В комнате совсем темно, горит лишь настольная лампа, но дюжина блестящих поверхностей отражает ее свет, и если повернуть голову, в зеркале над камином я вижу свое вытянутое желтоватое лицо. Но я не поворачиваюсь. Я смотрю на стену у стола, где теперь рядом с планом Миллбанка пришпилена гравюра. Я нашла ее в папином кабинете в альбоме из Уффици:[8]об этой картине Кривелли я подумала, когда впервые увидела Селину Дауэс, только на ней не ангел, как мне помнилось, но более поздняя «Истина». Она представлена строгой и грустной девушкой, у которой в одной руке зеркало, а в другой — солнце в виде пылающего диска. Теперь гравюра будет висеть у меня. А что такого? Она красивая.
Сентября 1872 года
Мисс Гордон, странные боли. Мать, дух с мая 71 г., сердце. 2 шилл.
Миссис Кейн, младенец Патриция — Пикси,[9]прожила 9 недель, дух с февр. 70 г. 3 шилл.
Миссис Брюс и мисс Александра Брюс. Отец, дух с янв., желудок. Есть ли позднее завещание? 2 шилл.
Миссис Льюис (не миссис Джейн Льюис из Клеркенуэлла с увечным сыном)... Эту даму привел ко мне мистер Винси, сказав, что было начал сеанс, но скромность не позволяет ему продолжить; кроме того, его ждет другая клиентка. Увидев меня, дама сказала:
— О, как она молода!
— Однако вполне звезда, — не мешкая, ответил мистер Винси. — Восходящая звезда нашей профессии, уверяю вас.
Мы провели вместе полчаса, ее горе в том... Что каждую ночь в 3 часа ее будит дух, который приходит и кладет руку на ее грудь там, где находится сердце. Лица его она не видит, только чувствует кончики холодных пальцев. Дух являлся так часто, что его пальцы оставили на груди следы, которые она не хотела показывать мистеру Винси.
— Но мне-то можно показать, — сказала я, и тогда дама расстегнула платье, и я совершенно отчетливо увидела пять отметин: красных, точно нарывы, но не вздувшихся и сухих. Я долго на них смотрела, а потом заявила:
|
|
— Так, абсолютно ясно, что ему надобно ваше сердце, верно? Можете ли вы как-то объяснить, зачем оно ему?
— Понятия не имею и хочу одного — чтобы он убрался, — ответила она. — Рядом спит муж, и я боюсь, что эти визиты его разбудят.
Они были женаты всего 4 месяца.
Я твердо на нее взглянула и сказала:
— Теперь возьмите мою руку и скажите правду: вы же прекрасно знаете, кто этот дух и почему он приходит.
Разумеется, она все знала: когда-то парень был ее мужем, но она его бросила ради другого, после чего он уехал в Индию, где и умер. Рассказывая, она плакала.
— Неужели это вправду он? — спросила дама.
Необходимо лишь выяснить час его смерти, сказала я.
— Голову дам на отсечение, это произошло в три ночи по английскому времени.
Бывает, дух пользуется всеми свободами потустороннего мира, сказала я, но все равно остается заложником часа своей смерти.
Затем я приложила руку к отметинам над ее сердцем.
— Как он вас называл?
Куколка, ответила она.
— Да, теперь я его вижу: благородный юноша... он плачет... Показывает мне руку... в ней ваше сердце, на котором отчетливо видно имя Куколка, но буквы черны как смола... Он во тьме, где его удерживает стремление к вам... Юноша хочет вырваться, но ваше сердце тянет его вниз, точно свинцовое грузило.
— Что я должна сделать, мисс Дауэс? — воскликнула она. — Скажите, что?
— Вы сами отдали ему сердце, и нечего теперь горевать, коль он хочет оставить его себе. Надо уговорить, чтобы он его выпустил. Иначе каждый раз, когда муж вас целует, дух юноши будет вставать между вами, чтобы ваши поцелуи достались ему.
|
|
Посмотрим, сказала я, не удастся ли мне чуть ослабить его хватку. Пусть дама заглянет в среду.
