39 БРУК‑СТРИТ, ХОЛБОРН
Мансарда с двумя окнами в доме миссис Эйнджел.
Обычная односпальная кровать и односпальная кровать с балдахином. Стол, стулья, письменные принадлежности, бумаги.
Арран лежит в кровати под балдахином, Нэнси Брокидж – на другой кровати. Оба спят.
Время близится к вечеру.
Томас Чаттертон (входит; окидывает взглядом комнату, спящих, свои бумаги; читает с листа вслух).
Наг я и без друзей, одиночество – мой покров,
место всякое счастья давно для меня закрыто.
Дух поврежден, тоскою измучен, суров –
Слезы лицо запятнали, будто оно неумыто.
…………………………
(Обрывает чтение, подходит к кровати под балдахином.) Арран, уже вечер. Тебе пора, вставай!
Арран. Ночь долгая. Дай мне понежиться еще хоть четверть часа.
Томас. Что ж, насладись последними минутами в тепле.
Арран (переворачивается на другой бок). Я наслаждаюсь… наслаждаюсь… постель…
Нэнси Брокидж. Пусть этот невежа поднимется, чтобы я могла спокойно одеться.
Томас. Если вы проснулись, мисс Нэнси, то, будьте так добры, встаньте на сей раз первой!
(В дверь энергично стучат, входит миссис Эйнджел).
Миссис Эйнджел. Я полагаю, что могу войти, не обременив вас…
Томас. Прошу, миссис Эйнджел –
Миссис Эйнджел. Я к вам по делу, мистер Чаттертон. Мне только что – в лавке – рассказали, что вы хотели у булочника, напротив, купить буханку хлеба в кредит. Вам отказали. Подозреваю, что в кармане у вас нет ни шиллинга. У вас, должно быть, дня два не было во рту ни крошки…
Томас. Что булочник отказал мне в хлебе, тут нет ничего особенного; что он болтает об этом – унизительно.
Миссис Эйнджел. Кто попал в беду, не должен задирать нос. Интересно, какие обстоятельства довели вас до такого состояния? Когда вы поселились у нас два месяца назад, от вас исходил скорее аромат достатка, чем запах бедности. Вы прежде жили у родственницы, которой наверняка платили за пансион не слишком много; но предпочли переплачивать – ради той свободы и тех удовольствий, которыми пользуетесь у нас. Однако вот уже четырнадцать дней, как вы задолжали квартплату… и плату за персональное обслуживание.
Томас. Вот уже четырнадцать дней, как я не претендую на персональное обслуживание.
Миссис Эйнджел. Чем вы занимаетесь, мистер Чаттертон, я не имею возможности проследить, да и не желаю этого знать.
Томас. Я работал, работал день и ночь – писал. К счастью, постояльцы, которые спят здесь днем, не имеют привычки храпеть. Они лежат на кроватях, как деревянные чушки.
Миссис Эйнджел. Если обрывки бумаги, которые валяются всюду, считать результатом вашей деятельности, то вы сказали правду.
Томас. Комическую оперу, предстоящая премьера которой вселяет в меня большие надежды, пока даже не репетируют. Хотя музыка к ней готова. Струнные, флейты, рожки, гобои, кларнеты, фаготы, клавесин –
Миссис Эйнджел. Мы верим вам, что это исправит ситуацию; мы же не изверги…
Миссис Эйнджел. Почему вы не остались в доме Уолмсли? Там вам было бы легче проявлять терпение.
Томас. Вспомните, миссис Эйнджел: 21 июня умер от апоплексического удара Уильям Бекфорд, лорд‑мэр. Нас с ним многое связывало. Общие политические задачи… Мое перо всегда было готово ему служить. И тут нашим совместным планам пришел конец. Узнав о его смерти, я закричал. Моя кузина, миссис Баланс, стала свидетельницей некрасивой сцены – случившейся со мной истерики. Когда я успокоился, она, не подумав, принялась в очередной раз меня убеждать: я, дескать, должен найти себе нормальную гражданскую должность… то бишь предать свой талант. Она говорила и говорила, не слушая моих возражений. А ведь стоило ей проявить хоть немного чуткости, и я вспомнил бы о других – поэтических – замыслах. Но в той ситуации хотелось прежде всего освободиться от ее мелочного надзора, стряхнуть с себя тягостную опеку, обрести свободу.
Миссис Эйнджел. Какие же у вас виды на будущее?
Томас. Прошу вас, миссис Эйнджел, не тревожьтесь о квартплате. В ближайшее время мое положение изменится к лучшему. Свою писательскую сноровку я направил к другим целям. Две новые комические оперы уже в работе –
Миссис Эйнджел. Мистер Чаттертон… Мы ведь сейчас разговариваем вполне откровенно… Вы возбуждаете наше сострадание. Наш дом ценит вас как приятного человека. Я предлагаю вам отужинать вместе со мной, чтобы вы наконец наелись досыта. Мы могли бы потом в приятной обстановке устранить вашу задолженность нам.
