Летние месяцы были посвящены Аполлону, в зимние его сменял Дионис. И его приютила святая гора его брата. Правда, о храме он не заботился — мы уже знаем, его излюбленным местопребыванием были поляны и рощи диких гор. Таковые находились и на верхнем склоне Парнасса перед пещерой «корикийских» нимф. Сюда созывал Дионис своих поклонников — вакхантов, но более вакханок. Они стекались со всей Греции, чтобы здесь в честь бога кружиться в ночных хороводах, одетые в оленьи шкуры (небриды) поверх своих платьев, увенчанные плющом и с шаловливыми тирсами в руках. Гремела музыка, мчались хороводы, сотни факелов освещали нагорную поляну; завидит багровое их зарево пловец, рассекающий волны Коринфского залива, и скажет про себя, молитвенно подняв правую руку: «Привет вам, блаженные! Испросит для нашей Эллады милость благословенного бога!» А по миновании священнодействий вакханки возвращаются каждая к себе и рассказывают домашним о чудесах, которых их удостоил Дионис.
Эти собрания вакханок на Парнассе происходили и в более поздние столетия, когда уже прекратились вакхические пляски на Кифероне и других горах. Но мы еще не покидаем царства сказки; мало того, мы возвращаемся к године гибели дома Кадма в Кадмее. Младшею его дочерью, как мы видели, была Инб; он выдал ее за Афаманта, царившего в соседнем с Фивами городе Орхомене Посмотрим же, какова была ее судьба
ЗОЛОТОЙ. ОВЕН
В дни своей смелой молодости орхоменский царь Афамант пленил своей красотой бессмертную нимфу, небесную Нефелу, то есть Тучу. Прислонив свою воздушную ладью к груди возвышавшегося над городом утеса, она спустилась к нему, вошла в его дворец и провела с ним несколько лет. Но странницам-тучам не велено вечно жить на одном месте: стосковалась Нефела по своему небесному приволью, по бушующим бурям и гневным грозам. Взошла она на свой утес, отцепила свою воздушную ладью и поплыла по синеве эфира.
А в доме Афаманта два детских голоса звали свою исчезнувшую матушку; это были мальчик Фрикс и цветок-девочка, златокудрая Гелла (helle). Закручинился и сам царь — но делать было нечего. Оставить дом без хозяйки, царство без царицы тоже было нельзя. Это было как раз в то время, когда царевна Инб, младшая дочь Кадма, изгнанная из Кадмеи, пришла искать у него убежища. Недолго думая, он предложил ей быть его женой — она согласилась. Старцы его совета укоризненно качали головой: не к добру это, подумали. С тех пор и пошла гулять поговорка: «От богини — смертную, как Афамант».
Легче стало дышаться Инб после киферонских ужасов: муж ее любил, сорхоменцами она ладила — вот только пасынки ей досаждали. Ее ненависть к ним еще усилилась, когда она сама стала матерью двух мальчиков, Леарха и Меликерта. Это были мальчики как мальчики: здоровые, румяные — но все же им было далеко до сына богини, красавца Фрикса. Черной тучей свешивались его волосы на белоснежное чело, пламенем молний пылали его глаза; нет, куда было до него ее детям! Она решила его извести; но как? Народ боготворил молодого царевича; он побьет ее камнями, если она против него что-нибудь предпримет. Она это знала; нет, думает, убить я тебя убью, но только не своей рукой… Кто-то ей подсказал эту греховную мысль? Не иначе, как страшный Аластор, дух гибели дома Кадмидов.
Незадолго перед тем Деметра, божественная сестра Зевса, научила людей хлебопашеству; как и почему, это вы прочтете в другом рассказе. Как это естественно, народ у своих царей узнавал законы новой науки: орхоменцы в амбары Афаманта приносили урожай своих полей и от него получали требуемое для их обсеменения и для собственного пропитания. Не столько, впрочем, от него, сколько от царицы, которая всегда старалась поставить себя на место своего слабовольного супруга. На этом Инб и построила свой нечестивый план. Когда народ пришел к ней за зерном для посева, она дала ему требуемое, но это были не свежие, всхожие, а сушеные, мертвые семена.
