— Нет. Я так не думаю, — тотчас возразила я, ибо ни тогда, ни сейчас подобной мысли не возникало.
Я покачала головой. Дело лишь в том, что я привыкла думать о материях совсем иного сорта. О повседневных вещах. Видимо, мой разум «плохо подготовлен к тому, что граничит с невероятным».
Теперь улыбнулась она, но еле заметно. Ее разум, сказала Дауэс, познал чересчур много невероятного.
— А в награду меня отправили сюда...
Дауэс обвела рукой камеру, словно этим коротким жестом хотела передать мучительность своего пребывания в суровой, бесцветной тюрьме.
— Вам здесь ужасно тяжело, — помолчав, сказала я.
Она кивнула.
— Вы считаете спиритизм некой фантазией, — проговорила Дауэс. — Но вот вы здесь, и вам не кажется, что реальным может быть любое, коль существует Миллбанк?
Я оглядела голые белые стены, свернутую койку, парашу, на которой сидела муха. Не знаю, ответила я. Жестокость тюрьмы не делает спиритизм реальнее. По крайней мере, тюрьма — это мир, который я вижу, обоняю, слышу. А вот духи — может быть, они и реальны — ничего для меня не значат. Я не знаю, как о них говорить, не умею.
Можно говорить как угодно, сказала она, потому что любой разговор о них «придает духам силу». Однако лучше их послушать.
— И тогда, мисс Приор, вы можете услышать, как они говорят о вас.
Я рассмеялась. Обо мне? Видимо, на небесах и впрямь выдался очень спокойный день, если там нечего обсуждать, кроме Маргарет Приор!
Дауэс покивала и чуть наклонила голову. Я уже заметила манеру, в какой менялись ее голос, интонация, поза. Это происходило очень мягко — не в стиле актрисы, которая хочет, чтобы любой ее жест разглядели в темном переполненном зале, а словно в тихой музыкальной пьесе, когда чуть меняется тональность.
Так было и сейчас, когда я улыбалась и говорила, как же должен быть скучен мир духов, если я — их единственная тема для разговора! Взгляд Дауэс выражал терпение. В нем появилась умудренность. Потом она мягко и очень спокойно сказала:
— Зачем так говорить? Вы же знаете, что есть духи, кому вы очень дороги. Особенно одному — он сейчас с нами и стоит к вам ближе меня. Вы ему всех дороже, мисс Приор.
Я выпучилась, чувствуя, как перехватило дыхание. Это вовсе не походило на разговоры о подарках и цветах от духов: казалось, мне плеснули в лицо водой или ущипнули. Глупо вспомнилась Бойд, которая слышала папины шаги на лестнице в мансарду.
— Что вы о нем знаете? — спросила я. Она не ответила. — Вы догадались по моей черной накидке...
— Вы умны, — сказала Дауэс и добавила, что ее способность не имеет ничего общего с умом. Для нее это так же естественно, как дышать, видеть сны, есть. Такой она остается даже здесь, в Миллбанке! — Знаете, это странно. Все равно что быть губкой или... Как называются существа, которые не хотят, чтобы их видели, и меняют окраску под цвет окружения? — (Я не ответила.) — В былой жизни я привыкла считать себя именно таким существом. Порой ко мне приходили больные, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я чувствовала ее ребенка в себе. В другой раз пришел господин, который хотел поговорить с духом сына; когда бедный мальчик явился, я почувствовала, как из груди вышибло воздух и сдавило голову так, будто сейчас она взорвется! Оказалось, мальчик погиб под рухнувшим зданием. Понимаете, его последние ощущения испытала я.
Дауэс приложила руку к груди и подошла чуть ближе.
— Когда ко мне приходите вы, мисс Приор, я чувствую вашу... скорбь. Ощущаю как тьму, вот здесь. Какая же это мука! Вначале я подумала, что эта скорбь вас опустошила и вы пусты, совсем пусты, как яйцо, из которого выдули содержимое. Но вы не пусты. Вы полны... лишь захлопнуты и накрепко заперты, точно шкатулка. Что же здесь такое, что нужно так скрывать?
