Чем дальше, тем больше, казалось Гераклу, преображались ее черты. Он уже хотел спросить ее, кто она — но увидел шлем на ее голове, щит и копье в руках и голову Горгоны на чешуйчатой эгиде, покрывавшей ее грудь. «Паллада!» — воскликнул он — и проснулся.
Иолай стоял перед ним, озабоченно всматриваясь в его лицо.
— Ты останешься у нас? — робко спросил он его.
Геракл рассказал ему свой сон.
— Что же ты посоветуешь мне теперь? — спросил он его.
Иолай пожал ему руку.
— Ты пойдешь к Еврисфею, — сказал он ему, — и я пойду с тобой.
В ТЕСНОМ КРУГУ
Еврисфей, окруженный своими царедворцами, надменно принял своего двоюродного брата.
— Клятвою Зевса, — сказал он ему, — мне вручена власть надо всей Арголидой, и прежде всего надо всеми потомками Персея, среди которых я по происхождению старший. Каждый служит мне, чем может; тебе боги дали необузданную силу, ты будешь служить мне своей силой. В нашей земле есть славный храм Зевса в Немее; его настоятель — благочестивый Ликург. Но в последнее время паломники уже не посещают его с прежним усердием: их пугает чудовищный лев, избравший себе местом пребывания немейскую рощу. Я считаю своим первым долгом очистить от этого непрошеного гостя обитель нашего общего родоначальника — и требую этого подвига от тебя. Твои стрелы, — насмешливо прибавил он, — тебе вряд ли при этом помогут: чудовище слывет неуязвимым. А впрочем, твое дело.
Насмешка Еврисфея была вызвана внешним видом Геракла, действительно несколько странным для витязя. Все оружие Амфитриона он счел долгом оставить своему брату Ификлу; его собственное оружие было самодельное: лук, да стрелы в колчане да огромная палица, которую никто не мог поднять кроме него.
Иолай дожидался Геракла у ворот дворца; но Геракл попросил его отправиться к их микенскому кунаку и в Немею пошел один. Крестьяне посада взмолились к нему, как к своему освободителю; он приказал им готовить жертву Зевсу-Спасителю и пошел дальше к указанной ему роще. Вскоре рычание зверя еще лучше указало ему путь — и еще через некоторое время он сам вышел к нему навстречу, гневно бичуя свои бока своим могучим хвостом. Львы были тогда редкостью в Греции — потом они и совсем перевелись — но этот был из породы чудовищ, взлелеянных Гигантами для решающей битвы с богами. Геракл этого не знал. Увидев противника, присевшего для убийственного прыжка, он схватил свой лук и пустил в него самой острой из своих стрел. Но Еврисфей был прав: зверь был неуязвим. Он прыгнул; но Геракл ловко уклонился в сторону и, подняв свою палицу, опустил ее изо всех сил на голову врага. И палица беспомощно отпрянула; все же лев почувствовал боль и, отказавшись от дальнейшего боя, стал медленно уходить. Но Геракл его настиг и, схватив его своими могучими руками, стал ему давить горло. Сколько он ни метался — Геракл держал его крепко в своих железных объятиях и не выпускал до тех пор, пока тот не распростился с жизнью.
Вскинув себе огромную тушу на плечи, он вернулся прежде всего к крестьянам и вместе с ними принес благодарственную жертву Зевсу-Спасителю: она и до позднейших времен справлялась там же в его честь, затем, напутствуемый их благословениями, он проследовал дальше в Микены. Царедворцы в ужасе разбежались, когда он стал приближаться со своей ношей на плечах. Он вошел в царскую хорому, но и она была пуста. Долго бродил он туда-сюда по комнатам и дворам — наконец ему показалось, что он слышит жалобный писк, исходящий как бы из-под земли. Подойдя ближе, он увидел огромный, зарытый в землю чан, служивший зимой цистерной для дождевой воды. Теперь он был пуст, и на его дне, прикорнув, сидел Еврисфей. Геракл нагнулся через край чана, чтобы лучше его разглядеть, причем голова убитого льва показалась на его плече, рядом с его собственной головой. Еврисфей, увидя ее, неистово закричал от испуга.
