовопрос, мистер Чачаттертон.
Томас. Да, есть. Трагедия «Аэлла».
Кэткот. Какакую же цену вы за нее наназначите?
Томас. Это главная вещь цикла.
Кэткот. Какакова ваша цецена?
Томас (растягивая слова). Пять крон.
Кэткот (достает кошелек). Каккраз стостолько у меня имеется при себе. Дадавайте рурукопись.
(Томас роется в бумагах на столе; передает наконец рукопись и получает деньги).
Барретт (с вновь вспыхнувшим раздражением). Так ты, значит, сам написал бессмертные сочинения Роули?! Стыда в тебе нет, как ты посмел с ним равняться?
Томас. Томас Роули – это Томас Чаттертон.
Бергем. Гербы, родословные древа – фальшивки, изготовленные мальчишкой! Почему тогда ты крал из фолиантов листы? Они тоже были неподлинными?
Томас. Я всегда пользовался настоящим старым пергаментом.
Бергем. С глупостью все понятно; но эта бессмысленная, слабоумная бестактность… Ты ведь, при всей своей образованности, всего лишь бедное ничтожество!..
Барретт (мягко). Томас, мне жаль тебя… Человек твоего возраста не способен создать такие возвышенные и прекрасные произведения, как те, что вышли из‑под пера благословенного пиита Роули. Тебе даже не хватило бы времени, чтобы просто их переписать.
Томас. Я экономил на сне.
Барретт. Нет, никогда… Невозможно, чтобы ты был автором всего этого.
Бергем. Пойдемте, сэр.
Томас. Сочинения Роули будут опубликованы под моим именем.
Кэткот. Мы ниничего не додобьемся. Попойдемте.
Барретт. Парень спятил. Я должен подумать, как с ним поступить…
Бергем. Идемте с нами, сэр.
(Бергем тянет Барретта за собой. Вместе с ними уходит и Кэткот).
Томас (взвешивает на ладони монеты). Это утяжелит сумму, отложенную для путешествия.
Уильям Смит (входит в комнату). Я должен поговорить с тобой, Томас.
Стараямиссис Чаттертон (поднимается со стула, шаркает к двери). Пойду на кладбище к дяде Ричарду. Там все‑таки меньше жути…
Уильям. Если можешь, послушай меня. У глупца тоже есть рот. И сердце. Хотя заслуживающие упоминания мысли мне в голову не приходят. Еще два‑три года, и я стану Кабыкто, у которого на лице написано, что он в вечности не останется. Ты же поэт, ты сделан из другого теста, чем заурядные люди.
Томас. К чему ты клонишь?
Уильям. Не знаю почему, но я тебе предан: всегда готов помочь, без надежды на выгоду для себя… Я тебе придан… еще со времени долгих ночей в дортуаре Колстонской школы. Между нами было взаимопонимание. Теперь ты изменился, Том. У тебя жесткое, пугающе жесткое лицо. В эти последние недели я пытался как‑то вкрасться тебе в душу; но ты не подпускаешь к себе, ты рассеян, у тебя призрачно‑застывший взгляд.
Томас. Да, так и есть. В этом я похож на императора Нерона.
Уильям. Не понимаю.
Томас.
Если услышу ночью
стук копыт на улице,
думаю о своей смерти.
Он был поэтом – возможно, не хуже и не лучше меня. Кто знает? Был человеком, не хуже и не лучше меня. Кто знает?
Уильям. Твои мысли перескакивают с пятого на десятое.
Томас. Бристоль для меня тесен. Здесь все пошло наперекосяк. Мне не верят относительно Роули. Я хочу в Лондон. Хочу, чтобы мои произведения напечатали.
Уильям. Лондон – предполагает разлуку.
Томас. У меня нет выбора.
Уильям. Бристоль до сей поры тебя кормил. Из Лондона ты хлеб насущный не получал.
Томас. Там большие типографии и издательства. У меня наметились кое‑какие связи. Были и выгодные предложения. Я еду не в неизвестность. Десятки писем, отосланных мною, подготовили почву для моего приезда. Там уже произносят вслух мое имя. Здесь же мое перо не может сдвинуться с мертвой точки.