Она постучала себя по груди. Затем другой рукой чуть коснулась моей...
Я дернулась, словно ее пальцы несли какой-то заряд. Глаза ее расширились, она улыбнулась. По чистой, самой случайной случайности ее пальцы наткнулись на медальон под моим платьем и стали ощупывать его контур. Я почувствовала, как натянулась цепочка. Движение пальцев было таким неуловимым и вкрадчивым, что сейчас, когда я это пишу, мне кажется, что ее пальцы проследовали по линии звеньев к моему горлу, забрались за воротник платья и вытащили медальон наружу, но ничего этого не было: ее рука оставалась на моей груди и лишь слегка прижималась. Чуть склонив голову набок, Дауэс стояла абсолютно неподвижно и будто прислушивалась к биению моего сердца сквозь золотой медальон.
Потом лицо ее как-то странно переменилось, и она зашептала:
— Он говорит:» Свою тревогу она повесила на шею и не хочет снять. Предайте — пусть снимет». — Дауэс кивнула. — Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, был! Однако ныне он познал много нового и... о, как он жаждет, чтобы вы были с ним и тоже это познали! Но что он делает? — Лицо ее вновь изменилось. — Он качает головой, плачет и говорит: «Не так! Ох, Пегги, это было неправильно! Ты соединишься со мной, соединишься, но не так!»
И сейчас, когда я пишу эти слова, меня бьет дрожь, но ей не сравниться с той, что колотила меня, когда я их слушала, когда чувствовала на своей груди руку Дауэс и видела ее такое странное лицо.
— Хватит! — поспешно сказала я и, отбросив ее руку, отпрянула к решетке; кажется, я ударилась об нее спиной, потому что железо задребезжало. — Довольно! Вы несете вздор!
Дауэс побледнела и смотрела на меня с неким ужасом, словно увидела всю картину: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, в горле трубка... Я шла сюда с мыслями о несчастной узнице, но она швырнула меня обратно к моему собственному слабому «я». Она смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!
Я не выдержала ее взгляда. Отвернулась и прижалась лицом к решетке. Кликнула миссис Джелф — получилось визгливо.
Надзирательница появилась тотчас, будто ждала неподалеку, чтобы молча меня выпустить. Она бросила короткий встревоженный взгляд за мое плечо — видимо, расслышала в моем крике нечто странное. Я вышла в коридор, решетку вновь заперли. Дауэс механически перебирала моток пряжи. Она смотрела на меня, и, казалось, ее взгляд еще полнится ужасным знанием. Я хотела сказать что-нибудь вполне обычное, но не могла. Я жутко боялась, что, если произнесу хоть слово, она опять заговорит — о папе, или от него, или как он — и расскажет о его печали, гневе и стыде.
Поэтому я лишь отвернулась и ушла прочь.
На первом этаже я встретила мисс Ридли, сопровождавшую узниц, за приемом которых я наблюдала. Если бы не женщина с разбитым лицом, я бы их не узнала — в унылых платьях и чепцах они стали неотличимы от других. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, и отправилась домой. У нас была Хелен, но сейчас мне не хотелось с ней говорить; я сразу прошла к себе и заперлась. Впустила только Бойд — нет, не Бойд, она ушла, а новую горничную Вайгерс, которая принесла воды для умыванья; позже пришла мать со склянкой хлорала. Я уже так продрогла, что по спине ползают мурашки. Вайгерс не знает, что я засиживаюсь допоздна, и потому несильно растопила камин. Но я буду сидеть, пока не сморит усталость. Я прикрутила лампу и временами кладу руки на абажур, чтобы согреться.
Медальон висит в шкапике подле зеркала — единственного блестящего предмета среди гущи теней.