— Да он мертв, не укусит! — смеясь, утешал его Геракл.
Но тот и слышать не хотел.
— Уходи, уходи! — крикнул он ему, махая руками. — И вообще никогда более не входи ко мне во дворец; мои распоряжения будет тебе передавать мой глашатай.
— Хотел тебе поклониться шкурою зверя, — добродушно ответил Геракл, — но если тебе не угодно — тем лучше: она останется мне.
Он отправился к Иолаю; там друзья общими силами содрали шкуру с чудовища, и Геракл, выдубив ее, стал с тех пор носить ее вокруг тела, как лучший оплот против вражеского булата; она заменяла ему и броню и щит. Но пока они сидели за дружеской трапезой, вошел Копрей — так звали глашатая Еврисфея — и обратился к Гераклу:
— Царь повелевает тебе идти к источнику Лерне, близ Аргоса, и убить засевшую в его болоте гидру, опустошительницу тамошней местности.
— Этот раз ты, надеюсь, возьмешь меня с собой, — сказал ему Иолай. — Мы поедем туда на колеснице, и я буду твоим возницей.
— Согласен, — ответил ему Геракл, — под условием, чтобы ты там удовольствовался ролью зрителя: один на одного, таков мой устав.
Они доехали, Лерной назывался источник чистой и прохладной воды; но питаемый им ручей, не имея естественного стока, образовал болото, в котором и загнездилась гидра. Не без труда отыскал ее Геракл на дне ямы, из которой она выдавалась только своими девятью головами. Незадолго перед тем она похитила у аргосского пастуха овцу и, проглотив ее своей средней головой, переваривала ее, не обнаруживая ни малейшей охоты завести с пришельцем более близкое знакомство.
— Ну, уж это как ты там хочешь, почтенная, а я ждать не намерен, пока ты опять проголодаешься! — сказал про себя Геракл.
Добыв из сумы принесенное огниво, он зажег смолистый факел и воткнул его в землю. Затем он натянул свой лук, вынул из колчана стрелу, подержал ее конец в огне факела и пылающей выстрелил в гидру. С шипом вонзилась она в шею чудовища; ей ответили девятикратным шипом все головы. За ней Геракл пустил вторую, потом третью; и действительно, гидра зашевелилась. Медленно, медленно подползла она к нему своим гладким, лоснящимся телом и обвила его левую ногу, окружая его целым лесом шипящих голов. Тому только этого и нужно было. Свой нож он держал наготове; замахнувшись, он ловким ударом отрубил ближайшую из них.
— Одной меньше! — весело крикнул он. Но его веселью быстро пришел конец: едва успела иссякнуть полившаяся из раны черная кровь, как в ней что-то закопошилось, — и через несколько мгновений взамен отсеченной головы появились две новые.
— Нет, одной больше! — Он отрубил другую — то же явление: теперь уже одиннадцать голов извивалось вокруг него. Что тут было делать? Пока он обдумывал свое положение, стараясь всячески уберечься от укусов и подставляя жадным пастям неуязвимую шкуру немейского льва, — он почувствовал острую боль в пятке левой ноги. Он оглянулся и увидел довольно большого рака, схватившего его пятку своей клешней.
— Условие поединка нарушено! — крикнул он со смехом. — Против двоих и Геракл бессилен. Нет, почтенная, так не годится: коли ты привела себе союзника, то и мне не грешно. Друг Иолай, пожалуй сюда!
В одно мгновение верный Иолай был уже при нем.
— Схвати этот факел и, когда я отрублю следующую голову, прижги рану огнем.
Иолай поступил по его словам; кровь зашипела, смрад поднялся отчаянный, но новых голов уже не вырастало. Гераклу вздохнулось свободнее. За первой головой последовала вторая, за ней третья и так далее. Когда последняя пала под ножом витязя, кольца гидры распустились, и она рухнула к его ногам.