— Сколько я вам должна? — спросила она.
Коли угодно оставить деньги, ответила я, плата причитается мистеру Винси, поскольку вообще-то она его клиентка.
— В нашем заведении, где практикуют несколько медиумов, требуется, знаете ли, кристальная честность.
Однако после ухода дамы мистер Винси отдал деньги мне.
— Похоже, вы ее впечатлили, мисс Дауэс, — сказал он. — Гляньте, сколько оставила — целый червонец.
Мистер Винси вложил мне в руку монету, нагретую его ладонью, и засмеялся: мол, денежка с пылу с жару. Я не хотела принимать деньги, поскольку миссис Льюис была его клиенткой, но он сказал, не выпуская моей руки с монетой:
— Вы сидите здесь одна-одинешенька, никто к вам не приходит, и это заставляет мужчину вспомнить о его джентльменских обязанностях.
Я хотела высвободить руку, но он лишь крепче ее сжал и спросил:
— Она показала вам отметины?
Тогда я сказала, что, кажется, слышу в коридоре шаги миссис Винси.
Он исчез, я спрятала монету в коробку, а день прошел очень скучно.
Октября 1872 года
Дом в Фаррингдоне, хозяйка мисс Уилсон — брат, дух с 58 г., задохнулся в припадке. 3 шилл.
Еще миссис Партридж — 5 духов-младенцев: Эми, Элси, Патрик, Джон, Джеймс, никто из них не прожил на этом свете более дня. Дама пришла под черной кружевной вуалью, которую я попросила откинуть.
|
|
— Я вижу, что сияющие лица деток окружают ваше горло, — сказала я. — Вам невдомек, что вы носите их как ожерелье.
Однако в том ожерелье я увидела прогал еще для 2 бусин.
Тогда я опустила ее вуаль и сказала:
— Крепитесь...
Работа с этой дамой меня опечалила. Я сказала швейцару, что слишком устала и больше никого не приму, после чего закрылась в своей комнате. Сейчас 10 часов. Миссис Винси улеглась в постель. Мистер Катлер, чья комната этажом ниже, упражняется с гирями, мисс Сибри поет. Приходил мистер Винси — я слышала шаги на площадке и сопенье за дверью. Сопел минут 5. Что вам угодно, мистер Винси, спросила я, и он ответил, что пришел взглянуть, не сбилась ли дорожка на лестнице, ибо я могу споткнуться и упасть. Дескать, хозяин обязан этим заниматься даже в 10 вечера.
Когда он ушел, я заткнула скважину чулком.
Потом сидела и думала о тетушке, со смерти которой завтра исполнится 4 месяца.
Октября 1874 года
Третий день идет дождь — холодный и занудливый; потемневшую реку он превратил в пупырчатую крокодилову кожу, на которой, утомляя глаз, неугомонно качаются и подпрыгивают барки. Я надела старую шелковую шапочку папы и сижу, закутавшись в плед. Из глубины дома доносится взвинченный голос матери, которая бранит Эллис — наверное, та разбила чашку или расплескала воду. Вот грохнула дверь, свистнул попугай.
Птица — подарок сестре от мистера Барклея. Попугай сидит на бамбуковой жердочке в гостиной. Мистер Барклей учит его говорить «Присцилла», но тот пока лишь свистит.
Нынче все в доме наперекосяк. От дождя подтопило кухню и протекло в мансарде, но главная неприятность — Бойд уведомила о своем уходе, и теперь мать ярится оттого, что накануне сестриной свадьбы придется нанимать новую служанку. Вот же странно: Бойд прослужила у нас три года и, казалось, была всем довольна, но вчера заявила матери, что нашла другое место и через неделю уйдет. Она прятала глаза, плела какую-то небылицу, но мать видела ее насквозь и поднажала, после чего Бойд в голос разрыдалась. Дело в том, сказала она, что ей страшно оставаться в доме одной. Дескать, после смерти папы дом «сделался странным», и пустой кабинет отца, где она должна убирать, наводит на нее ужас. Ночью не заснуть, потому что доносятся скрипы и другие необъяснимые звуки, а раз чей-то голос прошептал ее имя! Уже много ночей она не спит, ибо насмерть перепугана, страшно даже прокрасться из своей комнаты в комнату Эллис; и вот результат: как ни жаль нас покидать, но нервы ее совершенно издерганы, и она уже нашла себе новое место в доме на Мейда-Вейл.