Октября 1874 года
Всю ночь снились кошмары, и утром я пробудилась в смятении. Приснилось, что отец жив: я выглянула в окно и увидела его — облокотившись на парапет моста Альберта, он с горечью смотрел на меня. Я выбежала и крикнула ему: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» «Умер? — переспросил он. — Я два года провел в Миллбанке! Меня поставили крутить ворот, и мои башмаки напрочь протерлись — вот, смотри». Он поднял ногу — из ботинка без подошвы выглядывала потрескавшаяся натруженная ступня; как странно, подумала я, по-моему, прежде я никогда не видела папиных ног...
Сон нелепый, но определенно совсем иной, чем те, что мучили меня после папиной смерти, когда я видела, как сижу на корточках возле его могилы и взываю к нему сквозь свежий холм. Я открывала глаза — и, казалось, еще чувствую прилипшую к пальцам землю. Однако нынче мне было страшно; когда Эллис принесла воды, я удерживала ее разговорами, пока наконец она не сказала, что ее ждут дела и вода стынет. Тогда я встала и окунула руки в тазик. Вода еще не вполне остыла, и, протерев запотевшее зеркало, я, как обычно, взглянула, на месте ли мой медальон... Медальон исчез! И я не знаю, где он. Помню, вчера я повесила его рядом с зеркалом, хотя потом, может быть, брала и вертела в руках. Точно не помню, когда же наконец я легла, но в том ничего странного — воздействие хлорала! — однако уверена, что медальон в постель не брала... Зачем? Стало быть, он не мог оборваться и затеряться в простынях, к тому же я тщательно перетряхнула всю постель.
И вот теперь весь день я чувствую себя ужасно голой и несчастной. Утрата того, что висело над сердцем, ощущается как боль. Я спрашивала Эллис, Вайгерс и даже Прис. Только матери ничего не сказала. Сначала она решит, что медальон стащил кто-то из служанок, а потом сочтет моей причудой — сама же говорила, что столь неказистую вещицу я храню с гораздо более красивыми украшениями, — и подумает, что я опять заболела. Ни она, ни кто другой не сможет понять всю странность моей потери в такую ночь — после такой встречи и такого разговора с Селиной Дауэс!
Теперь уже я сама начинаю бояться, что вновь заболеваю. Возможно, сказывается действие хлорала. Может быть, я встала, взяла и куда-то засунула медальон — как Франклин Блейк в «Лунном камне».[10]Помню, папа улыбался, читая эту сцену, но помню также историю одной нашей гостьи. Покачивая головой, она рассказала про свою бабку, на которую опий так подействовал, что та во сне встала, кухонным ножом резанула себя по ноге, после чего опять улеглась в постель и едва не умерла от потери крови.
Вряд ли я бы сделала нечто подобное. Думаю, медальон все же взял кто-то из служанок. Возможно, Эллис порвала цепочку и боится сказать? В Миллбанке одна узница рассказывала, что сломала хозяйкину брошь и хотела отнести в починку, но ее поймали с украшением и обвинили в воровстве. Может, Эллис этого боится? Наверное, испугалась и просто выбросила медальон. Теперь его найдет мусорщик и отдаст своей жене. Та грязными ногтями откроет медальон, увидит в нем локон блестящих волос и на секунду задумается, чьи они и зачем хранились...
Медальон подарил мне папа, но я не огорчусь, если Эллис его сломала или теперь им владеет подружка мусорщика, — пусть остается у нее. В доме тысячи вещей напоминают об отце. Я переживаю из-за локона Хелен, который она срезала и велела хранить, пока жива ее любовь ко мне. Я боюсь лишиться его, потому что — Бог свидетель! — и так уже почти потеряла Хелен.
Ноября 1872 года
Я думала, сегодня никто не придет. Погода держится столь скверная, что уже 3 дня вообще никто не заходит даже к мистеру Винси и мисс Сибри. Мы тихо общались друг с другом, устраивая в гостиной темные круги. Пробовали материализацию. Говорят, сейчас каждый медиум должен к ней стремиться, в Америке о том просят все клиенты. Прошлым вечером пытались до 9 часов, но ни один дух не явился; в конце концов мы зажгли свет и попросили мисс Сибри спеть. Сегодня пробовали опять, вновь ничего не произошло, и тогда мистер Винси показал нам, как медиум может выдать свою руку за конечность духа. Вот как он это делал.