Хлеб, разумеется, не уродился; нивы если и позеленели, то от чертополоха и других сорных трав. Что было делать? Весть о чудесном оракуле в Дельфах быстро проникла в соседний Орхомен: «Спросим Аполлона о причине божьего гнева!» Царица улыбнулась: «Конечно, спросим». Она послала для виду гонца в Дельфы, но сама заранее дала ему ответ, так что бога нечего было и беспокоить. Ответ же гласил: «Вы искупляете грех Нефелы, покинувшей небесные пути для недозволенного сожительства со смертным; и гнев божий прекратится не раньше, чем вы принесете Зевсу в жертву ее сына, царевича Фрикса».
Стон пронесся по рядам собравшегося народа, когда ответ был ему прочитан; но с божьим гневом шутить было нельзя. Стали требовать от царя, чтобы он исполнил мнимое слово Аполлона; тот, слабовольный и слабоумный, покорился; Инб, разумеется, и подавно не возражала. В ближайшее полнолуние должен был свершиться страшный обряд — заклание человека, мальчика, на алтаре бога.
Гелла не отходила от своего обреченного брата. «Матушка, где ты? — взывала она. — Матушка, помоги своим покинутым детям!» Но Фрикс уныло опустил голову: «Как она нам поможет? Не нарушит бедная нимфа воли Зевса и слова Аполлона».
Но что это? По чистой лазури неба плывет золотая тучка, спускается все ниже и ниже; да, это она, их желанная мать! Она сходит, и за ней сходит невиданное чудо — великан-овен о золотом руне. «Воли Зевса и слова Аполлона я нарушить бы не могла, но здесь действуют не они, а обман вашей мачехи… Доверьтесь этому овну, но крепко держитесь за его руно. Обет же, данный Зевсу, должен быть исполнен: куда овен вас спасет, там принесите его в жертву Зевсу». Она поцеловала своих детей, оставила им овна, а сама умчалась на своей воздушной ладье.
Немедля Фрикс и Гелла расположились на широкой спине овна; тот быстро побежал к морю, омывающему северный берег Беотии, затем между ней и Евбеей, между Евбеей и Андросом и дальше, все дальше по открытому морю. Плывут, плывут — Фрикс держится крепко, но Гелла уже слабеет. Слава богам, вот виден материк. Гелла рада, сейчас можно будет сойти на сушу — нет, открывается внезапно пролив, и овен круто сворачивает туда. Гелла вскрикивает и соскальзывает в голубую пучину. Мгновенно она поглотила ее; Фрикса, прежде чем он мог опомниться, овен умчал дальше. А пролив, в котором утонула Гелла, был по ее имени назван Геллеспонтом (Hellespontos), то есть «морем Геллы».
Опять море — Пропонтида; и опять пролив — Босфор; в его конце две синие скалы, смыкающиеся и расступающиеся: они гибельны для кораблей, но овен быстро пронес между ними своего седока… А там бесконечною гладью расстилается новое море, то, которое позднее называли Понтом Евксинским, то есть Гостеприимным, а мы называем Черным. И еще ряд дней длится томительная езда; но вот уже несомненный конец. Берег, скалы, леса — мрачная, жуткая обстановка.
Фрикс исполнил приказание своей матери, принес своего спасителя в жертву владыке Зевсу и, взяв с собою руно, дал себя отвести к царю — царем же был Ээт, сын Солнца, а его страну звали Колхидой. Жадно сверкнули глаза варвара, когда он увидел в руках у гостя драгоценный дар. Он принял его с честью и, не имея сыновей, женил его на своей старшей дочери Халкиопе. Младшая тогда была девочкой; звали ее Медеей…
ЛЕВКОФЕЯ
Оставим, однако, нашего беглеца в Колхиде и вернемся на его родину. Волнение народа, вызванное исчезновением детей Нефелы, мало-помалу улеглось, особенно когда следующий посев дал обычный урожай. Инб тоже успокоилась; так или иначе, а ненавистные пасынки были устранены; теперь, думала она, мои сыновья унаследуют власть над Орхоменом. И когда опять раздался клич с Парнасса — клич, зовущий вакханок в хороводы на святую поляну, — она, не посещавшая их праздников со времени киферонских ужасов, уступила соблазну. Пошла Инб на Парнасе, пошла — и не вернулась.
