Белль Генрих / книги / Ирландский дневник

Генрих Белль. Ирландский дневник ----------------------------------------------------------------------- Пер. с нем. - С.Фридлянд, В.Нефедьев. В кн.: "Генрих Белль. Избранное". М., "Радуга", 1988. OCR spellcheck by HarryFan, 7 November 2001 ----------------------------------------------------------------------- Такая Ирландия существует, однако пусть тот, кто поедет туда и не найдет ее, не требует от автора возмещения убытков. Я посвящаю эту маленькую книгу Карлу Корфу, тому, кто побудил меня ее написать ПРИБЫТИЕ I Не успев еще подняться на борт парохода, я сразу увидел, услышал,учуял, что пересек границу. Я уже повидал одно из самых пригожих обличийАнглии - почти буколический Кент и мимоходом - Лондон, это чудотопографии. Повидал я и одно из самых мрачных обличий Англии - Ливерпуль,но здесь, на пароходе, Англия кончилась. Здесь уже пахло торфом, сосредней палубы и из бара доносился гортанный кельтский говор, и здесьобщественный строй Европы принял совсем другие формы: бедность здесь ужеперестала быть пороком, была не пороком и не доблестью, а просто факторомобщественного самосознания, не значащим ровно ничего - как и богатство.Складки на брюках утратили остроту лезвия, и английская булавка, этадревняя застежка кельтов и германцев, снова вступила в свои права. Там,где пуговица казалась точкой, которую поставил портной, словно запятуюприкалывали булавку; знак вольной импровизации, она создавала складку втом месте, где пуговица делала ее невозможной. Я видел, как булавкойприкрепляли ярлык с обозначением цены, надставляли подтяжки, подменялизапонки и, наконец, как один мальчик употребил ее в качестве оружия,уколов в зад какого-то мужчину; мальчик удивился, даже испугался, потомучто мужчина никак на это не реагировал; тогда мальчик ткнул в мужчинупальцем, чтобы установить, жив он еще или нет. Мужчина был жив, онрасхохотался и хлопнул мальчика по плечу. Все длиннее становилась очередь к окошечку, где за доступную ценувыдавали щедрые порции западноевропейского нектара, именуемого чаем.Казалось, ирландцы изо всех сил стараются удержать и этот мировой рекорд,в котором они идут непосредственно перед Англией: почти десять фунтов чаяпотребляется ежегодно в Ирландии на душу населения. Другими словами,ежегодно через каждую ирландскую глотку протекает маленькое озеро чая. Пока я медленно продвигался к окошку, у меня было достаточно времени,чтобы освежить в памяти и другие рекорды Ирландии. Не только по чаепитиюдержит рекорд эта маленькая страна. Второй ее рекорд - по молодымсвященникам. (Кельнской епархии пришлось бы посвящать в сан почти тысячусвященников ежегодно, чтобы сравниться с какой-нибудь маленькой ирландскойепархией.) Третий рекорд Ирландии - посещаемость кино, и снова (как многообщего, несмотря на все различия!) она идет непосредственно впередиАнглии. И наконец, четвертый, самый важный (не берусь утверждать, что оннаходится в причинной связи с тремя первыми), - в Ирландии меньшесамоубийств, чем где бы то ни было на этой земле. Рекорды потреблениявиски и сигарет еще не зафиксированы, но и в этой области Ирландия ушладалеко вперед, - Ирландия, маленькая страна, площадь которой равнаБаварии, а населения в ней меньше, чем между Эссеном и Дортмундом. Полуночная чашечка чаю, когда ты дрожишь на западном ветру, а пароходмедленно выходит в открытое море; потом виски наверху в баре, где все ещезвучит гортанная кельтская речь, хотя теперь только из одной ирландскойглотки. В холле перед баром монахини, как большие птицы, устраиваются наночлег; им тепло под чепцами, им тепло под длинными юбками, они медленновыбирают четки, как выбирает концы отходящее от причала судно. Молодойчеловек, стоящий у стойки с грудным младенцем на руках, потребовал пятуюкружку пива и получил отказ, и у его жены, которая с двухлетней девочкойстоит рядом, бармен тоже отобрал кружку и не стал наполнять ее снова; бармедленно пустеет, смолкла гортанная кельтская речь, тихо кивают во снемонахини; одна из них забыла выбрать свои четки, крупные бусиныперекатываются от качки; двое с детьми, не получив больше пива, бредутмимо меня в угол, где из коробок и чемоданов соорудили для себя маленькуюкрепость, там, притулившись с обеих сторон к бабушке, спят еще двое детей,и бабушкин черный платок греет всех троих. Грудного младенца и егодвухлетнюю сестренку водворили в бельевую корзину, а родители молчапротиснулись между двумя чемоданами и прижались друг к другу. Белая узкаярука мужчины, словно палатку, натягивает плащ. Все смолкло, толькокрепость