Я держала его левое запястье, а мисс Сибри думала, что держит правое. Но по правде, мы держали одну и ту же руку, потому что мистер Винси устроил такую темень, хоть глаз коли.
— Свободной рукой я могу делать что угодно, например это... — сказал он и пальцами коснулся моей шеи, отчего я завизжала. — Видите, как недобросовестный медиум может одурачить клиента, мисс Дауэс. Представляете, насколько реальной покажется моя рука, если я заранее ее сильно нагрею, или остужу, или намочу?
Пусть он это покажет мисс Сибри, сказала я и пересела от него. Впрочем, я довольна, что обучилась этому трюку.
Было уже часа 4-5, дождь лил все сильнее, и мы окончательно уверились, что никто не придет.
— Не позавидуешь нашей доле! — сказала мисс Сибри, глядя в окно. — Для живых и мертвых мы должны быть на месте в любой момент, когда им заблагорассудится прийти. Знаете ли вы, что нынче в пять утра меня разбудил дух, хохотавший в углу комнаты? — Она потерла глаза.
Знаем мы этого духа, подумала я. Он вылез из бутылки, а ты загоняла его в ночной горшок и смеялась. Однако подобную мысль я никогда не выскажу вслух, потому что мисс Сибри добра ко мне еще больше тетушки.
— Верно, наше призвание тяжко, — вздохнул мистер Винси. — Вы согласны, мисс Дауэс?
Потом он зевнул и сказал, что коль ждать некого, мы вполне можем застелить стол скатертью и сыграть в карты. Но едва он достал колоду, как прозвенел колокольчик.
— Вот тебе и поиграли! — пробурчал мистер Винси. — Наверняка это ко мне.
Но когда Бетти вошла в комнату, она посмотрела на меня. С ней была дама, которую сопровождала собственная служанка. Я встала, а дама, схватившись за сердце, воскликнула:
— Вы мисс Дауэс? О, я знаю, что это вы!
Взгляды миссис Винси, мистера Винси, мисс Сибри и даже Бетти обратились ко мне. Однако я была удивлена не меньше, и единственное, что мне пришло в голову, — это мать той женщины, которую я принимала месяц назад и кому предсказала смерть ее детей. Вот что выходит, когда ты слишком честна, подумала я. Все же надо быть как мистер Винси. Наверное, от горя женщина что-нибудь с собой натворила, и теперь мать хочет обвинить в том меня.
Лицо дамы выражало душевную боль, в которой, однако, сквозила радость.
— Думаю, нам лучше пройти в мою комнату, — сказала я. — Правда, она на самом верху. Вы не против подняться по лестнице?
Дама с улыбкой взглянула на свою служанку и ответила:
— Подняться? Я искала вас двадцать пять лет. Неужели теперь какие-то ступеньки меня остановят?
Я решила, что она слегка повредилась в уме, однако привела ее в свою комнату, где дама огляделась, затем посмотрела на свою служанку, а потом вновь уставилась на меня. Она выглядела настоящей леди: очень белые ухоженные руки в старинных, но очень красивых перстнях. На вид ей было лет 50-51. В черном, еще чернее моего, платье.
— Кажется, вы не понимаете, зачем я к вам пришла? Странно. Я думала, вы догадались, — сказала дама.
— Наверное, вас привело сюда какое-то горе, — ответила я.
— Меня привел сон, мисс Дауэс.