Стали подтрунивать: вот и вторая жена у него сбежала! Ну что ж, говорили другие, надо ему найти третью. Афамант, окончательно впавший в слабоумие, не прекословил. Жених он был не особенно привлекательный, но тем привлекательнее было орхоменское царство. Охотница нашлась: это была опять царевна по имени Фемисто. Была она не добрее своей предшественницы, но далеко не так умна; и когда у нее родились собственные дети, один за другим два мальчика, — она возненавидела своих пасынков так же искренно, как некогда их мать — детей Нефелы… Но ненависть так и осталась ненавистью: она бы и не прочь их извести, да не знала, как взяться за дело.
Но вот однажды, когда Афамант, выйдя погулять в поле, грелся на бугорке под лучами весеннего солнца, он заметил странницу, с трудом пробирающуюся по дельфийской дороге. Одета она была в рубище, опиралась на посох, но бледное лицо ее еще сохраняло следы прежней красоты. Подошла она к Афаманту и остановилась; грустная улыбка скользнула по ее губам: «Узнаешь?» — Афамант в ужасе отпрянул: «Инб, ты ли это? И как тебя отпустила царица теней?» Но нет, она была жива. От вакханок она тогда отстала; схватили ее разбойники, увели, продали в рабство; ей наконец удалось бежать — и вот она вернулась. Афаманту стало не легче; как же быть? Двух жен зараз греческий закон не разрешает. Инб его внимательно выслушала; ни жалоб, ни упреков она не произнесла, одна только презрительная улыбка изредка играла на ее губах. «Рабой была там, рабой буду и здесь, — сказала она, — отведи меня домой и скажи своей новой царице, что ты купил меня у проезжавшего мимо работорговца».
Афамант исполнил ее поручение. Фемисто сначала не обратила внимания на неказистую рабу; но эта раба так хорошо умела ей во всем угождать и в то же время обнаружила столько знания и умения в хозяйстве, что та скоро без нее обойтись не могла. Сама же она так успела измениться и подурнеть за годы своей рабской службы, что не только челядь, но и собственные дети ее не могли узнать.
Не успело пройти и трех месяцев, как она стала самой близкой поверенной недалекой царицы и в действительности по-прежнему управляла всем домом. И вот однажды Фемисто открыла ей свое сокровенное желание — желание извести своих пасынков. Улыбнулась Инб. «О, если бы ты знала, — подумала она, — как я с тобою схожусь!» И опять Аластор шепнул ей преступное слово: убить, да, убить, только не своей рукой. Царице же она ответила: «Нет ничего проще». — «Но как?» — «Ты их ночью зарежешь». — «А дальше?» — «Бросим их трупы в старый, заросший водоем». — «А челядь?» — «Мы ее пошлем на всенощный праздник Трофония (местного божества)». — «А царь?» Инб презрительно махнула рукой. «Но что скажет народ?» — «Скажет, что они бежали на золотом овне; это здесь водится».
Настал праздник Трофония; челядь ушла, только царица да Инб остались во дворце. «Слушай, — начала Инб, подавая царице взятый в царевой спальне меч, — ты знаешь, где постели твоих детей и где постели пасынков. Чтобы ты не могла ошибиться, я покрыла детей белой, а пасынков черной овечьей шкурой». Фемисто, вся дрожащая, приняла данный меч и вошла в детскую… Инб проводила ее насмешливой улыбкой; нечего говорить, что она и детей, укладывая их, переложила, и с одеялами поступила как раз наоборот, а светильник поставила в таком отдалении от постелей, чтобы лиц нельзя было различить.