В жизни не слыхала подобного вздора, сказала мать.
— Привидения! — возмущалась она перед нами. — Надо ж додуматься — в нашем доме призраки! Уму непостижимо, чтобы паршивка вроде Бойд этак марала память вашего несчастного отца!
Было бы весьма странно, сказала Присцилла, если б папин призрак для прогулок выбрал мансарду прислуги.
— Ты засиживаешься допоздна, Маргарет. Ты ничего не слышала?
Только храп Бойд, ответила я, но вполне возможно, что перепутала его с хрипом ужаса...
Прекрасно, что все это я нахожу забавным, сказала мать. А ей вот не до смеха, ибо теперь нужно найти и обучить новую служанку!
Она снова послала за Бойд, чтобы еще немного ее постращать.
Дождь всех заточил в доме, перебранка вяло продолжалась. Я уже не могла этого вынести и, невзирая на погоду, отправилась в Блумсбери — в читальню Британского музея. Там я заказала книгу Мейхью о лондонских тюрьмах, записки Элизабет Фрай о Ньюгейтской долговой тюрьме и еще пару книг, рекомендованных мистером Шиллитоу. Интересно, сказал служитель, помогший их отнести, почему самые изнеженные читательницы неизменно заказывают столь жестокие книги? Он прочел на корешках названия и улыбнулся.
В груди чуть заныло, когда я вошла в зал, но уже без папы. Читальня совсем не изменилась. Те же читатели, которых в последний раз я видела два года назад, все так же вцеплялись в те же мягкие фолианты, все так же щурились над теми же скучными книгами и по-прежнему вели все те же маленькие ожесточенные баталии с той же нелюбезной обслугой. Вот господин, который сосет свою бороду, вот другой, кто вечно подхихикивает, вот дама, которая перерисовывает китайские иероглифы и хмурится на перешептыванья соседей... Все на своих старых местах, застыли под куполом, точно мушки в янтарном пресс-папье.
Интересно, кто-нибудь из них меня помнит? Лишь один библиотекарь хоть как-то это проявил.
— Это дочь мистера Джорджа Приора, — сказал он юному служителю, когда я стояла возле окошка выдачи. — Мисс Приор и ее батюшка несколько лет были нашими читателями... Ох, прямо вижу, как старик требует свои книги. Мисс Приор помогала ему писать исследование о Ренессансе.
Служитель ответил, что знаком с этим трудом.
Я заметила, что другие библиотекари, кто меня не знал, обращались ко мне «мадам», а не «мисс». За два года из девушки я превратилась в старую деву.
Нынче так много развелось вековух; по-моему, раньше столько не было. А может, они вроде призраков, которых разглядишь, только став одним из них?
В читальне я не засиделась — все ерзала, к тому же из-за дождя в зале было довольно темно. Однако возвращаться домой к матери и Бойд не хотелось. Взяв извозчика, я отправилась в Гарден-Корт, надеясь, что погода удержит Хелен дома. Так и оказалось: со вчерашнего дня ее никто не навещал, и она жарила в камине гренки, скармливая Джорджи корочки.
— Смотри, вот твоя тетя Маргарет, — сказала Хелен и поднесла мне малыша, который уперся ногами в мой живот и брыкнулся.
— Ой, какие у нас красивые толстые ножки! — засюсюкала я. — Какие пухлые румяные щечки!
Однако выяснилось, что щека покраснела, потому что резался новый зуб, причинявший беспокойство. Я усадила малыша на колени, но он расплакался, и Хелен передала сына няньке, которая его унесла.
