— Значит, две мировые войны вы бедами не считаете?
— Напротив. Было бы желательным провести не менее шестнадцати больших войн. Я понимаю, какие эмоциональные — то есть, химические реакции вызывает это утверждение, и вы зря расходуете силы, пытаясь их скрыть. Я не думаю, что вы уже способны контролировать такие процессы. Фразы этого типа я произношу намеренно, чтобы вы постепенно приучились смотреть на вещи с чисто научной точки зрения.
Марк смотрел в пол. На самом деле он не испытывал почти никаких чувств и даже удивился, обнаружив, как мало его трогают рассуждения о далеком будущем. Сейчас ему было не до того. Он был поглощен борьбой между твердым решением не верить, не поддаваться — и сильной, как прилив, тягой совсем иного рода. Наконец перед ним именно тот, избранный круг, такой избранный, что центр его даже вне человечества. Тайна из тайн, высшая власть, последняя инициация. Гнусность всего этого ничуть не уменьшала притягательности. Он думал, что Фрост знает все о его смятении, о соблазне, об убывающей решимости; и ставит на соблазн.
Какие-то звуки за дверью стали громче, и Фрост крикнул:
— Пошли вон!
Но там не успокоились, кто-то на кого-то орал, стучась еще громче. Фрост, широко улыбаясь, открыл дверь. Ему сунули в руку записку. Он прочитал ее, вышел, не глядя на Марка, и повернул ключ в замке.
— Как же они у нас дружат! — сказала Айви Мэггс, глядя на м-ра Бультитьюда и кошку по имени Пинчи. Медведь сидел у очага, привалившись к теплой стене, а кошка, нагулявшись на кухне, долго терлась об его живот и, наконец, улеглась между его задними лапами. Щеки у него были толстые, глазки — маленькие, и казалось, что он улыбается. Барон Корво, так и не слетевший с хозяйского плеча, спал, сунув голову под крыло.
|
|
Миссис Димбл еще не ложилась. Тревога ее достигла той степени, когда любая мелочь грозит раздражением. Но по ее лицу никто бы этого не понял. За столько лет она научилась обуздывать себя.
— Когда мы говорим «дружат», — сказал Макфи, — мы уподобляем их людям. Трудно сберечься от иллюзии, что у них есть личность, в нашем смысле этого слова. Но доказательств этому у нас нет.
— Чего же ей тогда от него нужно? — спросила Айви.
— Быть может, ее тянет к теплу, — предположил Макфи, — она укрывается от сквозняка. Вероятно, играют роль и преображенные сексуальные импульсы.
— Ну, знаете! — возмутилась Айви. — И не стыдно, про смирных зверей! В жизни я не видела, чтобы наш Бультитьюд, или Пинчи, бедняжка…
— Я сказал «преображенные», — уточнил Макфи. — Им приятно тереться друг о друга. Возможно, паразиты в их волосяном покрове…
— Это что, блохи? — воскликнула Айви. — Да вы знаете не хуже меня, какие они чистенькие!..
Она была права, ибо сам же Макфи облачался ежемесячно в комбинезон и купал медведя в ванне, намыливая от хвоста до носа, долго поливал теплой водой и насухо вытирал. Занимало это целый день, и он никому не разрешал помогать себе.
— А вы как думаете, сэр? — спросила Айви Рэнсома.
— Я? — откликнулся он. — По-моему, Макфи видит в их жизни различия, которых там нет. Надо быть человеком, чтобы отличить ощущения от чувств — точно так же, как нужно обрести духовное начало, чтобы отличить чувства от любви. Кошка и медведь их не различают, они испытывают нечто единое, где есть зародыши и дружбы, и физической потребности.
|
|
— Я не отрицаю, что им приятно быть вместе… — начал Макфи.
— А я что говорила! — восклицала тем временем Айви Мэггс.
— …но я хочу разобраться в этой проблеме, — продолжал Макфи, — так как она связана с одним серьезным заблуждением. Система, принятая в этом доме, основана на лжи.
Грэйс Айронвуд открыла глаза (она дремала до сих пор), а Матушка Димбл шепнула Камилле: «Господи, пошел бы он спать!..»
— Что вы имеете в виду? — спросил Рэнсом.
— Вот что. Мы, с переменным успехом, пытаемся проводить некую линию, которую последовательно выдержать нельзя. Медведя держат в доме, кормят яблоками, медом…
— Вот это да! — выговорила Айви. — Кто ж его кормит, как не вы?
— Итак, — гнул свое Макфи, — медведя перекармливают и держат, повторяю, в доме, а свиней держат в хлеву и убивают. Я хотел бы узнать, где тут логика.
— Чепуха какая, — произнесла Айви Мэггс, глядя то на улыбающегося Рэнсома, то на серьезного Макфи. — Кто же это из медведя делает ветчину?
Макфи нетерпеливо взмахнул рукой, но ему помешали говорить смех Рэнсома и сильный порыв ветра, от которого задрожали окна.
— Как им тяжело! — вздохнула м-сс Димбл.
— Я люблю такую погоду, — сказала Камилла. — Люблю гулять, когда ветер и дождь. Особенно в холмах.