Уильям. А в Лондоне, думаешь, атмосфера будет благоприятней для твоего духа?
Томас. Меня влечет туда, все дело в этом влечении. Я чувствую привкус крови во рту, стоит мне вспомнить о неутоленных желаниях. Ведь Бог посылает свои создания в мир, снабдив их руками – достаточно длинными, чтобы дотянуться до всего, чего эти создания, вопреки всякому разуму, могут возжелать, поддавшись искушающим их соблазнам.
Уильям. Прими это как знак или предостережение: что сэр Хорас Уолпол[17], поначалу отнесшийся к тебе хорошо, вскоре от тебя отвернулся –
Томас. Чему тут удивляться: богатый человек с бедным сердцем…
Уильям. Издатель Додсли так и не решился напечатать твои сочинения.
Томас. Я давно переложил свое седло на мерина с политической арены. Речь всегда идет о свободе или рабстве. И у свободы отнюдь не лучшие кони.
Уильям. Ты теперь пишешь политические эссе и думаешь о девицах.
Томас. Да, я домогаюсь любви. Но обретаю только мгновения радости.
Уильям. Ты выбираешь выражения, считаясь с моей неопытностью. А почему, собственно? Тебя не раз видели в Селедочном переулке.
Томас. Кого из молодых людей Бристоля там не видели?
Уильям. Девушка из одного такого полузакрытого дома: милая, еще очень юная, добродушная, судя по всему; полненькая или, можно сказать, пышная – наверное, тоже заурядная натура, вроде меня, – которая еще два‑три года назад лелеяла детские мечты, невинно укладывалась в постель – – –
Томас. Теперь преследует меня, пишет мне письма, хотя по ней уже прокатились волны мужчин: матросы и торговцы, солдаты, убежденные холостяки… Это и вправду удивительно, но отдает плохим вкусом.
Уильям (нерешительно). Как же обстоят в этом плане твои дела?
Томас. А ты еще никогда не посещал такие задние комнаты?
Уильям. Нет.
Томас. Тогда твое описание девицы вдвойне ценно. Это чистый вымысел, почти не уступающий в совершенстве вымыслу поэтическому.
Уильям. Почему ты смеешься надо мной?
Томас. Потому что, как мне думается, ты лицемер.
Уильям. Чем я заслужил такой упрек?
Томас. Почему ты делаешь вид, будто ничего не знаешь о моем образе жизни? Уже два года я сочиняю для друзей любовные письма, которые те посылают молодым дамам. Разве мои чувства могли при этом остаться мертвыми? Ты не можешь не знать, что дело обстоит по‑другому. В январе мисс Сингер произвела на свет ребенка. Твой брат Питер и я совместно участвовали в подготовке этого естественного события. Ровно неделю назад я оборвал приятные отношения с мисс Эстер Саундерс. Она стала слишком назойливой, хотела выйти за меня замуж. Вчера закончилась и моя связь с миссис Сьюки Уэбб: у той тоже были свои предрассудки. Покладистая малышка Тэтчер с Рэдклифф‑хилл утверждает, будто природа благословила и ее чрево: с такой же беспощадностью, как чуть раньше – чрево мисс Сингер; но Фанни Тэтчер уже нашла себе вечно хнычущего, медленно угасающего дурачка Льюиса, готового возместить причиненный ей ущерб.
Уильям. Я догадывался… но не знал ничего наверняка… и считал эти слухи преувеличенными…
Томас. Мы уже в возрасте, когда прежних друзей меняют на девушек. Перемену обычно замечают лишь после того, как она произошла. Темной зимней ночью, когда я самым плачевным образом мерзнул, а тебе вдруг взбрело на ум сунуть голову под одеяло и согреть меня дыханием… я подумал сперва о кукле Матильде, а потом – о ее возможном воплощении в человеческом облике… и мне стало почти противно, что рядом со мной лежишь ты.
Уильям. Мне трудно ухватить смысл твоих слов. Их надо понимать как пинок?
Томас. Все подвержено распаду. Даже чистое золото.
Уильям. Ты говоришь ужасные вещи.