К его великому счастью черная кровь, полившаяся из средней раны, не коснулась его тела; зато все травы, которые она забрызгала, вмиг почернели и завяли.
— Вся ее кровь ядовита, — сказал он другу, — но всего ядовитее, конечно, желчь.
Осторожным ударом ножа он рассек живот чудовищу и вынул желчный пузырь; положив его перед собой, он стал в него втыкать свои стрелы, одну за другой.
— Против этой силы никакая сила не устоит! — сказал он другу.
А средняя голова все еще продолжала жить, хотя и лежала отсеченная на земле; ее зрачки злобно вращались, язык то высовывался, то опять уходил в пасть, а в ее шипении герою почудились слова: на себя, на себя!
— Мне все-таки боязно, — ответил ему Иолай. — Ты сам, помнишь, со слов твоего отца Амфитриона передавал мне предостережение Гермеса твоему прадеду Персею: смертные гибнут не только от недостатка, но и от избытка силы. Персей послушался его — и был счастлив до конца дней своей долгой жизни.
— Не бойся! — бодро ответил Геракл. — Я поручаю себя заботам моей великодушной заступницы, Паллады. — Ты молчи.
Последние слова были обращены к пасти, продолжавшей шипеть на черной мураве. Друзья зарыли гидру под грудой камней, Геракл осторожно уложил свои стрелы обратно в колчан, и они вернулись домой.
В СРЕДНЕМ КРУГУ
Арголида была очищена; Геракл и Иолай круглый год наслаждались полным спокойствием у своего микенского кунака, теша себя охотой и состязаниями. Но когда год исполнился, к Гераклу опять явился глашатай Копрой.
— Под склонами северных аркадских гор, — сказал он, — стала появляться среброкопытная лань; ее крестьяне называют Керинейской, по имени города, который ее впервые увидел. Она причиняет им много вреда, разрушая их насаждения и виноградники. Аркадия нам не подвластна, но наш мудрый царь своими заботами объемлет весь полуостров от Истма до Тенара. Он повелевает тебе привести ему лань живьем и надеется, что ты оценишь его кротость: для победителя немейского льва и лернейской гидры безобидная лань — сущая игра! С этими словами Копрей ушел. У Геракла же заблистали глаза.
— Еврисфей, — сказал он Ио-лаю, — сам не имеет понятия о трудности и величии подвига, который он на меня возложил; и я вижу тут не его руку, а руку моей небесной гонительницы — Геры. Крестьяне, обратись к Деметре, перестали почитать Артемиду; за это она разгневалась на них так же, как и на Энея; это ясно. Но почему мне велено не убить лань, а привести ее живой? Я тебе скажу. До сих пор гора была недоступна для людей. Лишь под горой ютились они, в равнине и на пологих склонах; но их пугали кручи и стремительные потоки, бурлящие между отвесными берегами. Особенно страшна та горная цепь, которая отделяет Аркадию от северной приморской полосы: ни один смертный через нее еще не переходил. И вот здесь должны мы проложить себе путь, чтобы поймать чудесную лань. За нами со временем потянутся охотники, прельщаемые обильем горной дичи; за нами потянутся и пастухи, чтобы в жаркое время лета променять на сочные горные пастбища выжженные солнцем луга подгорья; за нами потянутся и поэты, а зачем, это ты сам увидишь. Я предполагаю, что мы пойдем вместе!
И они пошли. Вместо ненужной палицы Геракл взял с собой топор, пилу, лом и нож; лук с колчаном тоже взял, но стрелы простые, не отравленные.