Томас. Мадам Эйнджел… Я не могу… Не смею…
Миссис Эйнджел. Чего вы не можете? Чего не смеете? Отужинать со мной? Приятно провести время? И вам не стыдно такое говорить? Или прежде вы не навещали меня на моей половине? Или – до умопомрачения втрескались в эту куклу, неумелую первогодку?
Томас. Дело не в том. Вы должны меня извинить. Я не могу объяснить подробнее; но у меня имеются причины – вполне конкретные, важные…
Миссис Эйнджел. Отказ есть отказ. Я не настолько глупа, чтобы не понять… Я полагаю, плоды ваших поэтических занятий уже настолько созрели, что завтра вы вернете нам долг.
(Миссис Эйнджел уходит).
Томас. Мадам Эйнджел!
Нэнси Брокидж (выпрыгивает из постели и, разговаривая с Томасом, начинает одеваться). Не понимаю, Томас, почему ты не захотел сделать хозяйке приятное. Ты бы наелся досыта; и долги она бы тебе простила. Она недурна собой, не старая и не взбалмошная.
Томас. Нэнси, это невозможно… Я не могу… Не потому, что она мне неприятна… просто я болен. Я подцепил стыдную болезнь.
Нэнси. Я почти догадалась. Твоя сдержанность в последнее время слишком бросалась в глаза. Утешься: это вылечивается; или… к этому привыкаешь.
Томас. Мистер Кросс, аптекарь, дал мне каломель и витриол.
Нэнси. Мистер Кросс, аптекарь… Правильно. Он человек умный и опытный; можешь на него положиться. Он уже многих избавил от этой напасти… Я объясню мадам Эйнджел, почему ты вел себя нелюбезно.
Томас. Ей – ни слова. Даже не намекайте. Я запрещаю!
Нэнси. Если я промолчу, тебе будет хуже.
Томас. Со всеми неприятными проблемами я вскоре разберусь, не сомневайтесь.
Нэнси. Меня радует, что ты в этом так уверен… Я собралась. Ухожу. Увидимся завтра.
(Поспешно целует Томаса и уходит).
Арран (вылезает из‑под балдахина, одевается). Мистер Чаттертон… Ваша печаль пугает меня. Она тянется издалека.
Томас. Арран… Всякая беда тянется издалека. Она была выслана против нас уже очень давно – и только теперь нас настигнет. Бедность, наша бедность очень стара. Ей много тысяч лет. Мы с незапамятных времен рабы. Кто еще может верить в Бога? Ревниво карающего нас за радость – болезнью?
Арран. Держите. У меня есть шиллинг. На хлеб, по крайней мере, вам хватит.
Томас. Спасибо, Арран; но твой шиллинг я не возьму.
(Отдает монету).
Арран. Думаете, я заработал его грязным способом?
Томас. Голодающим, беднякам позволено всё. Судить их никто не вправе. Нет, Арран, эта монета чиста в той же мере, что и любая другая.
Арран. Значит, вы слишком горды, чтобы взять деньги у хастлера?
Томас. Да, я горд. Это отговорка, оправдывающая мои дурные поступки. Но я вообще больше не хочу быть Томасом Чаттертоном.
Арран. Наверное, ни один человек не может стать кем‑то другим, сэр. И потом, ваша натура все‑таки предпочтительнее… моей, к примеру.
Томас. Чем же? Интересно узнать.
Арран. Имей я ваши серые глаза… Я хотел сказать: ваш взгляд, ваше лицо… или как это называется… Мне бы не пришлось так усердствовать, чтобы рекламировать свою круглую задницу. Лицо у меня плоское, как сковорода, – это многие говорили. Я был зачат в кровати поденщика… если, конечно, там было что‑то вроде кровати. Лоб мой часто собирается в складки, волосы рыжие. А ноздри настолько широкие, что в них попадает дождь. Чем я заслужил, что родился таким нескладным? Что у меня нет родителей? Что я, сверх того, постоянно боюсь – боюсь еще худших бед?
(Он беззвучно плачет).
Томас. Арран… Арран… Да, мы отребье. Чей‑то эксперимент, причем неудавшийся. Наш удел – бесправие. А гордость… мы ведь заговорили о гордости… дает единственный спасительный шанс. Когда кто‑то один не захочет терпеть унижения… перестанет глотать обиды… откажется от тех крох надежды, что порой выпадают и нам, беднякам, и ничего больше для себя не потребует… кроме по праву принадлежащего всем: неба… Тогда мы, высоко подняв головы, узнаем: не разочарует ли нас и оно.