Томас. Должны же мы поговорить начистоту… Мы не мерная чаша, мы – содержимое. Мы оказываемся выплеснутыми в мир. Я многих женщин брал, но ни одну не любил; это непорядочно. Однако как уклониться от требований собственной плоти, когда она жаждет толики тепла? Теперь я еду в Лондон. Можешь считать такое решение порождением эгоизма, высокомерия или отчаянья. Мой отъезд это бегство. Если и там меня ждет разочарование, я сделаюсь проповедником‑методистом, в крайнем случае – судовым врачом. Если и это не удастся, моим последним спасением станет пистолет. С ядом я никогда не расстаюсь.
Уильям. А я, значит, оказался выплеснутым туда, где мне самое место.
Томас. Где же тебе самое место?
Уильям. Там, где нет Томаса Чаттертона… Нет его беспокойных пронизывающих серых глаз.
Томас (примирительно). Я был жесток с тобой. Такова моя сегодняшняя роль: вести себя отвратительно.
Уильям. Ты можешь говорить добрые или злые слова, теперь это все равно. Моя стесненная сущность… в качестве теплой шкуры в твоей постели… больше тебе не нужна.
Томас. Ты дольше всех других мог оставаться здоровым рядом со мной, больным.
Уильям. Я теперь наймусь на какой‑нибудь корабль.
Томас. Надеюсь, ты это не всерьез.
Уильям. Ты, как рыцарь удачи, совершишь путешествие в Лондон; я, как юнга, – в Америку.
Томас. Уильям… Я вовсе не хотел оскорбить нашу дружбу. Мы с тобой вместе предавались грезам, состояли в заговоре против нашего окружения. Я не имел от тебя тайн –
Уильям. А я вообще никаких тайн не имел. С первого дня нашего знакомства я был лишь глупым учеником с уже исчерпанными возможностями. Я не мог строить из себя непонятого или нещадно используемого. Я был не более чем твоя случайная тень, отбрасываемая случайным источником света. И потому сейчас ни в чем не раскаиваюсь, а только сожалею… (Он отворачивается.) Успехов тебе в Лондоне!
Томас. Ты в самом деле хочешь наняться на корабль?!
Уильям. На первый же, где меня возьмут. В моем телосложении, надеюсь, недостатков не обнаружат.
Томас. Я услышу о тебе?
Уильям. Никогда. Думай себе в утешение, что я проживу еще пятьдесят лет. Тогда для тебя ничего не изменится, если я умру через год: ты об этом просто не узнаешь. Я тоже буду думать, что ты проживешь еще пятьдесят; и даже если могилу для тебя выроют совсем скоро, я, оставаясь несведущим, не стану ее искать.
(Уходит).
Томас (некоторое время стоит, как бы погрузившись в сонное оцепенение). Нужно всему этому дать задний ход!
(Быстро подходит к двери, распахивает ее. На пороге возникает Абуриэль).
Абуриэль. Ты один?
Томас. Мистер… мистер… Какие дела, позвольте узнать, изредка приводят вас в Бристоль?
Абуриэль. Никакие.
Томас. У меня мало времени, сэр –
Абуриэль. Я пришел ради тебя.
Томас. Ради меня? Непривычно такое слышать, сэр.
Абуриэль. Со своим другом Уильямом ты разделался – хоть и собирался сейчас побежать за ним. Он будет прятаться где‑нибудь в подъезде, пока не выплачется и, обессилев от слез, не позабудет себя. Другой друг – Питер, лежащий в могильном склепе, – больше тебя не тревожит. Кэри, которого ты называл своим вторым «я», – теперь лишь пустой звук на твоих устах.
Томас. Я нахожу ваше появление странным, мистер Абуриэль… Ваши познания относительно моей жизни удивительны. До сей поры я видел вас очень редко.
Абуриэль. Верно. Существа вроде меня сами выбирают момент, когда они хотели бы принести пользу.
Томас. И вы полагаете, именно сейчас вам опять представился шанс… оказать мне поддержку?
Абуриэль. Томас Чаттертон вскоре почувствует беспокойство и начнет вглядываться в сумерки за окном – не покажется ли девичья головка.