Я рассказала о Бойд и привидениях, затем мы поговорили о Прис и Артуре. Интересно, Хелен знала, что они собираются провести медовый месяц в Италии?.. Полагаю, она узнала о том задолго до меня, но молчала. Туда всякий может поехать, коль захочет, сказала Хелен.
— По-твоему, все должны затормозить перед Альпами лишь потому, что некогда сорвалась твоя поездка в Италию? Не заставляй сестру из-за этого переживать. Твой отец был и ее отцом. Думаешь, ей было легко отложить свадьбу?
Я сказала, что помню, как Присцилла билась в припадке, когда стало известно о болезни папы, и все потому, что она получила дюжину новых платьев, которые теперь приходилось вернуть и заменить на черные. А как со мной поступили, когда плакала я?
Не глядя на меня, Хелен ответила, что мои слезы — нечто иное.
— Присцилла была самой обычной девушкой девятнадцати лет. Она пережила два трудных года. Мы должны радоваться, что мистер Барклей проявил такое терпение.
Вам со Стивеном повезло больше, весьма кисло заметила я, на что Хелен спокойно ответила:
— Да, Маргарет, нам повезло, что ваш отец застал наше венчанье. Присцилле этого не суждено, но свадьба пройдет лучше, когда ее не подгоняет болезнь вашего несчастного отца. Пожалуйста, дай ей порадоваться.
Я отошла к камину и протянула руки к огню. Нынче Хелен строга, сказала я; видимо, такой ее сделали хлопоты с малышом и материнские обязанности.
— Да уж, миссис Приор, вы прямо как моя мать. Не будь вы столь чувствительной, вы бы...
Хелен вспыхнула и попросила меня заткнуться. Но в зеркале над камином я видела, что она смеется, прикрывшись рукой. По-моему, она не краснела с тех пор, как была просто мисс Гибсон, сказала я. А помнит ли она, как мы хохотали и заливались румянцем?
— Папа говорил, что твое лицо — будто червы с игральной карты, а мое — точно бубны. Ты помнишь, Хелен?
Она улыбалась, но к чему-то прислушивалась.
— Джорджи! — сказала она, хотя я ничего не слышала. — Бедняжка, его мучает зубик!
Звонком Хелен вызвала служанку Бернc и велела принести малыша, а я вскоре уехала.
Октября 1874 года
Нынче записывать совсем не хочется. Сославшись на головную боль, я поднялась к себе и жду, что вот-вот с лекарством заявится мать. Я провела удручающий день в тюрьме.
Там меня уже знают и встречают приветливо.
— Неужто опять к нам, мисс Приор? — увидев меня, спросил привратник. — Я уж думал, вы всего вдосталь навидались, а вот, поди ж ты, как острог притягивает тех, кому не надобно здесь служить.
Я заметила, что ему нравится называть тюрьму старинным именем; по тому же принципу караульных он зовет сторожатыми, а надзирательниц — блюстительницами. Как-то раз он поведал, что прослужил здесь привратником тридцать пять лет, через его ворота прошли тысячи осужденных и ему известны все самые ужасные и отчаянные истории Миллбанка. Нынче опять лило как из ведра, и он стоял у окна сторожки, проклиная дождь, превращавший тюремную землю в жидкое месиво. Грунт удерживает воду, сокрушался привратник, и сводит на нет все людские старания.
— Паршивая тут земля, мисс Приор, — вздохнул страж. Он поманил меня к окну и показал место, где в первые годы существования острога предполагалась сухая канава, наподобие крепостного рва с подъемным мостом. — Однако земля воспротивилась. Едва узники все осушат, как Темза просочится — и наутро канава полнехонька темной воды. Так в конце концов и закопали.
В сторожке я немного погрелась у очага, а затем направилась в женский корпус, где меня, как обычно, препроводили к мисс Ридли, чтобы вместе с ней продолжить знакомство с тюрьмой. Сегодня мне показали лазарет.
