Начиная с 1864 г. в новаторских работах Хыолингса Джексона, внесшего существенный вклад в исследование языка и речевых расстройств, неоднократно повторялись следующие важные мысли:
"Недостаточно утверждать, что речь состоит из слов. Она состоит из слов, соотносящихся друг с другом некоторым особым образом; без подобного соотношения составных частей высказывания оно представляло бы собой всего лишь последовательность знаков, не воплощающую в себе никакого суждения" [15, р. 66].
"Потеря речи есть потеря способности формировать суждения... Лишение дара речи вовсе не означает полной бессловесности" [16, р. 114].
Расстройство способности формирования суждений, или, в общем плане, комбинирования простых языковых сущностей в сложные единицы, практически сводится к особому типу афазии, противоположному тому, который был рассмотрен в предыдущей главе. Этот тип не предполагает бессловесности потому, что сохраняемой в большинстве подобных случаев сущностью является именно слово, которое можно определить как наивысшую из языковых единиц, кодируемых в обязательном порядке; иными словами, мы составляем фразы и высказывания на основе словарного запаса, предоставляемого нам кодом.
При афазии, связанной с нарушением контекстной композиции, которую можно было бы назвать нарушением отношения смежности, ограничиваются длина фраз и разнообразие их типов. Утрачивается владение синтаксическими правилами, регулирующими объединение слов в более крупные единицы; вследствие этой утраты, называемой аграмматизмом, фраза перерождается в простое "словесное нагромождение", если воспользоваться образом Джексона [15, р. 48-58]. Порядок слов становится хаотичным; разрушаются синтаксические связи, как сочинительные, так и подчинительные, будь то согласование или управление. Как и можно ожидать в подобных случаях, слова, наделенные чисто грамматическими функциями, типа союзов, предлогов, местоимений и артиклей, исчезают в первую очередь, что порождает так называемый "телеграфный стиль", тогда как в случае нарушения отношения подобия они обладают наибольшей выживаемостью. Чем меньше слово грамматически зависит от контекста, тем сильнее его сопротивляемость исчезновению в речи афатиков с нарушением отношения смежности и тем скорее оно утрачивается пациентами, страдающими нарушением отношения подобия. Так, "ядерное субъектное слово" первым опускается во фразе в случаях нарушения подобия, а при противоположном типе афазии оно, наоборот, в наименьшей степени подлежит разрушению.
При афазии, поражающей контекстную композицию, у пациентов наблюдается склонность к инфантильным однофразовым высказываниям и к однословным фразам; удается устоять лишь небольшому количеству более длинных, стереотипных, "готовых" клишированных фраз. В далеко зашедших случаях этой болезни каждое высказывание сокращается до одной однословной фразы. Тем не менее при распаде контекстной композиции операция селекции сохраняется. "Сказать, чем является та или иная вещь, - значит сказать, на что она похожа", - замечает Джексон [16, р. 125]. Пациент, ограниченный в своих языковых возможностях рамками субституционального множества (при недостаточности контекстной композиции), обращается к признакам подобия между предметами; производимые им приблизительные отождествления носят метафорический характер - в отличие от метонимических отождествлений, характерных для противоположного типа афазии. Употребления типа spyglass 'подзорная труба' вместо microscope 'микроскоп' или fire 'огонь' вместо gaslight 'газовая лампа' представляют собой типичные примеры подобных квазиметафорических выражений, как именует их Джексон, ибо в отличие от метафор риторики или поэзии они не предполагают намеренного переноса значения слова.
В нормально действующей языковой системе слово является в одно и то же время и составной частью налагаемого контекста, то есть предложения, и самим контекстом, налагаемым на меньшие составляющие, морфемы (минимальные единицы, наделенные значением) и фонемы. Мы уже рассмотрели эффект нарушения смежности, выказывающийся пра комбинации слов в более крупные единицы. Отношение между словом и его составляющими отражает то же самое нарушение, однако несколько по-иному. Типичным признаком аграмматизма является распад словоизменения; вместо ряда личных глагольных форм употребляется такая немаркированная категория, как инфинитив, а в языках со склонением - номинатив вместо всех косвенных падежей. Эти дефекты объясняются отчасти распадом управления и согласования, отчасти утратой способности разлагать слово на основу и флексию. Наконец, в парадигме слова (в частности, в множествах падежных форм типа he - his - him 'он - его - ему' или временных форм типа he votes - he voted 'он голосует - он голосовал') представлено одно и то же семантическое содержание, модифицированное в разных членах парадигмы по ассоциации смежности; тем самым здесь для афатиков с нарушением отношения смежности проявляется еще один стимул игнорировать различия между членами подобных множеств.