Томас. Разве я не один на один со своими переживаниями?
Абуриэль. Для твоего возраста возможные переживания легко вычислить; тем более что ты, зная анатомию лишь поверхностно, механизму тела доверяешь больше, чем собственному духу.
Томас. Сэр… Чего, собственно, вы от меня хотите? Почему преследуете? Я вам ничего не задолжал.
Абуриэль. Я лишь рабочий инструмент; а для тебя чужак, чей путь пересекся с твоим: довесок к твоему бытию. Хочу я от тебя только одного: чтобы ты выстоял. Ты обгонял свои годы – до сего дня. Выполняя причудливые проекты, ты следовал закону ниспосланного свыше дара. Искушения же, коим ты подвергался, были земными. И если порой твои поступки припахивали падалью и выглядели как грязь, меня это мало трогало: пусть благонравные бюргеры и бюргерши зажимают себе носы. У меня другие, чем у них, представления о… о грязи. У Природы об этом другие представления, чего ревнители книжной премудрости в упор не замечают…
Томас. К чему вы клоните свою речь?
Абуриэль. К реальности. Ты обстукиваешь стены, ограничивающие твое дарование, ищешь бездну ради страсти, которая едва‑едва тебе показалась. Ты переоцениваешь свою гордость, свои распутства, торгуешь убеждениями и приносишь глубинные внутренние видения в жертву расхожим рифмам.
Томас. Еще слово, и вам придется замолчать, мистер Абуриэль; да, я люблю Марию Рамси.
Абуриэль (насмешливо). Ее одну? Или и другую тоже? Или какую‑то третью? А может, всю дюжину тех, с кем ты, вроде бы, уже расстался?
Томас. Разве это не единственный достойный способ обходиться со временем: делить его на часы одиночества и часы сладострастия?
Абуриэль. Ты настаиваешь на испытании, выстоять в котором не сумеешь. Выбираешь такой грех в качестве доказательства твоей бедности.
Томас. Вы хотите лишить меня мужества, мистер Абуриэль.
Абуриэль. Я всего лишь голос, который ты слышишь. И уже ухожу, ибо чувствую, что стал тебе в тягость.
Абуриэль. Не искушай сам себя, воображая, будто можешь выиграть красивую жизнь.
(Он исчезает. Между тем, уже стемнело. Старая миссис Чаттертон тихо входит в комнату).
Томас. Мудрость, сковывающая волю; призыв к умеренности; изображение счастья, коего жаждет плоть, как греха… Лучше уж стать падшим…
Старая миссис Чаттертон. Какая неудачная страстная суббота! Пойду‑ка я к себе и лягу в постель.
(Уходит).
Томас. Это ты, бабушка? (Входит Мария Рамси.) Мне кажется, я вижу сон. Наконец‑то ты со мной, Полли. Каким безрадостным был бы этот день, если бы ты не пришла! (Он обнимает Марию.) Ах Полли, Полли! Всё во мне опустошено, всё в запустении. Память – обрушившаяся башня. Только ты, душа души моей, стоишь невредимая: словно статуя богини.
Мария Рамси. Что с тобой? Все еще ревнуешь к Фаулеру?.. Для этого нет причин.
Томас. Я свободен. Я больше не ученик. Мне страшно. Удовольствий, которые я познал, было в моей жизни так мало… зато постоянно присутствовали бессонница и холод. Я собираюсь в Лондон. Поедешь туда со мной?
Мария. Я буду тебя навещать… это уж в любом случае. Так значит, твой план удался. Расскажи!
Томас (выглядывает из окна). Мама и сестра возвращаются из церкви. Скорее, поднимайся в мансарду, чтобы соединивший тебя и меня прекрасный миг принадлежал нам одним.
(Оба уходят).
(Появляются Сара Чаттертон и ее дочь Мэри).
Мэри Чаттертон. Томаса тут нет.
Сара Чаттертон. Скверные дни предстоят нам, Мэри. Томас, пока не отправится в Лондон, будет беспокойным, вспыльчивым, несправедливым. У него разорванная душа. Он среди нас – чужак.