Как и кухня, он размещен в центральном шестиугольнике, поодаль от женского корпуса. В палате стоит резкий запах, но тепло и просторно; видимо, пребывание здесь для узниц отрадно, ибо это единственное место, где они собраны вместе для иных целей, нежели работа и молитва. Однако и тут они должны хранить молчание. Задача надзирательницы не допускать разговоров; для буйных больных имеются изоляторы и кровати с ремнями. На стене картина с изображением Христа в разбитых оковах и строкой «Твоя любовь объемлет нас».
Лазарет рассчитан человек на пятьдесят. Мы застали узниц двенадцать-тринадцать, большинство из которых выглядели совершенно больными: не могли даже приподнять голову, лежали в забытьи или вздрагивали и зарывались лицами в серые подушки, когда мы проходили мимо. Мисс Ридли обвела всех тяжелым взглядом и возле одной кровати остановилась.
— Вот, полюбуйтесь, — пригласила она, показав на женщину с забинтованной ногой: синевато-багровая лодыжка распухла до толщины бедра. — С этакими хворыми мне цацкаться некогда. Ну-ка, Уилер, поведай мисс Приор, что с тобой случилось.
Узница набычилась.
— Извольте видеть, мисс, ножом порезалась.
Я вспомнила тупые ножи, которыми заключенные перепиливали куски баранины, и взглянула на мисс Ридли.
— Расскажи, как вышло, что началось заражение, — приказала надзирательница.
— Ну, это... — Уилер чуть присмирела, — ржа в рану попала, она и воспалилась.
Мисс Ридли фыркнула. Поразительно, сказала она, что только у нас не попадает в раны, чтобы их воспалить.
— В ранке лекарь нашел обломок железной пуговицы, которую Уилер туда засунула, чтобы нога распухла. И копыто уж так разнесло, что пришлось его резать, чтобы достать пуговицу. Только и дела лекарю что нянчиться с этакой!
Мисс Ридли покачала головой, а я вновь посмотрела на вздувшуюся ногу. Ниже бинтов ступня совершенно почернела, а белая пятка потрескалась, точно сырная корка.
Позже я поговорила с больничной надзирательницей, которая рассказала, что узницы «шельмуют как хошь», только бы оказаться в лазарете.
— Изображают припадки, — делилась матрона. — Случись достать стекло, жрут его, чтоб юшка из них полилась. Бывает, вешаются, когда знают, что их успеют вовремя сдернуть.
Однако было по меньшей мере два-три случая, когда узницы не подрассчитали и задохнулись. Вот уж погано. Одни это делают от тоски, другие — чтоб присоседиться к подружке, которая уже попала в лазарет, а третьи — «просто ради того, чтобы вокруг них маленько поплясали».
Разумеется, я не сказала, что некогда и сама пыталась этак «сшельмовать». Видимо, я переменилась в лице, что надзирательница заметила, но неверно истолковала.
— Здешний народ не то, что мы с вами, мисс, — сказала она. — Они свою жизнь в грош не ставят...
Надзирательница помоложе готовилась провести дезинфекцию палаты. Здесь это делают с помощью хлорки, куда добавляют уксус. Матрона плеснула из бутылки, отчего сразу шибануло в нос, и с миской в руках двинулась вдоль ряда кроватей, точно священник с кадилом. От едкой вони сразу защипало глаза, и я отвернулась. Мисс Ридли вывела меня в коридор, после чего мы направились в зону.
Там было непривычно оживленно, камеры полнились гулом голосов.
— В чем дело? — спросила я, утирая все еще слезившиеся глаза.
Мисс Ридли объяснила: нынче вторник — в этот день я здесь еще не бывала, — а по вторникам и пятницам у заключенных уроки. В отряде миссис Джелф я встретила одну из учительш. Меня представили, мы пожали руки, и женщина сказала, что слышала обо мне, — я подумала, от кого-то из заключенных, но, оказалось, она читала папину книгу. Кажется, ее зовут миссис Брэдли. Она подрядилась обучать заключенных, у нее три молоденькие помощницы. Ассистентки всегда молоденькие и каждый год новые, ибо, едва начав работу, выскакивают замуж и уходят. Судя по ее манере разговора, она сочла меня старше, чем я есть.