Как они странствовали, что совершили — об этом можно написать целую книгу. Главною трудностью было проложить себе путь. То приходилось рубить ступени в неприступной скале, то сооружать висячие мостики из деревьев вдоль стен ущелий, то проходить среди лета снеговые поляны, то прыгать в воду шумящих потоков; ночевали они на голой земле, питались кореньями, или желудями, или настрелянной и зажаренной дичью. Зато что это был за восторг, когда они встречали восход солнца на вершине, смотря вниз, на окутанную туманом долину, или слышали под собою громы свесившейся с их горы грозовой тучи, имея над собой безоблачную синеву неба! Тут Иолай понял слова Геракла о том, что и поэты пойдут по их следам. И им казалось, что и пламя их дружбы ярче пылает в этом чистом воздухе гор, что яснее блистают их очи над загоревшими от горна солнца щеками. Лань при этой их работе то появлялась, то вновь исчезала; словно понимая, чего они хотят, она, уходя, вызывающе на них смотрела из-за выступа скалы, быстро скрываясь при первом их движении. Охотиться за ней было немыслимо, пока гора не стала доступной на всем ее протяжении. Но вот наконец после года тяжелой работы день охоты настал. Сговорившись с Иолаем, Геракл осторожно пошел, карабкаясь и скользя, в том направлении, в котором он рассчитывал найти чудесную лань. Действительно, он увидел ее, насмешливо смотрящую на него с вершины скалистого бугорка. Она подпустила его, безоружного, довольно близко и затем бросилась бежать, причем ее серебряные копыта звонко стучали по поверхности скалы. Но вдруг она остановилась как вкопанная: на другом конце узкой тропинки стоял перед ней Иолай. Мгновенно она повернула, мчась между крутизной и пропастью — и попала прямо в объятия Геракла. Он обвязал ей вокруг рогов заранее заготовленную веревку — и оба друга, ведя с собою красивое животное, собрались уйти из пустынного царства опять к душным жилищам людей.
Все же это им удалось не сразу. При одном из поворотов им внезапно вышла навстречу женщина выше человеческого роста, одетая по-охотничьи, с луком в руке и колчаном за плечами; глубокая грусть была запечатлена на ее лице. Геракл узнал Артемиду.
— Ты ликуешь, — укоризненно сказала она ему, — ликуешь, что изгнал покой и тайну из их последней обители на Земле! Зачем ты это сделал? О ненасытные смертные! Ужели вам мало было тех огромных пространств, которые вы уже заняли на равнинах широкогрудой Земли? Надо вам было проникнуть и в чистую пустыню моего заповедного царства?
— Прости нас, богиня, — сказал Геракл, — но твои опасения напрасны. Не для жадности и разврата открыл я этот край: их не прельстят твои заповедные высоты. Они по-прежнему будут гнездиться на долах жизни; сюда же взойдут только те, чья душа будет так же чиста, как и ветер твоих полян. О, не бойся: на горе нет и не будет греха!
Взоры богини участливо покоились на лике юноши, так и горевшем пламенем вдохновения; она улыбнулась.
— О да, ты чист, как ветер моих полян, — сказала она ему, — и любишь ближних до забвения самого себя; а знаешь ты, в чем награда этой любви? Так же и Прометей любил людей; а вот он и поныне прикован к угрюмой кавказской скале, и орел каждодневно пожирает его отрастающую печень.
— Знаю, богиня, — восторженно воскликнул Геракл, — но знаю также, что время кары и злопамятства скоро кончится и что мне суждено положить ему конец и открыть век примирения и любви! Тиресий мне открыл будущее: я убью хищного орла, я освобожу благородного друга Зевса и человечества!
— Тиресий тебе открыл не все. Прометей уже был жильцом подземного царства; Аид его отпустит на свободу лишь тогда, если другой бог согласится променять свое вечное блаженство на вечное пребывание в его безрадостном царстве. А как ты думаешь, найдется ли такой?
Легкая мгла покрыла чело Геракла, но ненадолго; оно вскоре прояснилось опять.
— Не знаю, как это будет, но слово Тиресия необманно.
Богиня все более и более любовалась на него; она подошла к нему и положила свою руку на голову лани.