Стоит Инб у дверей детской, прислушивается: сначала все тихо, еле слышны шаги. Видно, подкрадывается. Опять все тихо. Вдруг стон, хрипение — и снова тишина. Дело, значит, сделано; сейчас выйдет. Нет, не выходит. Инб смотрит сквозь щелку. Стоит у постельки, шатается, бросается к светильнику, с ним опять к постельке… Раздирающий крик; светильник падает, гаснет, черный мрак кругом. Еще один крик, последний — и опять глубокая тишина.
Когда Инб, схватив факел, горевший в женской хороме, вошла в детскую, ее взорам представилась царица, лежащая в луже крови у постельки с мечом в груди, а на постельке — бездыханные тела ее детей с перерезанным горлом.
Инб попробовала улыбнуться: «Тем лучше, и она с ними; теперь дом чист. И главное, не я же их убила». Но улыбнуться ей не удалось. И вообще она более ни улыбаться, ни смеяться не могла. Про страшную пещеру Трофония говорили, что кто туда спустился, тот уже не смеется никогда. Инб не бывала в пещере Трофония, но и она более ни смеяться, ни улыбаться не могла.
Народ равнодушно отнесся к происшедшему; ну что ж, царица в безумии убила детей и покончила с собой — ее никто не любил и не жалел. Инб могла бы смело открыться и челяди, и народу; но она не торопилась. Хозяйство, царство — ничто ее не прельщало. Отчего в самом деле ей уже ни улыбаться, ни смеяться нельзя? Бывало, забудется — и тотчас перед глазами багровый свет и в нем два детских трупика с перерезанным горлом. И на странных мыслях ловила она себя иногда: «О, если бы я могла, как прежде, жить в доме Афаманта, ничего не совершив из содеянного мной!» И сама она удивлялась этим мыслям: откуда они? И что за новая сила вселилась в нее?
Она не знала тогда, что эта сила зовется раскаянием. И никто этого тогда еще не знал.
Зверь прямо идет к своей цели, будь то добывание пищи или обладание самкой; нужно для этого пролить кровь — он проливает ее, и никто не говорит ему, что это дурно. И человек > поступает так, пока он зверь: каждое злодейство для него — позыв к новому злодейству, увеличивающий и его ловкость, и его охоту. Но если этого человека коснулся божий дух, то звериная натура его оставляет; и если он раньше не отдавал себе отчета в том, что быть злодеем человеку нельзя, то теперь, совершив злодеяние, он почувствует это с двойной, вдвойне мучительной силой.
Раскаяние овладело душой Инб и более уже не выпускало ее. Не хотелось ей ни хозяйства, ни царства, ни материнства; ей хотелось страдания и искупления.
Но и Афамант изменился. Вид его зарезанных детей потряс его душу до основания: бывало, сидит он, вперяет взор в пустоту — и вдруг гневная жила нальется на его лбу, глаза побагровеют, он вскочит, зарычит… Особенно его раздражало общество жены, как будто он подозревал, что это она убила его младших детей. Она старалась не видеться с ним, запиралась в своей хороме, прижимала к себе своих детей: «Меня, боги, меня карайте, но не их!»