Вот так и сказала: ее привел ко мне сон. Три ночи назад ей приснились мое лицо, имя и адрес гостиницы мистера Винси. Ей в голову не приходило, что сон вещий, однако нынче утром она развернула «Медиум и рассвет» и увидела объявление, которое я поместила там 2 месяца назад. Оно заставило ее отправиться в Холборн на мои розыски, и вот теперь, увидев меня, она поняла, что подразумевали духи. А я вот ничего не понимаю, подумала я и выжидающе воззрилась на даму и ее служанку. Тогда дама сказала:
— Ты видишь это лицо, Рут? Ты видишь? Как считаешь, показать?
— Думаю, непременно, мэм, — ответила служанка.
Из кармана пальто дама достала какую-то вещицу, обернутую куском бархата, развернула, поцеловала и показала мне. Это был портрет в рамке, который она протянула мне, едва не плача. Я на него взглянула, а дама и служанка не спускали с меня глаз.
— Теперь вы понимаете, не правда ли? — спросила дама.
Однако я видела только золотую рамку в ее дрожащей белой руке. Но когда она дала портрет мне в руки, я вскрикнула.
Дама кивнула и вновь схватилась за грудь.
— Нам так много нужно сделать, — сказала она. — Когда начнем?
Немедленно, ответила я.
Дама отправила служанку ждать на площадке, а сама провела со мной час. Ее зовут миссис Бринк, она живет в Сайденхеме. Весь путь до Холборна она проделала только ради меня.
Ноября 1872 года
В Ислингтон, к миссис Бейкер ради ее сестры Джейн Гоф, что стала духом в марте 68 г., воспаление мозга. 2 шилл.
В Кингз-Кросс, к мистеру и миссис Мартин ради их сына Алека, упавшего с яхты, — В Глубоких Водах Обрел Великую Истину. 2 шилл.
Здесь, миссис Бринк, ради ее особого духа. 1 фунт.
Ноября 1872 года
Здесь, миссис Бринк, 2 ч. 1 фунт.
Ноября 1872 года
Когда нынче я вышла из транса, меня била дрожь, и миссис Бринк, уложив меня в постель, держала руку на моем лбу. Она велела своей служанке принести стакан вина из запасов мистера Винси, но поданное питье обозвала дрянной бурдой и приказал Бетти сбегать в пивную купить чего-нибудь получше.
— Из-за меня вы перетрудились, — сказала миссис Бринк.
Дело не в том, ответила я, обмороки и нездоровье у меня часты; тогда она огляделась и сказала, что это неудивительно — пожалуй, всякий расхворается, поживи он в моей комнате.
— Ты только взгляни на этот светильник! — обратилась миссис Бринк к служанке, имея в виду лампу, которую мистер Винси покрасил суриком, отчего та дымилась. — А этот грязный ковер! А постельное белье!
Она говорила о старом шелковом покрывале, шитом тетушкой и привезенном мной из Бетнал-Трин. Миссис Бринк покачала головой и, взяв мою руку, сказала, что я слишком редкостное сокровище, чтобы хранить меня в столь скверной шкатулке.
Октября 1874 года
Нынче вечером состоялся весьма любопытный разговор касательно Миллбанка, спиритизма и Селины Дауэс. К обеду у нас был мистер Барклей, позже приехали Стивен с Хелен, а потом миссис Уоллес — играть с матерью в карты. Поскольку свадьба уже близка, мистер Барклей просит, чтобы все называли его Артуром, и теперь Присцилла из вредности зовет его просто Барклей. Сейчас много разговоров о доме и угодьях в Маришесе, о том, как все будет, когда она станет тамошней хозяйкой. Присцилла научится ездить верхом и править коляской. Я живо представляю сестру в пролетке, с кнутом в руке.
Она говорит, что в ее доме нам всегда будут чрезвычайно рады. Там столько комнат, что можно приехать всем разом и это никого не стеснит. Кажется, там обитает незамужняя кузина, «с кем я наверняка сойдусь», — весьма умная дама, которая «наряду с мужчинами» выставляет в энтомологических обществах свои коллекции бабочек и жуков. Мистер Барклей — Артур — написал ей о моем участии к заключенным, и кузина ответила, что будет весьма рада со мной познакомиться.