из чемоданов тихо подрагивает в такт качке. Я забыл приглядеть себе место на ночь, и теперь мне приходится шагатьчерез ноги, ящики и чемоданы; в темноте светятся огоньки сигарет, ухоловит обрывки тихих разговоров: "Коннемара... безнадежно... официантка вЛондоне..." Я забился между шлюпкой и кучей спасательных поясов, но сюдазадувает пронзительный сырой вест. Я встаю и иду по палубе парохода, гдепассажиры скорее напоминают эмигрантов, чем людей, возвращающихся народину. Ноги, огоньки сигарет, шепот, обрывки разговоров. Наконец какой-тосвященник хватает меня за полу и с улыбкой предлагает место возле себя. Яприслоняюсь к стенке, чтобы уснуть, но справа от священника из-подсеро-зеленого полосатого пледа раздается нежный и чистый голос: - Нет, отец мой, нет, нет... Думать об Ирландии слишком горько. Раз вгод мне приходится сюда ездить, чтобы повидать родителей. Да и бабушка ещежива. Вы знаете графство Голуэй? - Нет, - тихо сказал священник. - Коннемару? - Нет. - Вам надо там побывать. И не забудьте на обратном пути посмотреть вДублинском порту, что вывозит Ирландия: детей и священников, монахинь ипеченье, виски и лошадей, пиво и собак... - Дитя мое, - тихо сказал священник, - не следует поминать все эторядом... Под серо-зеленым пледом вспыхнула спичка и на мгновение вырвала изтемноты резкий профиль. - Я не верю в бога, - произнес нежный и чистый голос, - да, не верю, -так почему же я не могу поставить рядом священников и виски, монахинь ипеченье; я не верю и в Kathleen ni Houlihan [Кэтлин, дочь Холиэна (ирл.) -символический образ Ирландии], в эту сказочную Ирландию. Я два годапрослужила в Лондоне, официанткой: я видела, сколько проституток... - Дитя мое, - тихо сказал священник. -...сколько проституток поставляет Лондону Kathleen ni Houlihan -остров Святых. - Дитя мое! - Наш приходский священник тоже называл меня так: дитя мое... Онприезжал к нам издалека на велосипеде, чтобы отслужить воскресную мессу,но и он не мог воспрепятствовать Kathleen ni Houlihan вывозить самоеценное, что у нее есть, - своих детей. Поезжайте в Коннемару, отец, вынаверняка еще не встречали так много красивых пейзажей сразу и так малолюдей на них. Может быть, вы и у нас когда-нибудь отслужите мессу... Тогдавы увидите, как смиренно я преклоняю колена в церкви по воскресеньям. - Но вы же не верите в бога? - Неужели вы думаете, что я могу позволить себе не ходить в церковь итем огорчать моих родителей? "Наша милая девочка набожна, все так женабожна. Наше милое дитя!" А когда я уезжаю, бабушка целует меня,благословляет и говорит: "Оставайся всегда такой же набожной, милое моедитя..." Вы знаете, сколько внуков у моей бабушки?.. - Дитя мое, дитя мое, - тихо сказал священник. Ярко вспыхнула сигарета и снова осветила на несколько секунд строгийпрофиль. - Тридцать шесть внуков у моей бабушки, тридцать шесть; было тридцатьвосемь, но одного убили в боях за Англию, а другой пошел ко дну наанглийской подводной лодке. Тридцать шесть еще живы: двадцать в Ирландии,а остальные... - Есть страны, - тихо сказал священник, - которые экспортируют гигиенуи мысли о самоубийстве, атомное оружие, пулеметы, автомобили... - Я знаю, - ответил нежный, чистый девичий голос, - я все это знаю. Уменя у самой брат священник, и два двоюродных тоже: только у них одних извсей нашей родни есть свои машины. - Дитя мое... - Попробую вздремнуть. Доброй ночи, отец мой, доброй ночи. Горящая сигарета полетела за борт. Серо-зеленый плед обтянул узкиеплечи. Голова священника как бы укоризненно покачивалась из стороны всторону, а может, движение парохода было тому виной. - Дитя мое, - еще раз тихо сказал священник, но ответа не последовало. Священник со вздохом откинулся назад и поднял воротник пальто; четыреанглийские булавки были приколоты на обратной стороне воротника, четыре,нанизанные на пятую, они раскачивались в такт легким толчкам судна,медленно подплывающего сквозь серую мглу к острову Святых. ПРИБЫТИЕ II Чашка чаю, теперь уже на рассвете, когда ты дрожишь на западном ветру,а остров Святых еще прячется от солнца в утреннем тумане. На этом островеживет единственный народ Европы, который никогда никого не завоевывал,хотя сам бывал завоеван неоднократно - датчанами, норманнами, англичанами.