Учительша катила тележку, доверху груженную книгами, грифельными досками и бумагой. Она сказала, что обитательницы Миллбанка в большинстве своем весьма невежественны: «не знают даже Писания», кое-кто читает, но писать не умеет, другие же не могут ни того ни другого, и вообще в этом отношении они, на ее взгляд, сильно уступают мужчинам.
— Эти книги, — кивнула она на тележку, — для более развитых женщин.
Я склонилась рассмотреть потертые и сильно измятые учебники, представив, сколько на их веку было загрубелых в работе рук, которые бездумно или раздраженно мусолили и загибали их страницы. Показалось, я вижу знакомые заголовки: «Правописание» Салливана, «Катехизис по истории Англии» и «Универсальный наставник» Блэра, — точно, по велению мисс Палвер девочкой я заучивала из него наизусть. Когда Стивен приезжал на каникулы, он хватал мои книги и смеялся — дескать, они ничему научить не могут.
— Разумеется, совсем новые издания заключенным давать нельзя, — сказала миссис Брэдли, заметив, как я щурюсь на призрачные заглавия. — Они так небрежны с книгами! Вырывают страницы, чтобы использовать в самых разных целях.
Учительша поведала, что узницы делают из них папильотки, дабы накрутить скрытые чепцами обрезанные волосы.
Пока надзирательница запускала миссис Брэдли в ближайшую камеру, я взяла «Наставник» и перелистала его рассыпавшиеся страницы. В этой специфической обстановке вопросы учебника казались странными, и все же я уловила в них некую поэтичность.
Какие злаки больше пригодны для твердых почв? Какая кислота растворяет серебро?
Из дальнего конца коридора донеслись унылое сбивчивое бормотанье, хруст песка под тяжелыми башмаками и окрик мисс Ридли:
— Стой смирно и отвечай, как велено!
Откуда берутся сахар, масло и каучук?
Что есть рельеф и как должно падать тени?
Я вернула книгу на тележку и пошла по коридору, временами останавливаясь, чтобы взглянуть на узниц, которые что-то бормотали, хмурясь над печатными страницами. Вот мягкосердая Эллен Пауэр, вот скорбная католичка Мэри Энн Кук, задушившая своего ребенка, вот неуемная Сайкc, которая донимает надзирательниц вопросами о своем освобождении. Дойдя до арки на повороте коридора, я услышала негромкий знакомый голос и прошла чуть дальше. Селина Дауэс. Она читала наизусть какой-то библейский отрывок, стоя перед дамой, которая слушала и улыбалась.
Не помню, что это был за текст. Меня поразила ее речь, казавшаяся столь странной в тюремном окружении, и невероятно смиренная поза: она стояла посреди камеры, аккуратно сложив руки на переднике и низко опустив голову. Когда я о ней думала — если вообще вспоминала, — она представала девушкой с картины Кривелли — худенькой, строгой и торжественной. Иногда вспоминались ее слова о духах и подарках, тот цветок и встревоженный взгляд. Но сегодня, когда она, опустив взгляд долу, стояла перед элегантной дамой, когда под вязками тюремного чепца дергалось ее тоненькое горло, шевелились обкусанные губы, Дауэс выглядела такой юной, беспомощной, печальной и истощенной, что мне стало ее жалко. Она не замечала, что за ней наблюдают, пока я не сделала еще шаг; тогда она подняла взгляд и смолкла. Ее щеки вспыхнули, а я почувствовала, как загорелось мое лицо, и вспомнила ее слова: мол, пусть на нее смотрит весь мир, ибо это часть ее кары.
Я хотела уйти, но учительша меня тоже заметила, встала и кивнула. Мне угодно поговорить с заключенной? Сейчас они закончат. Подопечная все выучила назубок.
— Продолжайте, — обратилась она к узнице. — Вы прекрасно справляетесь.
Я бы могла пронаблюдать, как кто-то другой спотычно декламирует, получает одобрение и вновь погружается в молчание, но видеть за этим Дауэс не хотела.