Миссис Уоллес поинтересовалась, когда последний раз я ездила в Миллбанк.
— Как там тиранка мисс Ридли и старушка, что теряет голос? — спросила она, подразумевая Эллен Пауэр. — Бедняжка!
— Бедняжка? — фыркнула Присцилла. — Похоже, она тронутая. Вообще, все, о ком рассказывает Маргарет, выглядят слабоумными. — Не понимаю, сказала далее сестра, как это я выношу их общество. — Тебе и с нами-то вечно невмоготу.
Это было сказано для Артура, который, сидя у ее ног на ковре, с ходу ответил: все потому, что я знаю — Присцилла не сообщит ничего достойного внимания.
— Сплошное сотрясение воздуха, правда, Маргарет? — Естественно, теперь он зовет меня по имени.
Я улыбнулась, но смотрела на Присциллу, которая поймала и ущипнула его руку. Она сильно заблуждается, сказала я, называя узниц слабоумными. Все дело в том, что их судьбы весьма отличаются от ее собственной жизни. Представляет ли она, насколько сильно это отличие?
Присцилла ответила, что ничего представлять не собирается, это я только и делаю, что воображаю подобные вещи, чем мы с ней и разнимся. Тут Артур своей огромной ручищей обхватил оба ее тонких запястья.
— В самом деле, Маргарет, — встряла миссис Уоллес, — неужто все они под одну гребенку? И все их преступления — сплошная мелочовка? Нет ли у вас там нашумевших убийц? — Она улыбнулась, обнажив зубы в темных вертикальных трещинках, точно клавиши старого пианино.
Обычно убийц вешают, ответила я, однако рассказала о Хеймер, которая сковородкой избила свою хозяйку, но вышла на свободу, когда было доказано, что госпожа с ней жестоко обращалась. Присцилле, добавила я, следует помнить о подобных казусах, когда станет хозяйничать в Маришесе. Ха-ха, ответила сестра.
— Еще там есть узница, — продолжала я, — настоящая леди, которую считают украшением зоны; так вот она отравила мужа...
Артур тотчас выразил надежду, что в Маришесе ничего подобного не случится. Ха-ха, сказали все.
Посмеявшись, они заговорили о другом, а я все думала: сказать, что еще там есть странная девушка-спиритка?.. Вначале решила, не стоит, а затем подумала — почему бы и нет? В конце концов я все же рассказала, и брат тотчас небрежно заметил:
— Ах, да, спиритка. Как, бишь, ее зовут? Гейтс?
— Дауэс, — поправила я, слегка удивившись.
За пределами Миллбанка я никогда о ней не говорила. И слышала это имя только от надзирательниц. А Стивен покивал — конечно, он помнит это дело. Обвинителем был мистер Локк — «прелестный человек, сейчас ушел на покой. Было приятно с ним поработать».
— Мистер Хэлфорд Локк? — вмешалась мать. — Однажды он был у нас на обеде. Помнишь, Присцилла? Хотя нет, ты была еще слишком мала, чтобы сидеть с нами за столом. Маргарет, ты помнишь?
Я не помню. И рада этому. Я переводила взгляд с матери на Стивена, а потом уставилась на миссис Уоллес, которая сказала:
— Спиритка Дауэс? Так я ее знаю! Это же она ударила по голове дочь миссис Сильвестр... или придушила... в общем, чуть не убила...
Я вспомнила картину Кривелли, на которую иногда с удовольствием поглядываю. Сейчас казалось, будто я робко вошла с ней в комнату, а ее у меня выхватили, и она пошла по рукам, залапанная грязными пальцами. Я спросила миссис Уоллес, хорошо ли она знала пострадавшую. Та ответила, что знавала ее мать — «весьма пакостную» американку, дочка же обладала прелестными рыжими волосами, но была бледна и конопата.
— Какую бучу подняла миссис Сильвестр из-за той спиритки! Правда, та все же сильно издергала девицу.