Мэри. Он просто несносный юнец, неудачный сын –
Сара. По‑настоящему он так и не освободился от смерти. Он ведь был мертвым, Мэри, когда я его родила…
ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ
Июнь‑август 1770 года
НАЧАЛО ИЮНЯ 1770 ГОДА
ЛОНДОН‑ШОРДИЧ, 48 ХАЙ‑СТРИТ
Большая меблированная комната с двуспальной кроватью, на стене – лавровый венок с бантом. Томас Чаттертон сидит за столом и пишет; повсюду на полу валяются обрывки бумаги и скомканные бумажные листы.
Миссис Уолмсли (входит с ведром и дроковым веником). Так‑то, сэр. Надеюсь, вы не запретите мне хотя бы подмести пол. Вы утонете в этой бумажной пучине. Кроме того, вместе с вами в комнате живет мой племянник. Приведи он в гости товарища, потом сраму не оберешься.
Томас. Мадам… Прошу вас… Поэты ненавидят веники. Уборки плохо согласуются с чтением и сочинительством.
Миссис Уолмсли. Уж не знаю, зачем нужны поэты… Разве только, чтоб в грязном камзоле и поношенном шлафроке сидеть у мансардного окошка и в один прекрасный день помереть с голоду…
Томас.
Вы когда‑нибудь слыхали,
чтобы мерин и блудница
вместе царством управляли?
Понимаете, о чем здесь речь, Мадам?
Миссис Уолмсли. Это что‑то политическое. О нашем правительстве.
Томас. Правильно. Я поддерживаю близкие отношения с Уильямом Бекфордом, лордом‑мэром, и Джоном Уилксом, депутатом парламента[18]. Свобода и правда – лучшие цели, чем верность правящему режиму. Я пишу для «Фрихолдерз мэгэзин», для «Таун энд кантри мэгэзин», для «Миддлсекс джорнал» – короче, я стал политическим автором, а дело справедливости отлагательств не терпит. Всего сукна, производимого в Англии, не хватит, чтобы прикрыть те мерзости, которые совершаются толстосумами, правительством и судейскими. Но люди, как правило, слепы. Им нужно открыть глаза. Поэтому я и пишу. Прошу вас: примите во внимание мою спешку и удалитесь, не завершив задуманное. К тому же, еще сегодня я уйду по делам; тогда вам и представится шанс осуществить ваше полезное намерение.
Миссис Уолмсли. Хорошо. Я загляну к вам еще раз, попозже.
(Она уходит. Томас Чаттертон продолжает писать. Врывается, не постучав, миссис Баланс).
Томас. Уважайте меня. Это комната, а не коридор. Я требую, чтобы вы стучали, прежде чем войти.
Миссис Баланс. Это же я, Томми, – твоя кузина.
Томас. Вы несносны, кузина Баланс. Мое имя не Томми. Вы слышали, чтобы какого‑нибудь поэта звали Томми? По отношению к себе я такого не позволю. Мое настоящее имя вам известно, как и другим жильцам этого дома. Я требую от вас уважения, а не доверительности.
Миссис Баланс. Я нахожу, что вы ведете себя глупо, Томас Чаттертон. Кроме того, скорее у меня, а не у вас, есть повод для жалоб.
Томас. Как, простите?
Миссис Баланс. Я знать не знаю никаких поэтов, а какие у них имена – тем более. Зато могу с уверенностью сказать, что я твоя кузина и, сверх того, почтенная женщина: вдова моряка, которая взяла на себя обязательство заботиться о твоем телесном благополучии… имеются в виду еда и питье.
Томас. Я прошу… Я требую, чтобы вы вели себя со мной как с уважаемым человеком и соответственно ко мне обращались. Если вы не знаете, что такое поэт, то хотя бы признайте во мне личность, к тому же прилично одетую, – как нечто несомненно наличествующее.