— Бедный друг, — сказала она ей, — недолго было тебе суждено наслаждаться чистым воздухом наших гор. Но не бойся: твоя душа вернется ко мне, и мы увидимся в рощах нашего гиперборейского рая!
С этими словами она исчезла, простившись с обоими юношами ласковым кивком головы.
Придя в Микены, Геракл, по особому желанию Еврисфея, показал ему свою добычу — лани трусливый царь не боялся — затем принес ее в жертву Артемиде. Несколько времени его оставляли в покое, — по крайней мере, люди; но не давали ему покоя мысли, которые в нем всколыхнуло откровение Артемиды. Освободить Прометея было его давнишним пламенным желанием; но какой бог согласится променять свое бессмертие на безрадостную обитель Аида?
Разрешение этой загадки было, однако, ближе, чем он предполагал.
Однажды, когда он, по обыкновению, сидел с Полаем за кружкой вина, в горницу вошел все тот же Копрей и передал ему очередное приказание Еврисфея: изловить эриманфского вепря. Геракл нахмурился.
— Что же? — спросил Иолай. — Разве это труднее, чем лев или гидра?
— Нет, — отвечал Геракл, — но приступ к Эриманфу охраняют кентавры, занимающие всю западную цепь гор нашего полуострова.
— А что такое эти кентавры?
— Расскажу тебе то, что сам узнал от Тиресия. Был некогда царь Иксион; он первый среди смертных осквернил себя родственной кровью. Не желая уплатить своему тестю вена за жену, он повел его поверх волчьей ямы, наполненной раскаленными углями; в ней тесть погиб. В жажде очищения Иксион обратился к самому Зевсу; Зевс пожалел его, очистил и приблизил к своей олимпийской трапезе. Но Иксион и ему отплатил неблагодарностью: он осмелился поднять свои смертные взоры на его божественную есть. Предстоит освобождение Прометея; но владыка подземной тьмы не согласен отпустить его без замены. Готов ты отдать мучительный для тебя свет дня за всеуспокаивающую обитель Аида?
Хирон пожал ему руку.
— Готов, — шепнул он. Дрогнула земля — тихий покой разлился по страдальческому лику раненого, и душа оставила его тело.
Геракл с Фолом внесли мертвого в пещеру. Фол вынул стрелу из его раны.
— Так вот он, этот страшный враг! — сказал он, улыбаясь. — Не верится, чтобы такая маленькая деревяшка могла быть причиной смерти таких огромных существ!
— Верь или не верь, но будь осторожен, — ответил Геракл.
Тот, смеясь, посмотрел на него — и в этот миг стрела, выскользнув из его рук, попала ему в ногу. Не успев даже вскрикнуть, он упал мертвый; даже смех не оставил его помертвевшего лица.
Жутко было: два чудовищных трупа среди остатков недавней трапезы. Геракл вышел из пещеры и камнями заделал вход в нее. «Пусть она будет вашей гробницей», — подумал он. После этой битвы с кентаврами — «первой кентавромахии», как мы ее называем в отличие от второй, фессалийской, о которой будет рассказано ниже — он пошел дальше на Эриманф исполнить возложенный на него подвиг. В сравнении с только что совершенным он показался ему сущим пустяком: он поймал вепря, отвел его в Микены, показал — не Еврисфею, который опять забился в свой чан, а глашатаю — и затем заклал в честь богов и на угощение народу.
Но смерть Хирона оставила глубокий след в его душе; чтобы развлечься, он принял предложение Ясона участвовать в походе аргонавтов. Это участие не принесло ему утешения: мы видели, как грустно оно кончилось для его любимого ученика Гиласа, которого родители незадолго перед тем передали ему для товарищеского воспитания. Нет, говорил он себе, не сходит даром вражда богов: из-за ненависти ко мне Геры я стал источником несчастий для самых любимых мною людей! Он даже Иолая стал избегать, хотя и любил его, пожалуй, еще больше прежнего; и он твердо постановил не брать его более с собою ни на один подвиг.