— Что ж, коль вы заняты, я загляну к вам в другой раз, — сказала я и, кивнув наставнице, попросила миссис Джелф сопроводить меня к дальним камерам, где целый час навещала узниц.
О, час этот был тягостным, а все заключенные меня удручили! Первая узница отложила работу, встала и сделала книксен; пока миссис Джелф запирала решетку, она угодливо кивала, но, едва мы остались одни, притянула меня к себе и, обдав зловонным дыханием, зашептала:
— Ближе, ближе! Нельзя, чтоб они услыхали! Если услышат, они меня искусают! Так искусают, что я закричу!
Она говорила о крысах. Дескать, по ночам она чувствует на лице их холодные лапки и просыпается, когда крысы ее кусают; узница завернула рукав платья и показала отметины — наверняка следы собственных зубов. Но как же крысы проникают в камеру? — спросила я. Надзирательницы запускают, был ответ.
— Держат за хвосты и пропихивают через «пупок». — Узница имела в виду смотрок на двери. — Я вижу, как белеют их руки. Одна за другой крысы шлепаются на каменный пол...
Не переговорю ли я с мисс Хэксби, чтобы крыс убрали?
Непременно поговорю, сказала я, чтобы только успокоить несчастную, и ушла. Однако следующая узница выглядела почти столь же безумной, и третью — проститутку по имени Джарвис — вначале я приняла за слабоумную, ибо она беспрестанно ерзала, избегала моего взгляда, но в то же время ее тусклые глаза скользили по моей одежде и прическе. Наконец, словно не стерпев, она взорвалась: как я могу одеваться столь блекло? Боже, платье мое уныло, как надзирательское! Будто мало того, что они тут одеты как чучела; окажись она вновь на воле и смоги наряжаться по своему вкусу, умерла бы, но не надела платье, подобное моему!
Как она бы оделась на моем месте? — спросила я, на что получила мгновенный ответ:
— Платье из французского газа, накидка из выдры и соломенная шляпка с лилиями.
А обувь?
— Шелковые туфельки с лентами до колен!
Но это скорее наряд для званого вечера или бала, мягко возразила я. Не станет же она так одеваться для посещения тюрьмы, верно?
Не станет? Когда такой ее увидят Хой и О'Дауд, и Гриффитc, и Уилер, и Бэнкс, и миссис Притти, и мисс Ридли? Еще как станет!
Под конец она так распалилась, что меня это встревожило. Я представила, как по ночам узница лежит в своей камере и мучительно перебирает детали воображаемого платья. Когда я шагнула к решетке, чтобы позвать надзирательницу, она вскочила и подошла ко мне совсем близко. Теперь ее взгляд был вовсе не тусклым, но скорее хитрым.
— Славно мы поговорили, мисс, правда? — сказала она.
— Да, — кивнула я и снова двинулась к решетке.
Джарвис подошла вплотную. Куда я теперь направляюсь? — поспешно спросила она. В отряд «В»? Если так, не буду ли я столь любезна, чтобы передать весточку ее подруге Эмме Уайт? Джарвис протянула руку к моему карману, где лежали блокнот и перо. Вот бы страничку из моей тетрадки, которую я «одним мигом» просуну сквозь решетку камеры Уайт. Пол странички!
— Она моя кузина, мисс, я вам клянусь, спросите любую надзирательницу.
Я отпрянула к решетке и оттолкнула назойливую руку.
— Весточку? — переспросила я в смятении.
Но ведь она прекрасно знает, что я не должна передавать записки! Что подумает обо мне мисс Хэксби, если я это сделаю? И что она подумает о ней после этакой просьбы? Джарвис чуть отстранилась, но продолжала канючить: убудет, что ль, мисс Хэксби, если Уайт прознает, что подружка Джейн о ней думает? Извиняйте, ныла она, что просила попортить вашу тетрадку; но словечко-то можно передать?.. всего лишь словечко... только и надо — шепнуть Уайт, что подружка Джейн Джарвис о ней думает и хочет, чтобы та это знала!