Тщетно. Однажды, когда она водила детей гулять, ей показалось, что кто-то притаился в кустах. Быстро взяв маленького Меликерта на руки, она стала уходить, приказав старшему, Леарху, чтобы он последовал за ней. Но было уже поздно. Притаившийся — это был Афамант — их уже заметил… С диким рычаньем бросился он их преследовать, потрясая тем своим роковым мечом. «Львица! — крикнул он. — Львица, давай сюда своих львят!» Настигши Леарха первого, он принялся его рубить — Инб с младшим на руках бежала без оглядки, чтобы хоть его спасти. Безумный Афамант за ней. Но страшная опасность удесятерила ее силы; она бежит, бежит, конца нет пути; кровавый туман застит ее глаза, ноги не чувствуют почвы под собой, а она все бежит, слыша за собой неустанную погоню. Вдруг в лицо пахнуло свежим морским ветром; она на обрыве: там, глубоко внизу, белые волны разбиваются об утесы… да, но позади бешеный Афамант. Еще один шаг — и она стремительно летит в бушующую пучину…
В прозрачном терему Посидона, глубоко под поверхностью моря, пируют бессмертные обитатели влажной стихии. На высоком престоле сам владыка трезубца; рядом с ним его божественная супруга Амфитрита, а рядом с ней — новая участница их блаженной жизни с миловидным ребенком на руках. Ослепительно сверкает ее белая риза, венок из водорослей осеняет ее прекрасное лицо, и улыбка, счастливая улыбка играет на ее алых, полных губах. Она подносит своему сыну кубок нектара, напитка бессмертных, от которого она только что выпила свою долю; участливо смотрит на них владыка морской — его глаза, часто гневные, теперь сияют одной только добротой и лаской. «Радуйся, — говорит он ей, — Левкофея, белая богиня! Радуйтесь и ты, и твой сын, уже не Меликерт, а Палемон, дитя — питомец шаловливых волн! Ты много согрешила и много выстрадала; но очищающая сила раскаяния коснулась твоей души, и за это ты принята в обитель, где нет более ни греха, ни страдания, ни раскаяния. Подруга Нереид и Тритонов, ты будешь приносить ласковую помощь гибнущим в море пловцам; люди, благодарные, будут вас чествовать таинствами и хороводами, и пока Эллада останется Элладой, ваше имя не будет забыто у ее сынов!»
ЭЛЕВСИНСКИЕ ТАИНСТВА
Солнце уже клонилось к закату, когда поклонники Трофония, среди которых были и челядинцы Афаманта, сидели в саду его жреца за скромной трапезой в складчину. Вспоминали царицу Инб и ее нечестивую хитрость с сушеным зерном. «Это было великим грехом против Деметры, — сказал жрец, — не для этого научила она людей возделывать ниву».
— А как это было, отец? — спросил один из челядинцев. — Мы все едим хлеб и знаем, что это ее дар, но как и зачем она нам его дала, этого нам никто еще не говорил.
Другие присоединились к его просьбе, и жрец начал:
— Деметра, дочь Кроноса и Реи, была сестрой Зевса и вместе с тем его супругой, и была у них дочь по имени Кора…
— Супругой? — прервал челядинец. — А я слышал, что супруга Зевса зовется Герой?
— Так что ж? — вставил другой. — Ведь и Латона была супругой Зевса, и их дети — Аполлон и Артемида. А Семела даже смертная, а тоже была его супругой, и от нее он имел сына Диониса.
— Это еще более странно, — ответил первый. — У нас, у людей, не исключая даже рабов, полагается единобрачие; а между тем вы же, жрецы, говорите нам, что мы, люди, пользуемся законами богов.
Жрец призадумался; ложащееся солнце играло его кубком из горного хрусталя, выводя зыбкие радужные узоры на белом мраморном столе. «Бог и един и мног, — тихо ответил он, — и мы не можем его постигнуть нашим смертным умом. Смотри, мой сын, — он показал ему цветные переливы на столе, — солнечный луч тоже один, а сколькими цветами он разливается, перейдя через граненый хрусталь! Смотреть прямо в солнце мы будем там, — он показал под землю, — в раю Деметры, где оно светит во время наших ночей; то, что мы видим теперь, лишь разноцветная радуга. И то, что я вам теперь скажу, лишь один цвет этой пестрой радуги божества. Слушайте же.
Зевс с братьями так поделили мир, что ему достались небеса, Посидону — море и Аиду-Плутону — подземное царство; землею же они постановили владеть сообща. Нерадостна была доля владыки царства теней, и ни одна богиня не пожелала быть его царицей. Тогда он обратился к Зевсу и потребовал, чтобы он выдал за него свою дочь Кору. Не мог Зевс обидеть родного брата: он разрешил ему ее похитить.