Подвига же он ждал теперь даже с некоторым нетерпением и прямо-таки обрадовался приходу Копрея. Но само требование Еврисфея его этот раз прямо возмутило.
— Царь, — сказал Копрей, — повелевает тебе в один день очистить от помета конюшни элидского царя Авгия.
— Тебе бы он лучше поручил, — сердито буркнул сидевший тут же Иолай, — у тебя, кстати, и имя подходящее. — A Kopros по-гречески действительно значит «навоз».
— Тише, Иолай, нельзя оскорблять глашатая, — строго его оборвал Геракл. — Тут скрывается что-то для меня непонятное, — прибавил он, когда тот ушел. — Не думаю, чтобы царь хотел только уязвить меня, превращая меня в Копрея. Увидим.
У Авгия действительно паслись целые табуны в плодородной долине верхнего Алфея, и его конюшни, по целым годам не чистившиеся, были полны навоза. Придя к нему, Геракл потребовал себе лопаты; Авгий, смеясь, велел дать ему таковую.
— Посмотрю я, — сказал он ему, — как ты с помощью лопаты в один день очистишь мои конюшни!
Но Геракл и не думал выносить навоз: лопатой он вырыл для Алфея новое русло и к ужасу Авгия направил реку прямо в его конюшни, широко распахнув их двери. Работа живо была сделана; правда, что и от самих конюшен при такой решительной расправе немного осталось — и потомки навсегда запомнили, как смелые и сильные люди расчищают Авгиевы конюшни.
Но Геракл верно предчувствовал, что за этим если не легким, то безопасным подвигом скрывалось нечто более серьезное. Авгий был в сговоре с Еврисфеем; видя, что Геракл так просто и быстро исполнил порученное ему дело, он велел своим племянникам устроить ему засаду на его обратном пути. Эти племянники слыли сыновьями его младшего брата Актора и назывались странным образом по материнству Молионидами; по-настоящему же их отцом был Посидон, и ему они были обязаны своим исполинским ростом и своим необузданным нравом. И вот, проходя тесной долиной Аркадии, Геракл внезапно натолкнулся на засаду. Он невольно подался назад — не подозревая коварства, он не взял с собою оружия, а в руках своих врагов он видел палицы. Он уже считал себя погибшим — как вдруг чья-то рука дружелюбно опустилась ему на плечо. Геракл оглянулся.
— Иолай! — радостно воскликнул он.
Тот засмеялся:
— Прости, друг, что я ослушался тебя, но ты видишь сам: условие поединка нарушено, а один против двоих и Геракл бессилен.
С этими словами он вручил ему его палицу, а сам взял наперевес свое копье.
Молиониды были удивлены, увидя против себя вместо одного безоружного врага двух вооруженных. Но Геракл и Иолай не дали им времени опомниться: быстро они нагрянули на них — и не прошло и минуты, как оба злодея покрыли землю своими исполинскими телами.
Возмущение Геракла, однако, не унялось. «Нельзя, — сказал он, — карая орудие, оставлять безнаказанным виновника. Идем в Элиду: пусть знают люди, что призвание Геракла — очищать землю от всякого беззакония и в зверином и в человеческом образе».
И они пошли в Элиду. Царь Авгий вначале храбрился: велика важность, два воина против всей его рати! Но его рать, знавшая о его вероломстве, его защищать не пожелала; вынужденный один на один сразиться с Гераклом, он скоро и сам был убит.
Элейцы толпою вышли навстречу двойному победителю, ожидая от него решения своей участи. Многие убеждали его занять престол самому: они чувствовали бы себя хорошо под его могучей охраной. Но Геракл с негодованием отверг это предложение.
— Я сразил Авгия, — сказал он, — за его беззаконие, а не для того, чтобы завладеть его царством. Есть у Авгия сын, ни в чем не провинившийся перед богами; его вы призовите править вами, когда мы уйдем. Но вначале я хочу принести благодарственную жертву Зевсу Олимпийскому в его роще на берегу Алфея!