Лишь священников посылал он в другие земли, лишь монахов да миссионеров,которые окольным путем, через Ирландию, поставляли в Европу дух фивейскойсхимы; более тысячи лет назад здесь, вдали от центра, задвинутое глубоко вАтлантический океан, лежало пылающее сердце Европы... Как много серо-зеленых пледов, плотно окутывающих узкие плечи, какмного суровых профилей вижу я вокруг, как много высоко поднятыхсвященнических воротников с запасной английской булавкой, на которойболтаются еще две, три, четыре... Узкие лица, воспаленные от бессоннойночи глаза, младенец в бельевой корзине сосет из рожка молоко, покуда отецего тщетно требует пива там, где наливают чай. Утреннее солнце медленноизвлекает из тумана белые дома, красно-белый огонь маяка облаивает нас, апароход, пыхтя, входит в гавань Дан-Лэре. Чайки приветствуют его. Серыйсилуэт Дублина выглянул из тумана и снова исчез; церкви, памятники, доки,газгольдер, робкие дымки из труб; время завтрака наступило пока для оченьнемногих, Ирландия еще спит. Носильщики на пристани протирают сонныеглаза, таксисты дрожат на утреннем ветру. Ирландские слезы встречают иродину и вернувшихся. Имена, словно мячики, летают в воздухе. Я устало перешел с корабля на поезд, с поезда через несколько минут -на большой темный вокзал Уэстленд-Роу, с вокзала на улицу. В окне черногодома молодая женщина убирала с подоконника оранжевый молочник. Онаулыбнулась мне, и я улыбнулся в ответ. Обладай я такой же несокрушимой наивностью, как тот молодой немецкийподмастерье, который в Амстердаме познавал жизнь и смерть, нищету ибогатство господина Каннитферстана [имеется в виду рассказ И.П.Гебеля"Каннитферстан" (по-русски известен в стихотворном переложенииВ.А.Жуковского "Две были и еще одна")], я мог бы в Дублине узнать все ожизни и смерти, о нищете, богатстве и славе господина Сорри. Кого бы я ниспрашивал, о чем бы я ни спрашивал, я на все получал односложный ответ:"Сорри" [sorry - простите, не понимаю (англ.)]. И хотя я не знал, но могдогадаться, что утренние часы между семью и десятью - единственные, когдаирландцы склонны к односложности. Поэтому я решил не пускать в ход своискудные познания в языке и с горя утешился тем, что я по крайней мере нетак наивен, как наш достойный зависти подмастерье в Амстердаме. А до чегоже хотелось спросить: "Чьи это большие корабли стоят в гавани?" - "Сорри".- "А кто это высится на пьедестале среди утреннего тумана?" - "Сорри". -"А чьи это оборванные, босоногие детишки?" - "Сорри". - "А кто этоттаинственный молодой человек, который стоит на задней площадке автобуса иочень здорово подражает автоматной очереди: так-так-так - разносится вутреннем тумане?" - "Сорри". - "А кто скачет, кто мчится под утреннеймглой при сером цилиндре и с тростью большой?" - "Сорри". Я решил полагаться не столько на свой язык и чужие уши, сколько насобственные глаза и довериться вывескам. И тогда все эти Джойсы и Йитсы,Мак-Карти и Моллои, О'Нилы и О'Конноры предстали передо мною в качествебухгалтеров, трактирщиков, лавочников. Даже следы Джекки Кугана вели,казалось, сюда же, и наконец я вынужден был принять решение, вынужден былпризнаться самому себе, что человека, который все еще одиноко стоит насвоем высоком пьедестале и зябнет на прохладном утреннем ветру, зовутвовсе не Сорри, а Нельсон. Я купил газету, вернее, журнал, который назывался "Айриш дайджест",меня тотчас же соблазнило объявление, которое я перевел так: "Разумнаякровать и разумный завтрак" ["Bed and Breakfast Reasonable" - "Ночлег изавтрак по умеренным ценам" (англ.)], - и я решил для начала разумнопозавтракать. Если чай на континенте напоминает пожелтевший бланк почтового перевода,то на этих островах, к западу от Остенде, чай напоминает темные краскирусских икон, сквозь которые светится позолота, - до тех пор, покуда егоне забелят молоком, а тогда он приобретает цвет кожи перекормленногогрудного младенца. На континенте чай заваривают жидко, а подают в дорогихфарфоровых чашках; здесь в усладу чужестранцу равнодушно и чуть не задаромналивают из помятых жестяных чайников в толстые фаянсовые чашки воистинубожественный напиток. Завтрак был хорош, чай достоин своей славы, а на закуску мы получилибесплатную улыбку молодой ирландки, которая разливала чай. Я развернул газету и сразу же наткнулся на письмо читателя,требовавшего, чтобы статую Нельсона свергли с ее высокого пьедестала изаменили статуей богоматери. Еще одно письмо с требованием свергнутьНельсона, еще одно. Пробило восемь часов, и тут вдруг ирландцы разговорились и увлекли меняза собой. Я был захлестнут потоком слов, из которых понял только одно:Germany [Германия (англ.)]