Я помотала головой и застучала по прутьям решетки, подзывая миссис Джелф.
— Вы знаете, что просить об этом нельзя, — сказала я. — И мне очень жаль, что вы так поступили.
После этого хитрый взгляд узницы стал угрюмым, она отвернулась и обхватила себя руками.
— Ну и черт с тобой! — бросила Джарвис вполне отчетливо, но так, чтобы не расслышала надзирательница, хрустевшая башмаками по песку.
Даже странно, что ее брань меня почти не тронула. Я лишь смигнула, и узница скисла от моего спокойного взгляда. Подошла надзирательница.
— Берись-ка за шитье, — мягко сказала она и, выпустив меня, замкнула решетку.
Джарвис потопталась на месте, затем подтащила к себе стул и взялась за работу. Она уже не выглядела кислой и угрюмой, но лишь такой, как Дауэс, — несчастной и больной.
Было слышно, что юные помощницы миссис Брэдли еще пробираются через камеры отряда «Е», я же спустилась в зону «Первого класса», которую обошла в сопровождении мисс Маннинг. Разглядывая заключенных, я поймала себя на том, что пытаюсь определить, кому же из них так хотела передать послание Джарвис. Наконец я весьма безразлично спросила:
— У вас есть заключенная по имени Эмма Уайт?
Имеется такая, ответила мисс Маннинг, угодно навестить? Я покачала головой и, замявшись, сказала, что просто одна узница из отряда миссис Джелф очень ею интересуется. Кузина, как бишь ее... Джейн Джарвис?
— Про кузину это она вам сказала? — фыркнула мисс Маннинг. — Она ей такая же родственница, как я!
Уайт и Джарвис известны всей тюрьме как «подружки» — «что там твои влюбленные»! Во всех тюрьмах, где доводилось служить мисс Маннинг, всегда найдутся зэчки, которые этак «дружат». Все из-за одиночества. Она своими глазами видела, как крутые бабы чахнут от любви, потому что втрескались в какую-нибудь девицу, а та воротит нос или уже обзавелась подругой, которой отдает предпочтение.
— Глядите, мисс, чтоб кто-нибудь не попытался сделать подружку из вас! — засмеялась мисс Маннинг. — Бывало, зэчки влюблялись в своих надзирательниц, и тогда приходилось отправлять их в другие тюрьмы. Когда их увозили, они закатывали такую истерику — чистая комедия!
Она вновь хохотнула и повела меня дальше; на душе остался осадок, ибо я уже слышала разговоры надзирательниц о «подружках» и сама употребляла это слово, и было неприятно обнаружить его именно такое, неизвестное мне значение. Еще было противно, что меня хотели вслепую использовать в роли посредника тайной страсти Джарвис...
Мисс Маннинг подвела меня к решетке и шепнула:
— Вот вам Уайт, о ком так печется Джейн Джарвис.
Я заглянула в камеру и увидела дородную желтолицую девицу, которая шила холщовый мешок, щурясь на ряд кривых стежков. Заметив нас, она встала и сделала книксен.
— Все в порядке, Уайт. О дочке что-нибудь слышно? — сказала мисс Маннинг и, повернувшись ко мне, добавила: — Ее дочурка осталась на попечении тетки. Но та дурного нраву — верно, Уайт? — и мы боимся, что девчонка тоже пойдет скверной дорожкой.
Вестей не получала, ответила Уайт. Наши взгляды встретились, но я отвернулась и, оставив мисс Маннинг у решетки, попросила другую надзирательницу сопроводить меня к выходу. Не терпелось уйти, и даже сгущавшиеся сумерки и дождь, омочивший мое лицо, меня обрадовали, ибо все, что я сегодня видела и слышала — больные, самоубийства, сумасшедшая с крысами, «подружки», смех мисс Маннинг, — показалось чудовищным. Я вспомнила, как после первого посещения тюрьмы вышла на свежий воздух и вообразила, будто мое прошлое накрепко пристегнуто и забыто. От дождя накидка моя отяжелела, темные юбки с налипшей к подолу грязью стали еще темнее.