Любимым городом Деметры был Элевсин, по ту сторону Киферона, на побережье Аттики; здесь она охотнее всего пребывала среди его благочестивого населения — пастухов, охотников, рыбаков; здесь ее дочь любила играть со своими подругами, местными нимфами. И вот когда она собирала цветы на приморском лугу со своей товаркой, нимфой Гекатой, Мать-Земля по просьбе Аида произвела нарцисс неописуемой красоты. Сорвала его Кора — и мгновенно почва разверзлась широкой пещерой, и из пещеры на колеснице, запряженной черными конями, появился Аид. Вскрикнула Кора, и Деметра услышала ее крик; но Аид ее быстро схватил и повернул обратно своих коней. Геката бросилась защищать свою подругу, но Аид и ее увлек, чтобы она не могла рассказать про ее похищение, оставляя ее, однако, в преддверии своего мрачного царства.
Прибежала Деметра на крик своей дочери, но было уже поздно; только покрывало ее она нашла на мураве цветистого луга. Грустно пошла она расспрашивать всех богов о постигшей ее участи; под конец даже поднялась в сияющий дворец всевидящего Солнца; но никто не мог или не пожелал ей что-либо сказать. Убитая горем, она вернулась в Элевсин. И в то время, когда она здесь горевала на том же лугу, который был свидетелем последних забав ее дочери, из пещеры к ней прибежала Геката. Ей удалось вырваться из подземного царства, но его ужасов она уже не могла позабыть: бледная, с широко открытыми глазами, она осталась богиней привидений и ночных страхов на земле.
От Гекаты Деметра узнала, чточее дочь была похищена Аидом — и, конечно, догадалась она, не без разрешения его брата, Зевса. И с тех пор ей стал ненавистен Олимп, высокая обитель богов. Приняв на себя вид почтенной старушки, она села у царского колодца — того самого, который вы теперь можете видеть в Элевсине. Веселой Криницей зовут его элевсинцы теперь; но тогда сидящей у него богине было не до веселья.
Сидит она, сидит — и вдруг видит: три девушки мчатся к ней. Были это три дочери элевсинского царя Келея и его жены Метаниры. Понравилась им старушка; они заговорили с ней. «Кто? Откуда?» — Она им ответила на все — не то чтобы неправду, но и не выдавая себя. «Останься у нас, — сказали ей под конец царевны, — у наших родителей родился сынок, ты будешь его няней». Деметра согласилась, и Метанира, которой она тоже понравилась, охотно поручила ей маленького Триптолема (так звали дитя), обещав ей богатую награду, если она хорошо воспитает его.
Деметра, потерявшая дочь, всей душой привязалась к своему новому питомцу; и ей стало страшно при мысли, что и он — смертный, что и он исполнит свой век, умрет, и опять она останется одинока. И она постановила сделать его бессмертным. Ночью, когда все спали, она вынимала ребенка из постельки, брала его в главную хо-рому, разводила на очаге чудесный огонь и держала в нем дитя под шепот таинственных причитаний, чтобы он остался цел и только его смертность была выжжена животворящим пламенем. Так она поступала с ним несколько ночей подряд; но до полного успеха было еще далеко.
Все же шум и возня в доме не остались скрытыми от зорких глаз и бдительного слуха Метаниры. Однажды, когда Деметра опять была занята своим делом, она подкралась к ней — и вскрикнула от ужаса, видя свое дитя в огне. «О горе, мой Триптолем, губит тебя чужая!»
Деметра выпрямилась; дитя она бережно положила на пол и посмотрела на разгневанную царицу глазами, полными грустного участья. «Несчастные земнородные люди, — тихо сказала она ей, — неспособные отличить добро от зла! Бессмертным хотела я сделать твоего сына, и ты разрушила мои чары. Теперь он останется смертным, но своею милостью я его все-таки не оставлю!»
И мгновенно она сбросила с себя смертную оболочку; неземное благовоние наполнило хорому, и огонь очага померк перед блеском ее божественных риз. Грустно кивнув головой, она ушла. Примчавшиеся сестры подняли плачущего ребенка; но он долго не мог успокоиться: после ласки такой няни ему был не по сердцу уход сестер. Всю ночь молились Метанира и ее дочери узнанной богине; она же пошла куда глаза глядят и села к рассвету у скалы близ Элевсина. Эту скалу и теперь показывают паломникам, называя ее Скалой-Несмеяной.