Миссис Баланс. Мне вы не задурите голову, Томас Чаттертон. Мое теперешнее намерение и, между прочим, мой долг, как вашей кузины, – дать вам совет. Ваши друзья Фелл и Эдмунде, издатели либеральных журнальчиков – для которых работали и вы, – попали за решетку. Об этом можно прочитать в газетах, да и сами вы, Томас Чаттертон, что‑то такое рассказывали. По этой ли, по другой ли причине, но ваши опусы перестали пользоваться спросом, чего вы не можете отрицать. Вы сейчас пишете в пустоту или чтобы швырять написанное себе под ноги; в лучшем случае – для уличных певцов или музыкальных шарлатанов. Вы перебираете последние шиллинги, завалявшиеся в кармане, и надеетесь… уж не знаю на что.
Томас. У меня прекрасные отношения с лордом‑мэром. Его письменное обращение к королю – имевшее следствием бегство одного коррумпированного министра (и, увы, также заключение под стражу таких порядочных людей, как Фелл и Эдмунде), – вскоре получит большой резонанс в прессе. Уильям Бекфорд нуждается в моем писчем пере.
Миссис Баланс. А сами вы нуждаетесь в более насущной пище – в хлебе, например. Я с тревогой наблюдаю, что вы одеваетесь слишком элегантно, передвигаетесь по городу в портшезе –
Томас. Это необходимо. Когда я сижу в кофейне с братом какого‑нибудь лорда и набрасываю план объемистого справочника по истории Лондона, я не могу выглядеть как бедный семнадцатилетний ученик писца.
Миссис Баланс. Но ты в самом деле беден. Ты должен признать, что твоя литературная деятельность закончилась крахом, и приискать для себя какое‑нибудь скромное местечко – писца или книготорговца. Твои высокопоставленные знакомые, наверное, могли бы найти тебе прилично оплачиваемое занятие, в торговой или правовой сфере.
Томас. Вы, кузина, не только навязчивы, но прямо‑таки одержимы стремлением вновь и вновь одаривать меня очень полезными, благожелательными, но совершенно не подходящими мне рекомендациями. Вы желаете моего внутреннего разрушения, хотите, чтобы мой мозг взорвался… как будто я из чистой заносчивости покинул Бристоль и тамошнюю контору на Корн‑стрит. Лучше уж я опубликую нечто такое, за что меня посадят в Тауэр, как Уилкса, – это, по крайней мере, поспособствует моей славе.
Миссис Баланс. Вы, Томас Чаттертон, рассуждаете на свой манер, я – на свой. У нас, конечно, разные способы рассуждения. Зато денежные купюры, которые нужны вам и мне для жизни, – одинаковые; в этом я убеждена. Что и позволяет мне перейти к следующему пункту. Вы трапезничаете за моим столом. Мы договорились, что вы за это будете вносить некий скромный вклад. Вы скверный едок: большинство моих блюд вам не нравится. Чтобы вы не оставались голодным, мы условились, что я буду готовить еду по вашему вкусу. Но получается, что вы манкируете едва ли не каждой трапезой. Вы пишете – и не хотите, чтобы вас беспокоили; впадаете в буйство, когда я говорю, что суп уже стоит на столе и скоро остынет. Или вы в это время в городе. Или у вас нет аппетита. То, что я приготовила, как правило, пропадает. Редко случается, что вы, спустя сколько‑то часов, проглотите холодный остаток… Не говоря о том, что свой вклад в домашний бюджет вы уже три недели как не вносили.
Томас. Вы получите свои деньги, кузина. Я жду больших гонораров, 2 гиней 17 шиллингов – только за месяц май. Поэтому не беспокойтесь, пожалуйста. Впрочем, вы несправедливы ко мне, если думаете, что я не ценю ваши кулинарные способности. Просто я сознаю, что на настоящий момент задолжал вам сколько‑то денег. Я не хотел бы злоупотреблять вашим доверием. Я невзыскателен и вполне обхожусь хлебом с водой.
Миссис Баланс. Дополняя их вареным бараньим языком. Это уже стало притчей во языцех.
Томас. Язык вкусен, дешев и питателен. К тому же потребность поесть я испытываю в основном по ночам.
Миссис Баланс. Вся ваша жизнь – сплошной хаос. Я в самом деле не понимаю, столуетесь вы у меня или нет.
Томас. Конечно, да, кузина; однако мне представляется правильным, чтобы мы отказались от совместных трапез до той поры, когда я ликвидирую свою задолженность.