. Тогда я дружелюбно, но твердо решил отбиватьсяих же оружием - словом "сорри" - и наслаждаться бесплатной улыбкойнепричесанной богини чая, но вдруг меня спугнул внезапный грохот, я быдаже сказал - гром. Неужели на этом удивительном острове так многопоездов? Гром не стихал, он распался на отдельные звуки, мощное вступлениек "Tantum Ergo" [католическая молитва] стало отчетливо слышно со слов"Sacramentum - veneremur cernui" и до последнего слога, из соседней церквисвятого Андрея разносясь над всей Уэстленд-Роу. Незабываемым - как первыечашки чая и те многие, что мне еще предстояло выпить в заброшенных грязныхместечках, в отелях и у камина, - было и впечатление от всеобъемлющейнабожности, заполонившей Уэстленд-Роу вскоре после "Tantum Ergo". У наслишь на пасху или на рождество можно увидеть, чтобы из церкви выходилостолько людей. Впрочем, я еще не забыл исповедь безбожницы со строгимпрофилем. Было всего только восемь часов утра и воскресенье - слишком рано, чтобыбудить того, кто меня пригласил, но чай остыл, а в кафе запахло бараньимжиром, и посетители взяли свои картонки и чемоданы и устремились кавтобусам. Я вяло перелистывал "Айриш дайджест", пытался переводитькое-какие первые строчки статей и заметок, покуда внимание мое непривлекла чья-то мудрость, опубликованная на странице двадцать третьей. Японял смысл этого афоризма задолго до того, как успел перевести; непереведенный, не выраженный по-немецки и, однако же, понятый, онпроизводил даже более сильное впечатление, чем после перевода. "Кладбищаполны людей, без которых мир не мог обойтись". Мне показалось, что ради этой фразы стоило совершить путешествие вДублин, и я порешил запрятать ее поглубже у себя в сердце на тот случай,если я вдруг возомню о себе. (Позднее она служила ключом, помогающим мнепонять удивительную смесь из страсти и равнодушия, чудовищной усталости ибезразличия в соединении с фанатизмом, с которой мне часто приходилосьсталкиваться.) Прохладные большие виллы прятались за рододендронами, пальмами иолеандрами, и я, несмотря на неприлично ранний час, решился наконецразбудить своего хозяина. Вдалеке уже завиднелись горы и длинные рядыдеревьев. Всего через каких-нибудь восемь часов один мой соотечественниккатегорически заявит мне: "Здесь все грязно, все дорого и ни за какиеденьги не достать настоящего карбонада", и я буду защищать Ирландию, хотяпровел в ней всего десять часов, всего десять, из которых пять проспал,час просидел в ванне, час простоял в церкви и еще один час проспорил свышеупомянутым соотечественником, выдвинувшим против моих десяти часовцелых шесть месяцев. Я страстно защищал Ирландию. Чаем, "Tantum Ergo",Джойсом и Йитсом сражался я против карбонада - оружия тем более для меняопасного, что я понятия о нем не имел и, борясь, лишь смутно догадывался,что мой враг - какое-то мясное блюдо. (Только уже вернувшись домой изаглянув в словарь Дудена, я выяснил, что карбонад - это жаренаягрудинка.) Однако боролся я напрасно: человек, едущий за границу,предпочитает оставлять дома все недостатки своей страны - о, эта домашняясуета! - но брать с собой ее карбонад. Точно так же, должно быть, нельзябезнаказанно пить чай в Риме, как нельзя безнаказанно пить кофе вИрландии, разве что его варил итальянец. Я сложил оружие, сел в автобус ипоехал, любуясь по дороге бесконечными очередями перед кинотеатрами,которых здесь великое изобилие. Утром, подумалось мне, народ толпится вцерквах и перед ними, вечером - в кинотеатрах и перед ними. В зеленомгазетном киоске, где меня вновь покорила улыбка молодой ирландки, я купилгазеты, шоколад, папиросы. И тут мой взгляд упал на книгу, затерявшуюсясреди брошюр. Белая ее обложка с красной каймой уже порядком испачкалась;продавалась эта древность за один шиллинг, и я купил ее. Это был "Обломов"Гончарова на английском языке. Я знал, что Обломов - из тех мест, которыенаходятся на четыре тысячи километров восточное Ирландии, и все-таки мнеподумалось, что ему самое место в этой стране, где так не любят рановставать. ПОМОЛИСЬ ЗА ДУШУ МАЙКЛА О'НИЛА На могиле Свифта я застудил сердце - так чисто было в соборе святогоПатрика, так безлюдно, так много стояло там патриотических мраморныхизваяний, так глубоко под холодными камнями покоился его неистовыйнастоятель и рядом с ним его жена - Стелла. Две квадратные медныетаблички, надраенные до блеска, словно руками немецкой хозяйки; побольше -над Свифтом, поменьше - над Стеллой. Мне надо бы принести чертополох,цепкий, кустистый, голенастей, да несколько веточек клевера, да нескольконежных цветков без колючек, может быть жасмин или жимолость, - это был быподходящий привет для обоих. Но руки мои были пусты, как эта церковь,холодны и чисты, как она. Со стен свисали приспущенные полковые знамена.