И вот пока она здесь сидела, приходит к ней Гермес, вестник богов: пусть она вернется на Олимп — так требует ее мать, древнепрестольная Рея. Не пожелала Деметра ослушаться своей матери; взошла на Олимп и, никого из богов не приветствуя, села у ее ног. По желанию Реи Зевс сказал ей слово утешения: мы виноваты перед тобой, но дело и теперь отчасти поправимо. Пусть Кора только третью часть года проводит у своего мужа в преисподней; другую треть она будет проводить с тобой, а третью где захочет сама.
Сладко затрепетало сердце у скорбящей матери: опять Кора будет с нею… и конечно, она не сомневалась в том, что она пожелает проводить с ней и третью часть. И так оно и вышло: четыре месяца в году ее дочь — Персефона, царица теней; а восемь месяцев — прежняя Кора, ныне же и могучая владычица элевсинских таинств.
Жрец умолк. Тени становились длиннее и длиннее, но заходящее солнце по-прежнему преломлялось в хрустальном кубке, расписывая радужные узоры по белому мрамору стола.
А что это такое, эти элевсинские таинства? — спросил старый челядинец. — Если ты в них посвящен, скажи!
Я посвящен, — сказал жрец, — но именно поэтому вам всего сказать не могу. Вы же узнаете от меня то, что можно знать непосвященным: недаром это таинства.
Когда Триптолем подрос, богиня вспомнила, что обещала его матери не оставлять его своей милостью. И она спустилась с Олимпа с густым венком колосьев на своей божественной голове.
Я уже сказал вам, что люди были тогда охотниками, рыбаками, пастухами; возделывать землю они не умели. Деметра научила их этому теперь. Взяв искривленный сук, она провела им глубокую борозду в земле, после чего опустила в нее зерна из колосьев своего венка. Дивились люди: «Они ведь погибнут в сырой земле!» — говорили они. «Они и должны погибнуть, — ответила богиня, — лишь тот, кто погиб, воскреснет». С этими загадочными словами она их отпустила и ушла.
С любопытством следили люди за бороздой богини. Вскоре она зазеленела нежной травкой — те пожимали плечами: ну что ж, известное дело, сорная трава; мало ли ее у нас! Но когда трава выросла, выколосилась, зацвела, когда колосья налились, пожелтели, склонились, отягченные, к земле — тогда они почувствовали, что свершилось чудо. И опять богиня спустилась к ним, на этот раз с серпом в руке. Она срезала колосья, уложила их на каменных плитах (в Элевсине и теперь еще показывают священный «ток» богини), велела пастухам позвать быков, чтобы они их вымолотили своими копытами, и, отложив часть для следующего посева, остальные зерна высушила над огнем, смолола плоскими камнями, из муки же замесила тесто в квашне и на ближайшем очаге испекла первый хлеб. Отведали его элевсинцы — и показалось им, что они никогда не ели ничего такого вкусного.
Это было только начало. Для следующего посева Гефест изготовил Де-метре плуг, для следующего размола Афина — ручную мельницу. Вскоре была уже обсеменена целая нива — Рарийская нива в Элевсине, мать наших нив. И тогда Деметра призвала к себе Триптолема, подарила ему воздушную колесницу, запряженную змеями, и велела ему разъезжать повсюду и всех людей учить хлебопашеству. И Триптолем исполнил ее завет. Сначала научил он нас, эллинов, а затем отправился и к варварам, и теперь, слышим мы, все живущие вокруг голубого моря народы возделывают землю и кормятся хлебом. И с тех пор у них и оседлость явилась, и земельная собственность, и кроткие нравы, и благозаконие. Да, — прибавил он, — все это дары Деметры-Фесмофоры (Законоуложительницы).
Но и это было только начало. Когда опять зазеленела Рарийская нива, Деметра призвала царскую семью и весь элевсинский народ и сказала им:
— Внемлите, Келей и Метанира, внемлите вы все, элевсинский народ! Еще одну великую науку имею я вам передать, чтобы вы научили ей других, чтобы эллины и варвары находили утешение в храме таинств моего Элевсина. Я сказала вам однажды: «Лишь тот, кто погиб, воскреснет», — и вы меня не поняли. Теперь вы меня поймете.