Миссис Баланс. Не могу же я позволить тебе умереть с голоду!.. Ужин, между прочим, готов.
Томас. Очень любезно, что вы напомнили мне об этом; но сейчас я погрузился в работу – глубже, чем всегда.
Миссис Баланс. Я уже ухожу. Вы неисправимы. Люди порядочные так себя не ведут, Томас Чаттертон. Вы, похоже, родились в несчастливый час.
(Уходит).
(Томас Чаттертон рвет на мелкие клочки лист бумаги, начинает писать снова. В дверь стучат).
Томас. Кто там еще?
(Входят мистер Уолмсли и его племянник Джек).
Мистер Уолмсли. Простите, если мы вам помешали, мистер Чаттертон; но дело безотлагательное. Речь идет о моем племяннике: вот этом, который делит с вами постель, мистер Чаттертон. Он вас боится. Не так ли, Джек, ты ведь боишься этого господина?
Джек. Да.
Томас. Не понимаю. Ничего плохого я вашему племяннику не сделал. Я обходился с ним дружелюбно.
Уолмсли. Он говорит, что время от времени, когда вы остаетесь вдвоем, вы неотрывно смотрите на него четверть часа или даже полчаса, не произнося ни слова, – смотрите с жутковатой пристальностью. Ему почти пятнадцать. В этом возрасте человек ощущает в себе какие‑то телесные изменения и смущается, когда его так пристально рассматривают. Не правда ли, Джек?
Джек. Да.
Уолмсли. Он еще говорит, что, насколько ему известно, вы, мистер Чаттертон, не спите, когда лежите с ним рядом. Что будто бы вы привыкли ложиться очень поздно – порой в три или четыре часа утра. Но и тогда ваши глаза не закрываются, а пялятся в серые сумерки. Утром же, в пять или в шесть, когда Джеку пора вставать, ваши глаза будто бы все еще открыты и вы поднимаетесь одновременно с ним. Ты ведь так мне рассказывал, Джек?
Джек. Да.
Уолмсли. Почти каждое утро комната усеяна клочками бумаги, не больше шестипенсовика, – разорванными листами, которые вы исписали ночью, крошечными буквами. Не так ли, Джек?
Джек. Да.
Уолмсли. Он еще говорит, что вы будто бы питаетесь чуть ли не одним воздухом: вам, дескать, хватает нескольких глотков воды, двух‑трех кусков хлеба, с прибавкой – дважды в неделю – вареного языка, который вы достаете из кармана. Ведь ты так говорил, Джек?
Джек. Да.
Уолмсли. Он вас считает призраком, а не человеком. Он боится. Он больше не хочет спать с вами в одной постели и делить с вами комнату. Это я и хотел вам сообщить, мистер Чаттертон. Дело серьезное. Мы с супругой поставили для него кровать в комнате его сестры; дочке почти семнадцать, ему – между четырнадцатью и пятнадцатью. Но другого выхода нет… Ступай, Джек, займись своими делами!
(Джек уходит).
Томас. Значит, комната наконец принадлежит мне одному.
Уолмсли. Это я и хотел сказать: вам так даже лучше, мистер Чаттертон. Я знаю, вы не пренебрегаете девицами. До сих пор вам приходилось посещать район между Черинг‑Кросс и Флит‑Дич. Отныне вы сможете время от времени приводить к себе модистку… или кого вы предпочитаете.
Томас. Если бы не мадам Баланс…
Уолмсли. Ваша кузина ведь не надзиратель над вами… В крайнем случае ее можно обмануть.
Томас. Не будем больше об этом, мистер Уолмсли. Моя жизненная задача – писать. Совсем без девиц мне не обойтись; но они – дело второстепенное.
Уолмсли. Вы живете в порядочном доме, понятное дело. Но я также понимаю, что природа требует своего. Вы ведь не бесплотный дух, за которого вас принимает суеверный юнец, – чтобы вы поняли меня правильно.