Действительно ли они пахнут порохом? Судя по их виду, должны бы, но здесьпахло только тленом, как во всех церквах, где уже много столетий не курятладаном. Мне почудилось, будто в меня стреляют ледяными иглами, яобратился в бегство и только у самых дверей обнаружил, что в церквивсе-таки был один человек - уборщица, которая мыла щелоком входную дверь,чистила то, что и так было достаточно чистым. Перед собором стоял ирландец-нищий - первый, который мне здесьвстретился. Такие бывают только в южных странах, но на юге светит солнце,а здесь, к северу от пятьдесят третьего градуса северной широты, тряпье илохмотья выглядят несколько иначе, чем к югу от тридцатого, здесь нищетуполивает дождь, а грязь не покажется живописной даже самому неисправимомуэстету, здесь нищета забилась в трущобы вокруг святого Патрика, в закоулкии дома - точно такая, какой описал ее Свифт в 1743 году. Болтались пустые рукава куртки нищего - грязные чехлы длянесуществующих рук. По лицу пробегала эпилептическая дрожь, и все-таки этохудое смуглое лицо было прекрасно красотой, которую предстоит запечатлетьв другой, не в моей записной книжке. Я должен был вставить зажженнуюсигарету прямо ему в рот, деньги положить прямо в карман. Мне показалось,что я подал милостыню покойнику. Темнота нависла над Дублином: все оттенкисерого, какие только есть между белым и черным, отыскали себе в небе пооблачку; небо было усеяно перьями бесчисленной серости - ни клочка, ниполоски ирландской зелени. Медленно, дергаясь, побрел нищий под этим небомиз парка святого Патрика в свои трущобы. В трущобах грязь черными хлопьями покрывает оконные стекла, словно ихнарочно забросали грязью, выскребли для этого из труб, выудили из каналов,впрочем, здесь мало что делается нарочно, да и само собой мало чтоделается. Здесь делается выпивка, любовь, молитва и брань, здесь пламеннолюбят бога и, должно быть, так же пламенно его ненавидят. В темных дворах, которые видел еще глаз Свифта, десятилетия и столетияоткладывали эту грязь - гнетущий осадок времени. В окне лавки старьевщиканавалена невообразимая пестрая рухлядь, а чуть поодаль я наткнулся на однуиз целей моего путешествия - это был трактир, разделенный на стойла скожаными занавесками. Здесь пьяница запирается сам, как запирают лошадь,чтобы остаться наедине со своим виски и своим горем, с верой и неверием;он спускается на дно своего времени, в кессонную камеру пассивности исидит там, пока не кончатся деньги, пока не придется снова вынырнуть наповерхность времени и через силу поработать веслом - совершая движениябеспомощные и бессмысленные, ибо каждая лодка неуклонно приближается ктемным водам Стикса. Не диво, что для женщин, этих тружениц нашей планеты,нет места в таких кабаках; мужчина здесь остается наедине со своим виски,далекий от всех дел, за которые ему пришлось взяться, дел, имя которым -семья, профессия, честь, общество. Виски горько и благотворно, агде-нибудь на четыре тысячи километров к западу и где-нибудь к востоку, задвумя морями, есть люди, верящие в деятельность и прогресс. Да, есть такиелюди, так горько виски и так благотворно. Хозяин с бычьим затылкомпросовывает в стойло очередной стакан. Глаза у хозяина трезвые, голубые унего глаза, и он верит в то, во что не верят люди, его обогащающие.Деревянные переборки, обшивка, стены пропитаны шутками и проклятиями,надеждами и молитвами. Сколько их там? Уже заметно, как кессонная камера для пьяниц-одиночек все глубжеопускается на темное дно времени, мимо рыб и затонувших кораблей, но издесь, внизу, нет больше покоя с тех пор, как водолазы усовершенствовалисвои приборы. А потому - вынырнуть, набрать в легкие побольше воздуха иснова заняться делами, имя которым - честь, профессия, семья, общество,покуда водолазы не пробуравили кессон! "Сколько?" Монеты, много монетброшено в жесткие голубые глаза хозяина. Небо было по-прежнему затянуто всеми оттенками серого цвета, ипо-прежнему не было видно ни одного из бесчисленных оттенков ирландскойзелени, когда я направился к другой церкви. Прошло очень мало времени: увхода в церковь стоял тот самый нищий, и какой-то школьник вынимал у негоизо рта сигарету, которую сунул я. Мальчик тщательно затушил ее, чтоб непропало ни крошки табака, и бережно спрятал окурок в карман нищего, потомон снял с него шапку: кто же осмелится, даже если у него нет обеих рук,войти в божий храм, не сняв шапки? Для него придержали дверь, пустыерукава мазнули по дверному косяку, мокрые, грязные рукава, будто нищийвывалял их в сточной канаве, - но там, в церкви, никому нет дела до грязи. Как безлюден, чист и прекрасен