Вы опускаете в землю зерно; оно истлевает в ней, но, погибая само, дает свежий росток, и этот росток воскресает. Вы и тела ваших покойников опускаете в землю, и они истлевают; но и они выделяют из себя росток для новой жизни, и этот росток — душа. Душа не умирает вместе с телом — душа бессмертна. Вот та великая наука, которой я учу вас и которой вы должны научить все человечество. Приди, дочь моя, расскажи им, что ты видела там, в подземном царстве.
И пред удивленным народом предстала Кора.
— Когда человек умирает, — сказала она, — его душа покидает его тело легким облачком при последнем дыхании. Но она продолжает пребывать в близости с ним и мало-помалу дорастает до его полного подобия, оставаясь, однако, незримой для людей. Но когда тело хоронят — она отрывается от него, Гермес ее берет и уносит по воздушным путям в обитель утомленных. Там у входа — Белая скала: пролетая мимо нее, душа теряет память о том, что она испытала на Земле. Отныне» она живет в бесцветных пропастях подземного царства тихо мреющей тенью, без горя, но и без радости. Так было до сих пор.
Но я хочу, чтобы мой приход в подземное царство ознаменовался великой радостью. По ту сторону бездны есть выход на отвращенную от нас поверхность Земли; ее освещает солнце в то время, когда здесь царит мрак. Там зеленые рощи и журчащие ручьи, там теплые ветерки и благовония цветов; там Мать-Земля производит такие плоды, каких не знают здешние люди. Эти рощи я избрала обителью блаженных душ; а преддверием блаженства будет посвящение в моей матери и моем храме таинств в нашем Элевсине.
Так были основаны обеими богинями элевсинские таинства.
Сказав это, жрец прибавил тихим певучим голосом:
Счастлив, кто видеть сподобился их из людей земнородных!
Тот же, кто их приобщиться не мог, и за смерти порогом
Доли его не разделит в туманной обители мертвых.
После этого он умолк.
Солнце садилось. Тень заволокла стол, исчезли его радужные украшения.
— И это все, отец, что ты имел нам рассказать об этих таинствах? — спросил старый челядинец.
Жрец продолжал:
— Два условия поставила Царица Тайн для достижения обетованного блаженства: посвящение и праведную жизнь. Первое без второго бесплодно; и напрасно думает грешник, что, дав себя посвятить, он удостоится причисления к сонму блаженных: не спасение, а гибель обретет он в таинствах богини.
Весною, в праздник Малых Элевсиний, происходит посвящение новых членов. Посвящаемый надевает чистое белое платье, которое потом снимает и бережет до своей женитьбы, из него он делает пеленки для своего ребенка, — чтобы его с первых же дней окружала благодать богини. Само посвящение производится окроплением кровью зарезанного поросенка, но это не важно; важнее другие обряды, о которых я не волен вам рассказывать.
Главный праздник — осенний, Великие Элевсинии. Уже накануне тянется длинное шествие посвященных по дороге, ведущей из Афин в город Деметры, и по другим. К вечеру все собираются на светозарном лугу перед храмом обеих богинь, у Веселой Криницы — да, теперь она заслуживает этого имени. Всю ночь происходят хороводы, не умолкает благоговейная песнь; люди уже здесь, на земле, предвкушают блаженство, предстоящее им на том свете, под сенью вечнозеленых рощ. На следующий день — отдых: они ведь утомлены долгим странствием и ночной пляской. А третий день — день таинства. Иерофант — так зовут главного жреца — обращается к посвященным со словами наставления, которым исключаются все, кто запятнал себя грехом, особенно нечестным или жестоким отношением к чужестранцам или к маленьким людям. Не послушаются — им же хуже: жреца обмануть можно, богиню же не обманешь. А затем посвященные вступают в святую ограду, в храм таинств. А там…