Томас. Джек считает мою работу ненужной, видит в ней что‑то мертвое; мне больно такое слышать. Тот, кто кладет кирпичи и скрепляет их раствором, делает что‑то зримое, его работу не назовут призрачной. Мой же взгляд устремлен далеко, в Далекое…
Уолмсли. Мы, мистер Чаттертон, люди простые. Нам с вами остается обговорить арендную плату. Вы отныне будете один занимать лучшую комнату в доме, и наценка вполовину прежней квартплаты кажется мне справедливой. Итак, вместо трех шиллингов в неделю, как прежде, вы теперь будете платить четыре шиллинга и шесть пенсов.
Томас. Договорились, мистер Уолмсли. Что касается моего старого долга –
Уолмсли. Это не срочно, сэр. Молодые люди порой попадают в затруднительное положение… Так что не тревожьтесь.
Томас. Очень любезно с вашей стороны.
Уолмсли. Не примите сказанное в обиду, прошу вас. Мальчишка прожужжал мне все уши… На сем разрешите откланяться.
(Уходит).
Томас (пишет) [19].
Новые стихи, даже если они хороши,
не принесут прибыли книжной лавке:
кости поэта, живого, продают за гроши,
за мертвые кости – дерутся у катафалка.
(В дверь стучат).
Томас. Почему мне не дают работать?! Неужто помехам не будет конца? Входите – прошу вас!
(Входит Мария Рамси в дорожном платье).
Томас (вскакивает). Мария – Мисс Рамси – Полли, любимая!
Мария Рамси. Томас! – Томас Чаттертон – обнимите же меня!
Томас (обнимает и целует Марию). Вы в Лондоне. Из Бристоля сюда! Я уже потерял надежду.
Мария. Я должна раз и навсегда освободить вас от ревности. Перестаньте преследовать бедного Фаулера сатирическими стихами! Да, он молится на меня. Но это, в конце концов, его право – учитывая, что я совсем не дурнушка и вообще многим нравлюсь.
Томас. Полли!
Мария. Я не была любовницей Фаулера, если хочешь знать.
Томас. Зато теперь станете моей возлюбленной!
Мария. Томас… Вот я и приехала. Я ведь тогда, в Бристоле, обещала тебе.
Томас. Мария… Полли… Пусть тотчас повторится то, что было между нами в прощальный вечер.
(Снова обнимает ее).
Мария. Томас… Я должна сразу же ввести твою… и мою радость в определенные рамки: я останусь в Лондоне только на три дня.
Томас. От такого ограничения радость поначалу только усилится.
Мария (садится). Ты странный… Непритязательный… Я, конечно, не хочу становиться у тебя на пути…
Томас. Полли! Что за нелепая мысль!
Мария. Она не лишена основания.
Томас. Абсолютна лишена. И совершенно бессмысленна.
Мария. Не так давно – в последний день мая, если не ошибаюсь – Томас Чаттертон, сидя в «Кофейне Тома», написал своей сестре пространное письмо, где был такой постскриптум: «В эту минуту мое сердце пронзили черные глаза некоей молодой дамы, проезжающей в наемном экипаже мимо меня. Если Любимая соизволит остановиться, ты узнаешь об этом из следующего письма».
Томас. Так значит, именно ревность была причиной твоего приезда сюда – или, по крайней мере, его ускорила?
Мария. Может быть. Я хотела посмотреть, как ты живешь. Я правильно запомнила содержание письма?
Томас. Правильно, но не полностью. Отсутствует продолжение. Которого не было, разве что такое: наемный экипаж проехал мимо, и эту даму я больше не видел.
Мария. Если, конечно, ты меня не обманываешь…
Томас. Я влюблен, в самом деле влюблен. Но пусть дьявол меня заберет, если я признаюсь, в кого.
Мария (сухо). Мне ты обязан сказать.
Томас. В мисс Марию Рамси – в тебя, Полли!
Мария. Томас… Ты сбиваешь меня с толку зигзагами своей речи. Я, в конце концов, знаю, что ты относишься к девушкам не так уж серьезно. Мисс Тэтчер вскоре выйдет замуж за мистера Льюиса, и обитатели Рэдклифф‑стрит полагают, что виновник такой спешки – Томас Чаттертон. Твои чувства к мисс Уэбб тоже наверняка еще не остыли, хоть между вами и произошла ссора. А какие связи ты