Все элейцы приняли участие в этой жертве, пригнав со своих лугов целую гекатомбу, то есть сто голов скота, преимущественно быков и баранов. После нее Геракл объявил состязания с призами для победителей. К вечеру начался пир; вино лилось рекой, лились повсюду песни, прославляющие Зевса с прочими богами, и Геракла с Иолаем, и победителей того дня. И полная Луна взошла над ликующими; и все потонуло в ее мягком свете.
Геракл поднялся. Возлияв немного вина в честь Луны, он сказал пирующим:
— Дорогие сотрапезники, я желал бы, чтобы наше сегодняшнее торжество положило начало настоящим играм в честь Зевса Олимпийского в этой его приалфейской роще, которую вы, слышу я, уже называете Олимпией. Если вы согласны, дадим обет, что мы через четыре года вновь соберемся здесь и будем вновь праздновать учреждаемые нами сегодня олимпийские игры.
Все собравшиеся с восторгом приняли его предложение. Но сидевший рядом с ним элидскии старейшина поднялся, в свою очередь, и сказал:
— Ты видишь, славный витязь, что мы все благодарны тебе за твой почин. В одном только хотел бы я поправить твое слово: мы сегодня не учреждаем олимпийские игры, а только возобновляем память по учрежденным уже поколением раньше и впоследствии забытым».
Это было новостью для всех; ни Геракл, ни местная молодежь ничего об этом более раннем учреждении не знали. Все попросили старца рассказать, как было дело; и он рассказал им нижеследующее.
ПЕЛОП И ИППОДАМИЯ
Вы все слыхали о богатстве и о славе лидийского царя Тантала: сам Зевс приблизил его к своей трапезе, и он, человек, вкусил нектара, напитка бессмертных. Но не сладок был ему кубок неземного блаженства, когда он думал о своих друзьях, покинутых им в земной недоле.
— Это и были те «муки Тантала», о которых столько говорят? — спросил Геракл.
— Твой вопрос глубоко справедлив, витязь, и я с тобой согласен; но послушай, что говорится дальше. Он скрыл кубок под полой и, вернувшись на землю, поделился с друзьями похищенным нектаром; и Зевс его с тех пор уже не приглашал к небесной трапезе. Вознегодовал Тантал в своем честолюбивом сердце; желая отомстить богам, он, в свою очередь, пригласил их на честный пир в свою столицу — а ею был тогда Сипил. Боги пришли. И тут — верьте не верьте — рассказывается следующее. Желая сделать богов нечестивыми, он зарезал собственного отрока сына, Пелопа, и примешал его мясо к подаваемому богам брашну. Но его деяние не осталось скрытым. Гневным ударом ноги Зевс опрокинул оскверненный стол, вернул Пелопу жизнь, а Танталу назначил отныне другой, вечный пир. Отправленный в царство Аида, он стоит по пояс в прозрачной воде, и ветвь яблони, отягченная сладкими плодами, свешивается над его головой. Но всякий раз, когда он, томимый голодом, хочет сорвать яблоко, ветвь поднимается вверх; и всякий раз, когда он, томимый жаждой, хочет нагнуться, чтобы напиться воды, — река мгновенно осушает свое русло. И когда говорят о «муках Тантала» — разумеют обыкновенно эти.
— Я больше понимаю те, — тихо вставил Геракл.
— Такова была участь Тантала, — продолжал старец. — Про его дочь, Ниобею, вы, конечно, слышали; я расскажу о Пелопе. Когда он вырос, пришлось ему подумать о выборе жены. Узнал он, что в нашей Элиде живет царь Эномай и что у него есть красавица дочь Ипподамия, но что он, встревоженный оракулом, предвещавшим ему смерть от зятя, ни за что не хочет выдать ее замуж. При всем том Эномай, чтобы не возбуждать нареканий, не пожелал, подобно Акрисию, держать свою дочь взаперти; нет, он обещал выдать ее, и даже без вена, но только за того, кто победит его в ристании колесниц. А условия у него были такие: жениху он разрешал тронуться раньше и затем лишь всходил на колесницу сам; но настигши его, он имел право пронзить его своим копьем. А настигал он его всегда, так как у него была чудесная четверка коней, подаренная ему его божественным отцом Аресом.