Я передала слова Дауэс: девушка не пострадала, но только напугалась, а ее вид испугал еще одну даму, которая умерла. Ее звали миссис Бринк. Это имя знакомо миссис Уоллес? Нет, не знакомо.
— Дауэс решительно утверждает, что во всем виноват дух, — сказала я.
На ее месте он бы утверждал то же самое, усмехнулся Стивен; вообще-то он даже удивлен, что подсудимые столь редко прибегают к подобной отговорке. Дауэс показалась мне вполне бесхитростной, поделилась я. Разумеется, ответил брат, спириты должны выглядеть простодушными. Этому они нарочно обучаются для своего ремесла.
— Все они одна шайка-лейка, — оживился Артур. — Скопище прохиндеев. И весьма неплохо зарабатывают охотой на простофиль.
Я коснулась своей груди там, где должен бы висеть медальон; сама не знаю зачем — чтобы привлечь внимание к потере или, наоборот, скрыть ее. Я взглянула на Хелен, но она, улыбаясь, разговаривала с Прис. Вряд ли все спириты нечестивцы, сказала миссис Уоллес. Однажды ее подруга участвовала в спиритическом круге, и медиум рассказал много такого, чего просто не мог знать: о ее матери, о сыне кузины, погибшем в пожаре.
— Всем известно, что у них имеются особые книги, — заявил Артур. — Этакие гроссбухи с именами, которыми они обмениваются. Вероятно, в одном значится имя вашей подруги. А где-нибудь есть и ваше.
Миссис Уоллес аж вскрикнула:
— Синяя книга спиритов! Вы серьезно, мистер Барклей?
Сестрин попугай встопорщил перья.
— В доме моей бабушки, — сказала Хелен, — на повороте лестницы есть место, где, говорят, можно встретить призрак девушки, которая упала со ступеней и сломала шею. Собираясь на бал, она спускалась в шелковых туфельках.
Призраки! — заворчала мать. Похоже, в этом доме ни о чем другом не говорят. Отчего бы в таком разе нам не пойти в кухню, чтобы поболтать со слугами...
Чуть погодя я перешла к Стивену и под шумок общего разговора спросила, вправду ли он считает Селину Дауэс полностью виновной.
— Она в Миллбанке, — усмехнулся брат. — Стало быть, виновна.
Я напомнила, что вот так же он отвечал в детстве, чтобы поддразнить меня; из него уже тогда лез адвокат. Я заметила, что Хелен за нами наблюдает. Жемчужные серьги в ее ушах выглядели каплями воска; я вспомнила, как, бывало, смотрела на них и представляла, что они тают от жара ее горла. Присев на ручку кресла Стивена, я спросила, зачем же считать Селину Дауэс такой испорченной и расчетливой.
— Ведь она так молода...
Я вовсе не об этом, ответил брат. В суде, сказал он, частенько видишь девочек лет тринадцати-четырнадцати — таких маленьких, что приходится подставлять им ящики, чтобы присяжные их разглядели. Однако в делах этих девочек неизменно маячит взрослый, мужчина или женщина; молодость Дауэс говорит, возможно, лишь о том, что она «попала под чье-то дурное влияние». Я возразила, что девушка выглядит очень уверенной; если кто на нее влиял, то лишь духовно.
— Что ж, — сказал Стивен, — тогда, возможно, она хочет кого-то выгородить.
То есть человека, ради которого она согласна пять лет жизни провести в тюрьме? В Миллбанке? Такое случается, сказал брат.
— Ведь Дауэс весьма красива и молода? Так, может, «дух», замешанный в деле, — теперь я его припоминаю — какой-нибудь парень? Знаешь, большинство призраков, исполняющих трюки на сеансах, — это актеры, укутанные в муслин.
Я покачала головой: да нет, он ошибается! Я просто уверена в этом!
Тут я поймала его изучающий взгляд, который словно говорил: что ты знаешь о страсти, которая заставит красотку сесть в тюрьму ради своего парня?