Арран (раскуривая трубку). Я понял не все, что вы сказали, сэр. Но сейчас мне пора спускаться.
(Уходит).
Тем временем стемнело. Томас Чаттертон зажигает свет.
Томас (пишет). «Кто осужден на горькую нужду, на беды…» Нет! Стихи, как проявление жалости к себе, – с ними должно быть покончено. С Томасом Чаттертоном должно быть покончено. Голод в желудке и гной в промежности… гул в голове… этот страх… это промедление, хотя единственная гложущая воля, нацеленная на то, чтобы обеспечить мне окончательный покой, пронизывает меня и мои кровеносные сосуды… – покончить со всем этим! Протесты, делириум смертного страха, ужас перед последней болью – (Он снова начинает писать.)
«Мистеру Уильяму Бредфорду Смиту –
Непогрешимый доктор, а в прошлом мое лекарство, примите это послание во искупление долгой немоты. Ваша просьба – чтобы я дал о себе знать – была бы давно исполнена, если бы я понимал, как целесообразней всего писать стихи: сочинить ли кармен‑гендекасиллаб [20], или гексастихон [21], или огдастихон [22], и, опять же, – тетраметром [23]или септенарием [24]. Соблаговолите услышать, что я уже давно страдаю от поэтической кефалопонии [25], сиречь тяжести в голове, так что лучше я сразу начну с акростиха, но от него плавно перейду к тренодии, сиречь надгробному плачу. Это стихотворение могло бы звучать так: первая строка – акаталектус, сиречь совершенно чистый стих; вторая – этиология, сиречь исследование причины того, о чем говорилось в первой строке; третья‑ акирология, сиречь неправильный способ письма; четвертая – эпаналепсис, сиречь повторение предыдущей строки, с перехлестной рифмовкой; пятая – диатипосис, сиречь наглядное изображение красоты; шестая – диапоресис, сиречь смущенная болтовня успеха; седьмая – брахикаталектон, сиречь такой стих, у которого в конце чего‑то не хватает; восьмая – экфонезис экплексиса, сиречь вскрик удивления. Короче: эмпориум, сиречь склад в мозгу, не может выдержать большого синхизиса, сиречь случайного умножения слов, без сизизии, то есть, скажем так, накопления неблагоприятных факторов. Я поэтому решил отказаться от Парнаса и советую Вам поступить так же, а взамен углубиться в мистику мыловарения. Только не думайте, будто моей целью – когда я упоминаю мыло – является миктеризм, сиречь издевка. Нет: Мнемозина, богиня памяти, помогает мне распознать все ваши великие заслуги (поскольку я не страдаю амблиопией, сиречь близорукостью), и они навечно останутся в моей памяти,
Hasmot Etchaomtf [26] »
Уильям – теперь те ночи, когда я спал с тобой, и дни, проведенные на редклиффских лугах, где я читал тебе стихи Роули, раз и навсегда вычеркнуты. (Он запечатывает письмо, рвет лежащие на столе бумаги, бросает обрывки на пол. Потом берет стакан с водой, высыпает туда мышьяк, кладет рядом опиум.) Ну вот и все. Если существует божественная милость, я прошу для себя этой милости[27]. (Выпивает яд. Облизывает губы, ждет с боязливым удивлением, через минуту сбрасывает камзол, падает, скривив лицо, на кровать, снова вскакивает, хватается за живот, сгибается пополам.) Боль – нестерпимая боль – кто ее выдумал, эту боль? Кто создал эту адскую действительность? Я сгораю внутри. Кто за это в ответе? – Кто? (Он заталкивает в рот опиум, кашляет, давится блевотиной, валится на постель, сует в рот подушку, извивается, рвет на себе рубаху, скатывается с кровати на пол.)
Абуриэль (входит в дорожном костюме, гасит свечи, приближается к самой рампе). Будет и продолжение. Придет проверяльщик трупов. Тело отвезут на кладбищенский участок при работном доме на Шу‑лейн и сбросят в облицованную кирпичом яму, где до него успели побывать многие; и ночью гробокопатель продаст этого мертвеца торговцу трупами, потому что молодые покойники анатомам нравятся больше, чем старые… Когда восемнадцатилетний юноша, отмеченный гением, угасает, голодный и вытолкнутый из жизни, остаются виновные в его смерти. Бедняки, которые ничем не владеют, должны быть оправданы. Властьимущих же, собственников, господ, набивающих себе желудок, можно и нужно спросить: ожидаете ли вы, что не облеченный властью ангел, который дается в спутники Призванному, будет торговать, красть, грабить, обманывать, убивать вам подобных, чтобы сохранить одну ценную жизнь? Долг ангелов заключается в другом. Долг же людей – не взваливать на себя вину перед лучшими.
КОНЕЦ
Татьяна Баскакова