Так вот, к нему и явился Пелоп и объявил ему о своем намерении сватать его дочь. Эномай принял его очень любезно и ввел в свой дворец. Его фасад был украшен головами тех несчастных, которые уже вступили с ним в состязание и пали от его копья; Эномай и эти головы предупредительно показал своему гостю и прибавил: «Как видишь, тут еще место есть». И конечно, его слово бы оправдалось, и русая голова Пелопа заняла бы место рядом с головами его предшественников, если бы не одно обстоятельство, на которое Эномай не рассчитывал.
Дело в том, что Пелоп был юношей поразительной красоты; едва его увидела Ипподамия, как она прониклась непреоборимой любовью к нему, и ей показалась невыносимой мысль, что и он, подобно прочим, заплатит жизнью за свое желание получить ее в жены. И вот она вступает в переговоры с Миртилом, возницею своего отца; нельзя ли, мол, устроить дело так, чтобы колесница Эномая не настигла колесницы Пелопа? «Можно, — отвечал Миртил, — но какая мне будет за это награда?» — «А какой тебе нужно?» — переспросила красавица, заранее готовая исполнить всякое условие. — «А вот какая. Ты у отца единственное дитя?» — «Да». — «Значит, после его смерти царство через тебя перейдет к твоему мужу?» — «Да». — «Так вот, полцарства мне — и Пелопу достанется и победа и невеста». — Ипподамия согласилась, думая про себя: пока еще умрет Эномай — воды немало утечет.
Но коварный Миртил знал, что говорил и на что шел; да и посторонний мог бы сообразить, что он не для того готовит предательство против своего господина, чтобы его самого оставить в живых на неизбежную кару себе. Но влюбленные — что тетерева на току. И вот, перед тем как Эномай взошел на колесницу, Миртил незаметным ударом вышиб болт, прикреплявший чеку к ее оси. Как только начался бег, чека отскочила, вслед за ней и колесо; Эномай упал, запутался в вожжах, и кони разнесли его. С проклятием на устах он умер.
Его престол унаследовал Пелоп. Но Миртил все-таки не получил выговоренной награды за свое предательство: он был вдвойне неудобен Пелопу — и как свидетель преступления его жены и вследствие своих притязаний на его царство; и он однажды, улучив удобный момент, его самого сбросил с своей колесницы. Но это случилось лишь впоследствии. Теперь же Пелоп прежде всего блистательно отпраздновал свою свадьбу с Ипиодамией; сами боги почтили эту свадьбу своим присутствием, и все окрестные цари послали молодой чете свои свадебные подарки. Пелоп же, памятуя, что он и сам добыл невесту и царство благодаря победе в состязании, украсил свою свадьбу состязаниями в Олимпии — это-то и были те первые олимпийские игры, витязь, о которых я давеча упоминал.
— Но почему же, — спросил Геракл, — они впоследствии пришли в забвение?
Это было а связи с судьбою самого Пелопа и его рода, В начале они была блестяща: имея в своем распоряжении казну богатой Лидии, царем которой он оставался, он затмил своим блеском всех эллинских царей. Ипподамия подарила ему многочисленное потомство; своих сыновей он мог обеспечить городами в различных местностях полуострова, дочерей выдать замуж за других царей — весь полуостров стали тогда называть «островом Пелопа», Пелопоннесом. Но боги, хотя и поздно, а обнаружили истину: раскрылось его преступление против Миртила, а затем и коварство Миртила, поведшее к гибели Эномая. Пелоп был вынужден покинуть Элиду, ее престолом овладел Авгий — и Олимпия была позабыта.