был собор святого Патрика; здесь же, вэтой церкви, оказалось полно людей и аляповатых украшений, и была она нето чтобы грязная, а запущенная - так выглядят комнаты в многодетныхсемьях. Некоторые люди - среди них, я слышал, есть один немец, которыйтаким путем распространяет в Ирландии достижения немецкой культуры, -зарабатывают немалые деньги на производстве гипсовых фигур, но гнев нафабрикантов халтуры слабеет при виде тех, кто преклоняет колена перед ихпродукцией: чем пестрей, тем лучше, чем аляповатей, тем лучше; хорошо бы,чтоб совсем "как живой!" (осторожней, богомолец: живой - это совсем не"как живой!"). Темноволосая красавица - с вызывающим видом оскорбленного ангела -молится перед статуей Магдалины; на ее лице - зеленоватая бледность, еемысли и молитвы заносятся в неведомую мне книгу. Школьники с клюшками длякерлинга под мышкой вымаливают себе избавление от голгофы; в темных углахгорят лампады перед сердцем Христовым, перед Little Flower [имеется в видусвятая Тереза из Лизье], перед святым Антонием, перед святым Франциском:здесь из религии вычерпывают все до самого дна. Нищий сидит на последнейскамье и подставляет свое эпилептически подрагивающее лицо под струюблаговоний. Заслуживают внимания новинки божественной индустрии: неоновый нимбвокруг головы девы Марии и фосфоресцирующий крест в чаше со святой водой,розовым светом озаряет он полумрак церкви. Будут ли раздельно занесены вКнигу те, кто молится здесь, перед этой безвкусицей, и те, кто молится вИталии перед фресками фра Анджелико? Красавица с зеленоватой бледностью все еще не отводит взгляда отМагдалины, лицо нищего все еще подергивается, его тело охвачено дрожью, иот этой дрожи позвякивают монеты у него в кармане. Мальчики с клюшками,должно быть, знают нищего, умеют читать подрагивание его лица и тихоебормотание; один из них лезет к нищему в карман, на грязной мальчишескойладони оказываются четыре монетки - два пенни, один шестипенсовик и одинтрехпенсовик. Одно пенни и трехпенсовик остаются на ладони мальчика,остальные со звоном падают в церковную кружку. Вот где проходят границыматематики, психологии, экономики - границы всех более или менее точныхнаук, - они накладываются одна на другую в эпилептическом подергиваниилица: основа слишком ненадежная, чтобы на нее можно было положиться. Новсе еще живет в моем сердце холод, унесенный с могилы Свифта: чистота,безлюдье, мраморные статуи, полковые знамена и женщина, которая наводилачистоту там, где и без того уже достаточно чисто. Прекрасен был соборсвятого Патрика, уродлива эта церковь, но в ней молятся, и на скамьях янашел то, что находил на многих церковных скамьях Ирландии, - маленькиеэмалированные таблички с призывом молиться. "Помолись за душу МайклаО'Нила, скончавшегося 17.I.1933 в возрасте 60 лет". "Помолись за душу МэриКиген, скончавшейся 9 мая 1945 года в возрасте восемнадцати лет". Какоеблагочестивое и ловкое принуждение: мертвые оживают, даты их смертисвязываются в представлении того, кто прочтет табличку, с его собственнымипереживаниями в тот день, в тот месяц, в тот год. Гитлер с подергивающимсялицом ждал прихода к власти, когда здесь умер шестидесятилетний МайклО'Нил; когда Германия капитулировала, здесь умерла восемнадцатилетняя МэриКиген. "Помолись, - прочел я, - за душу Кевина Кессиди, скончавшегося20.XII.1930 в возрасте тринадцати лет", - и меня словно ударилоэлектрическим током, ибо в декабре 1930 года мне самому было тринадцатьлет: в большой темной квартире богатого доходного дома - так их ещеназывали в 1908 году, - в южной части Кельна, я сидел с рождественскимтабелем в руках: начались каникулы, и сквозь прореху в коричневой шторе яглядел на заснеженную улицу. Улица казалась красноватой, словно ее вымазали ненастоящей, бутафорскойкровью: красны были сугробы, красно небо над городом, даже скрежет трамваяна кругу - и тот казался мне красным. Но когда я выглядывал в щель междушторами, я видел все так, как было на самом деле: тронутые коричневым краяснежных холмиков, черный асфальт, у трамвая цвет давно не чищенных зубов,а когда трамвай разворачивался на кругу, скрежет его представлялся мнесветло-зеленым - ядовитая зелень окропляла голые ветви деревьев. Итак, в этот день в Дублине умер тринадцатилетний Кевин Кессиди, мойровесник; здесь устанавливали катафалк, с хоров неслись звуки "Dies irae,dies ilia" [строки реквиема], перепуганные одноклассники Кевина заполнялискамьи: ладан, жар от свечей, серебряные кисти на черном покрове, - а я вэто время спрятал табель и достал из сарая санки, чтобы идти