И впрямь, что я знаю о подобных вещах? Рука моя опять поползла к груди и, скрывая жест, оттянула воротник платья. Брат вправду считает спиритизм чепухой? — спросила я. А всех спиритов — мошенниками?
Стивен вскинул руки:
— Я не говорил все, я сказал большинство. Это Барклей считает их всех бандой жуликов.
С мистером Барклеем мне говорить не хотелось.
— Каково твое мнение? — опять спросила я.
Стивен ответил, что его мнение не отличается от мнения всякого разумного человека, получившего все доказательства: большинство спиритов, несомненно, обычные шарлатаны; возможно, некоторые пали жертвой болезни или мании — Дауэс вполне может быть одной из них, и тогда ее следует пожалеть, нежели осмеивать; но другие...
— Мы живем в век чудес. Я могу пойти на телеграф и связаться с человеком на такой же станции по другую сторону Атлантики. Как это происходит? Не знаю. Пятьдесят лет назад подобное считалось абсолютно невозможным и противоречило всем законам природы. Однако, получая телеграмму, я не считаю, что меня одурачили и сообщение отстучал малый, спрятанный в соседней комнате. В отличие от некоторых священников, я также не допускаю, что господин, адресующийся ко мне на спиритическом сеансе, в действительности есть замаскировавшийся дьявол.
Но телеграфные аппараты, возразила я, соединены проводами. Уже есть инженеры, ответил брат, считающие возможным создание схожих аппаратов, которые работают без проводов.
— Возможно, в природе существуют провода — этакие волоски... — Стивен пошевелил пальцами, — столь тонкие и странные, что ученые не имеют для них названия, ибо пока даже не видят их. Может быть, лишь утонченные девицы вроде твоей любезной Дауэс способны улавливать эти провода и слышать переданные по ним сообщения.
— Послания от мертвых? — спросила я, на что Стивен ответил: коль скоро умершие существуют в иной форме, нам определенно потребуются весьма редкостные и необычные средства, чтобы их услышать...
Если это так и Дауэс невиновна, начала я... Нет, он не говорил, что так оно и есть, он лишь сказал: возможно.
— Даже если бы так было на самом деле, это еще не означает, что ей можно верить.
— Но если она вправду невиновна...
— Коли так, пусть ее духи это докажут! Мне было бы интересно сразиться с ними. Ведь остается вопрос слабонервной девицы и до смерти напуганной дамы. — Стивен потянулся за печеньем, которое на тарелке разносила Вайгерс, вызванная звонком матери. — Однако я все же думаю... — он стряхнул с жилета крошки, — что был прав в своей первой версии. Красавца в муслине я предпочитаю невидимым волоскам.
Подняв взгляд, я увидела, что Хелен все еще за нами наблюдает. Наверное, ей было приятно, что я держусь со Стивеном приветливо и непринужденно, поскольку так, знаю, бывает не всегда. Я бы к ней подошла, но мать позвала ее к карточному столу, где уже сидели Прис, Артур и миссис Уоллес. С полчаса они играли в «двадцать одно», потом миссис Уоллес закричала, что у нее выиграли все пуговицы, и отправилась наверх. На обратном пути я ее перехватила и вернула к разговору о миссис Сильвестр и ее дочери. Какой показалась ей девушка, спросила я, когда она видела ее последний раз. По словам миссис Уоллес, девица была «в полном раздрызге»; мать сосватала ей жениха с кудлатой черной бородой и красными губами, и всем, кто справлялся о ее самочувствии, эта рыжая мисс Сильвестр отвечала одно: «Я выхожу замуж» — и совала под нос руку, где было кольцо с изумрудом размером с куриное яйцо.
Я спросила, где живут Сильвестры, и миссис Уоллес удивленно выгнула бровь:
— Уехали обратно в Америку, моя дорогая.
Она встретила их лишь раз, когда еще шел суд; почти никто не знал, что они продали дом и распустили прислугу, — мамаша пребывала в невиданной спешке, чтобы увезти и выдать дочь замуж.