Аналогичным образом, слова, образованные от одного корня, типа grant - grantor - grantee 'даровать' - 'даритель' - 'тот, кому нечто дарится', как правило, семантически соотносятся по смежности. Пациенты, страдающие указанной формой афазии, либо склонны игнорировать производные слова, либо не способны расчленять производное слово на корень и словообразовательный суффикс или сложное слово на составляющие его основы. Нередко в литературе упоминались такие пациенты, которые понимали и произносили сложные слова типа Thanksgiving 'День благодарения [праздник в США]', или Battersea [англ. топоним], но были неспособны понять или произнести слова thanks и giving или batter и sea. Коль скоро общая идея словопроизводства еще остается, словообразовательные средства тем самым используются в коде для построения новообразований, но все же при этом можно наблюдать тенденцию к излишнему упрощению и автоматизму; если производное слово представляет семантическое единство, которое не может быть полностью выведено из значения компонентов, то общий образ слова, или гештальт, интерпретируется неправильно. Так, русское слово мокрица русскоязычный афатик интерпретировал как 'что-то мокрое', например, 'мокрая погода', исходя из корня мокр - и суффикса -иц(а), обозначающего носителя некоторого свойства, как в словах нелепица, светлица, темница.
Перед второй мировой войной, когда фонология еще была ареной наиболее яростных споров в науке о языке, некоторые лингвисты выражали сомнения в том, что фонемы действительно играют автономную роль в нашем языковом поведении. Было выдвинуто предположение, что значимые (сигнификативные) единицы языкового кода, такие, как морфемы или (скорее) слова, представляют собой минимальные сущности, с которыми мы оперируем реально в речевом событии, тогда как чисто дистинктивные единицы типа фонем - это всего лишь искусственные конструкты, предназначенные для облегчения научного описания и анализа языка. Эта точка зрения, заклейменная в свое время Э. Сепиром как "антиреалистическая" [32, р. 46 и сл.], оказывается, однако, совершенно сдраведливой по отношению к определенному патологическому типу: в одной разновидности афазии, которая иногда именовалась в литературе "атактической", слово остается единственной сохраняющейся языковой единицей. Пациент, страдающий такой формой афазии, обладает лишь интегральным нечленимым образом каждого знакомого ему слова; что касается прочих звуковых цепочек, то они либо остаются чужды и непостижимы для него, либо преобразуются им в знакомые слова, невзирая на очевидные фонетические отклонения. Один из пациентов Голдстайна "воспринимал некоторые слова, но... гласные и согласные, из которых они состояли, Ве были им воспринимаемы" [10, р. 218]. Один франкоязычный афатик распознавал, понимал, повторял и самопроизвольно произносил слово cafe 'кофе' или pave 'мостовая', но был неспособен усвоить, различить или повторить такие бессмысленные звуковые цепочки, как feca, fake, kefa, раfe. Ни одна из подобных трудностей не встает перед нормальным франкоязычным слушающим, если предъявляемые звуковые цепочки или их компоненты удовлетворяют требованиям фонологической системы французского языка. Такой франкоязычный информант может даже воспринять эти цепочки как такие слова, которые ему не известны, но потенциально принадлежат к французскому словарю и предположительно разнятся по смыслу, поскольку они отличаются друг от друга либо порядком составляющих фонем, либо самими фонемами.
Если афатик становится неспособным расчленять слова на их фонемные составляющие, то у него ослабляется контроль над их порождением, что создает предпосылки для возникновения ощутимых изъянов во владении фонемами и их сочетаниями. Постепенный распад фонологической системы у афатика зеркальным образом отражает порядок усвоения фонологической системы детьми. Этот распад включает рост и обесценение омонимов и сокращение словаря. Если эта двойная - фонологическая и словарная - несостоятельность прогрессирует и дальше, то последними остаются в речи пациента однофонемные, однословные, однофразовые высказывания: пациент деградирует до уровня начальных фаз языкового развития детей или даже их доязыкового состояния; он приходит к полной афазии (aphasia universalis), то есть к полной утрате способности к речевой деятельности.
Разделение двух функций, дистинктивной (различительной) и сигнификативной, является специфической характеристикой языка по сравнению с другими семиотическими системами. Между этими двумя уровнями языка возникает конфликт в том случае, если у афатика, страдающего изъянами в контекстной композиции, обнаруживается склонность к отмене иерархии языковых единиц и сведению их шкалы к одному уровню. Последний остаточный уровень - это либо класс сигнификативных значимостей, уровень слова, как в рассмотренных выше случаях, либо класс дистинктивных значимостей - уровень фонемы. В последнем случае пациент все еще способен идентифицировать, различать и воспроизводить фонемы, но утрачивает способность осуществлять те же операции со словами, В промежуточном случае слова идентифицируются, различаются и воспроизводятся; в соответствии с тонкой формулировкой Голдстайна, они "могут быть восприняты как знакомые, но не могут быть поняты" [10, p. 90]. В этом случае слово теряет свою обычную сигнификативную функцию и приобретает функцию чисто "дистинктивную", которая обычно свойственна фонеме.
V