кататься. Яполучил четверку по латыни, а гроб Кевина опустили в могилу. Потом, когда я покинул церковь и пошел по улице, рядом со мнойнеотступно шел Кевин Кессиди: я видел его живым, одного со мной возраста,а себя я увидел на несколько минут тридцатисемилетним Кевином Кессиди - онбыл отцом троих детей, жил в трущобах за собором святого Патрика, вискибыло горьким, холодным и дорогим, могила Свифта осыпала его ледянымистрелами, зеленоватая бледность была на лице у его темноволосой жены, идолги у него были, и маленький домик, каких великое множество в Лондоне итысячи в Дублине: скромный, двухэтажный, бедный, мещанский, затхлый,безотрадный - сказал бы о нем неисправимый эстет (не увлекайся, эстет: водном из таких домов родился Джеймс Джойс, в другом - Шон О'Кейси). Так близко была тень Кевина, что, вернувшись в трактир, я заказал двависки. Но тень не поднесла стакан к губам, и тогда я сам выпил за КевинаКессиди, скончавшегося 20.XII.1930 в возрасте тринадцати лет, выпил вместонего - и за него. МЕЙО - ДА ПОМОЖЕТ НАМ БОГ! В центре Ирландии, в Атлоне, в двух с половиной часах от Дублина, еслиехать скорым, поезд делят пополам. Лучшая часть, с вагоном-рестораном,идет дальше в Голуэй, часть похуже, та, где остались мы, - в Уэстпорт.Разлука с вагоном-рестораном, где как раз накрывали второй завтрак, былабы еще более печальной, будь у нас при себе деньги - английские илиирландские, - чтобы оплатить завтрак, первый ли, второй ли. Теперь же,поскольку между прибытием парохода и отправлением поезда у нас было всегополчаса, а, дублинские банки открываются только в половине десятого, мырасполагали лишь легкими, но совершенно здесь бесполезными купюрами,которые печатаются банками Германии; изображение Фуггера [представителькрупнейшего немецкого торгово-ростовщического дома XV-XVII веков: бумажныеденьги ФРГ снабжены изображением Фуггера] в средней Ирландии некотируется. Я до сих пор не забыл, какого страху натерпелся в Дублине, когда впоисках обменного пункта выбежал из вокзала и меня чуть не переехалогненно-красный фургон, не имевший на себе иных украшений, кроме четковыведенной свастики. То ли кто-то продал Ирландии фургон "Фелькишербеобахтер" [гитлеровский официоз], то ли у "Фелькишер беобахтер" здесьсохранился филиал. Машины, которые я еще помню, выглядели точно так же,однако шофер, осенив себя крестом, любезно уступил мне дорогу, и,вглядевшись повнимательней, я все понял: это была просто-напросто машинапрачечной "Свастика", и дата основания фирмы - 1912 год - была четковыведена под свастикой, но от простой мысли, что это мог быть один из техавтомобилей, у меня перехватило дыхание. Все банки были закрыты, и, расстроенный, я вернулся на вокзал, решивпропустить сегодняшний поезд в Уэстпорт, потому что заплатить за билетымне было нечем. У нас оставался выбор: либо снять до завтра номер в отелеи уехать завтрашним поездом (вечерний поезд не совпадал с расписаниемнашего автобуса), либо изыскать _какой-нибудь_ способ, чтобы уехатьближайшим поездом без билетов. _Какой-нибудь_ способ сыскался: мы поехалив кредит. Начальник станции, тронутый видом троих невыспавшихся детишек,двух приунывших женщин и одного совершенно растерянного папаши (незабудьте, что две минуты назад он едва не угодил под машину со свастикой),подсчитал, что ночь в отеле будет стоить мне ровно столько же, сколько всяпоездка в Уэстпорт. Он записал мое имя, "число лиц, перевозимых в кредит",одобрительно пожал мне руку и дал сигнал к отправлению. Вот так на этом удивительном острове мы сподобились единственного всвоем роде кредита, которым никогда до сих пор не пользовались и даже непытались пользоваться: кредита у железной дороги. Но - увы! - завтраков в кредит вагон-ресторан не предоставлял, ипопытка получить его не увенчалась успехом. Физиономия Фуггера, хоть иотпечатанная на превосходной бумаге, не подействовала на старшегоофицианта. Мы со вздохом разменяли последний фунт и заказали термос чая ипакет бутербродов. А на долю проводников выпала нелегкая обязанность -заносить в свои книжечки наши диковинные имена. Занесли один раз, два,три, и мы забеспокоились: один раз, два или три придется нам выплачиватьэтот единственный в своем роде долг? В Атлоне сменился проводник, пришел новый - рыжий, старательный имолодой. Когда я признался ему, что мы едем без билетов, лицо егоозарилось светом полнейшего понимания: ему явно сообщили о нас, телеграфявно передавал со станции на станцию и наши имена, и "число лиц,перевозимых в кредит". За Атлоном наш после разделения ставший пассажирским поезд еще четыречаса полз, извиваясь, мимо все более мелких, все более западных станций.Самые приметные остановки между Атлоном (девять тысяч жителей) ипобережьем таковы: Роскоммон и Клэрморрис, каждый с таким количествомжителей, которого хватило бы на три больших городских дома. Каслбар -столица графства Мейо - с четырьмя и Уэстпорт с тремя тысячами жителей; наотрезке пути, равном примерно расстоянию от Кельна до Франкфурта-на-Майне,плотность населения неуклонно падает, потом начинается большая вода, а заней - Нью-Йорк, где проживает в три раза больше людей, чем во всемСвободном Государстве Ирландия, и в три раза больше ирландцев, чем в трехирландских графствах за Атлоном. Вокзалы здесь маленькие, станционные постройки светло-зеленые,штакетники - снежно-белые, а на перроне обычно стоит мальчик, смастерившийсебе из взятого у матери подноса и кожаного ремня лоток, на котором лежаттри шоколадки, два яблока, несколько пакетиков с мятными лепешками,жевательная резинка и один комикс. Одному из этих мальчиков мы хотелидоверить наш последний серебряный шиллинг, но затруднились выбором:женщины высказывались за яблоки и мятные лепешки, а дети - за резинку икомикс. Мы пошли на компромисс и купили комикс и шоколадку. У комикса быломногообещающее название: "Человек - летучая мышь", и на его обложке можнобыло различить человека в маске, карабкавшегося по стене дома. На маленьком вокзале среди болот в полном одиночестве осталсяулыбающийся мальчик. Цвел колючий дрок, уже набухли почки на фуксиях;нехоженые зеленые холмы, кучи торфа; да, Ирландия зелена, очень зелена, ноее зелень - это не только зелень лугов, но и - во всяком случае на пути отРоскоммона к Мейо - еще и зелень мхов, а мох - это растение упадка изаброшенности. Земля заброшена, она медленно, но неуклонно безлюдеет; инам - никто из нас еще не видел этого уголка Ирландии и не бывал в томдоме, который мы сняли _где-то_ на западе Ирландии, - нам стало немного непо себе; тщетно искали мои спутницы слева и справа от дороги картофельныеполя и огороды, свежую, менее упадочную зелень салата и более темную -гороха. Мы разделили плитку шоколада и пытались утешиться комиксом, но"Человек - летучая мышь" оказался прежде всего плохим человеком: он нетолько карабкался на стены домов, как обещала обложка, одной из еголюбимых забав было пугать спящих женщин, кроме того, расправив полы своегопальто, он умел летать по воздуху, он похищал миллионы долларов, и все егопохождения были описаны на таком английском языке, какого не изучают ни вшколах на континенте, ни в школах Англии, ни в школах Ирландии. Он былочень сильный, этот человек, очень справедливый, но суровый, а поотношению к несправедливым даже и жестокий. Он мог при случае выбитькому-нибудь зубы, и звук, сопровождавший это действие, изображалсявыразительной подписью "хрясь". Нет, "Человек - летучая мышь" нас неутешил. Впрочем, у нас осталось другое утешение: появился наш рыжий проводники, улыбаясь, переписал наши имена в пятый раз. И тут наконец нам открыласьвеликая тайна этого бесконечного переписывания: мы пересекли границуочередного графства и прибыли в Мейо. У ирландцев есть занятная привычка:всякий раз, когда произносят название графства Мейо (все равно - спохвалой, осуждением или просто так), короче, всякий раз, когда прозвучитслово "Мейо", ирландцы немедля присовокупляют: "God help us!" [Да поможетнам бог! (англ.)] - и это звучит, как рефрен в богослужении: "Господи,помилуй нас!" Проводник исчез, торжественно заверив нас, что переписывать больше небудет, и поезд остановился у маленькой станции. Выгружали здесь то жесамое, что и всюду: сигареты, больше ничего. Мы уже научились судить повеличине тюков о размерах прилегающего к станции района; проверка по картеподтвердила правильность этого метода. Я пошел вдоль поезда к багажномувагону посмотреть, сколько еще осталось тюков с сигаретами. Там лежал одинмаленький тюк и один большой - так я узнал, сколько нам еще осталосьстанций. Поезд угрожающе опустел. Я насчитал от начала до хвоставосемнадцать человек, а ведь одних нас было шестеро, и казалось, будто мыуже целую вечность едем мимо торфяных куч и мимо болот, хотя до сих порнам ни разу не попалась на глаза ни свежая зелень салата, ни темная зеленьгороха, ни горькая зелень картофельной ботвы. "Мейо, - шепнули мы, - дапоможет нам бог!" Поезд остановился, выгрузил большой тюк сигарет, а поверх белоснежнойограды вдоль платформы смотрели на нас темные лица, затененные козырьками,- мужчины, охраняющие, судя по всему, автоколонну. Мне уже и на другихстанциях б