— Любите? — удивилась Айви. — А я — нет. Вы послушайте, как воет. Я бы тут одна не смогла, без вас, сэр. Мне все кажется, в такую погоду ОНИ к вам и приходят.
— Им безразлична погода, Айви, — сказал Рэнсом.
— Никак не пойму, сэр, — призналась Айви. — Ваших я очень боюсь, а Бога — нет, хоть Он вроде бы пострашней.
|
|
— Он был пострашней, — согласился Рэнсом. — Вы правы, Айви, с ангелами человеку трудно, даже если ангел и добрый, как и человек. Апостолы пишут об этом. А с Богом теперь иначе, после Вифлеема.
— Скоро и Рождество, — вспомнила вдруг Айви, обращаясь ко всем.
— М-р Мэггс к тому времени уже будет с нами, — пообещал Рэнсом.
— Через два дня, сэр, — улыбнулась Айви.
— Неужели это только ветер? — спросила вдруг Грэйс Айронвуд.
— Мне кажется, это лошадь, — сказала миссис Димбл.
Макфи вскочил.
— Пусти, Бультитьюд! — крикнул он. — Дай, возьму сапоги. — Он бормотал что-то еще, натягивая макинтош, но слов никто не разобрал.
— Не дадите ли вы мне костыль, Камилла? — попросил Рэнсом. — Подождите, Макфи, мы выйдем к воротам вместе. Женщины останутся здесь.
Четыре женщины не двинулись с места; а двое мужчин стояли через минуту в больших сенях. Ветер колотил в дверь, и нельзя было понять, стучится ли в нее человек.
— Откройте, — приказал Рэнсом, — и встаньте позади меня.
Макфи не сразу отодвинул засовы. Мы не знаем, собирался ли он отойти потом назад, но ветер отшвырнул дверь к стене, и его зажало между стеной и дверью. Рэнсом стоял неподвижно, опираясь на костыль. Свет, идущий из кухни, высветил на фоне черного неба огромного коня. Морда его была в пене, желтые зубы скалились, алые ноздри раздувались, глаза горели, уши трепетали. Он подошел так близко, что передние копыта стояли на пороге. На нем не было ни седла, ни узды, ни стремян; но в эту самую минуту с него спрыгнул огромный человек. Лицо его закрывала разметанная ветром рыже-седая борода, и лишь когда он сделал шаг, Рэнсом увидел куртку цвета хаки, обтрепанные брюки и рваные ботинки.
В большой комнате горел камин, сверкало на столиках вино и серебро, а посередине стены стояло огромное ложе. Уизер смотрел, как четыре человека бережно, словно слуги или врачи, несут на носилках длинный сверток. Когда они опустили его на постель, Уизер еще шире раскрыл рот, и хаос его лица сменился чем-то человеческим. Он увидел голое тело. Неизвестный был жив, хотя и без сознания. Уизер приказал положить к его ногам грелку и поднять на подушки его голову. Когда все это сделали, и он остался наедине с прибывшим, ИО придвинул кресло к кровати и принялся смотреть. Голова была большая, но казалась еще больше из-за спутанной бороды и шапки бурых волос. Лицо было выдублено непогодой, шея — вся в морщинах. Человек лежал, закрыв глаза, и как будто улыбался. Уизер смотрел на него и так и сяк, меняя угол, зашел сзади, словно искал и не мог найти какой-то черты. Через четверть часа в комнату мягко вошел профессор Фрост.
Он осмотрел незнакомца, заходя сперва с одной, потом с другой стороны кровати.
— Он спит? — спросил Уизер.
— Не думаю, скорее — что-то вроде транса. Где они его нашли?
— В ложбине, за четверть мили от выхода. Выследили по следу босых ног.
— Склеп пустой?
— Да. Стоун звонил мне.
— Вы распорядитесь насчет Стоуна?
— Да, да. А что вы о нем думаете?
— Я думаю, это он, — сказал Фрост. — Место верное. Отсутствие одежды трудно объяснить иначе. Череп такой, как я и полагал.
— Но лицо…
— Да, лицо совсем не такое…
— Я был уверен, — с сомнением протянул ИО, — что узнаю посвященного, и даже того, кто может им стать. Вы меня понимаете… Сразу видно, что Стэддок или Страйк подойдут, а вот мисс Хардкастл, при всех ее превосходных качествах…
— Да. Вероятно, надо быть готовыми к тому, что он… неотесан. Кто знает, какие у них тогда были методы?
— Быть может, опыт опасней, чем нам казалось.
— Я давно вас прошу, — сказал Фрост, — не вносить в научное обсуждение эмоциональных элементов.
И оба они замолчали, ибо новоприбывший открыл глаза.
От этого лицо его обрело осмысленное выражение, но понятней не стало. По всей вероятности, он на них смотрел, но неизвестно, видел ли. Уизеру показалось, что главное в этом лице — осторожность. Не напряженность или растерянность, а привычная, бесстрастная настороженность, за которой должны стоять долгие годы мирно и даже весело принимаемых передряг.
Уизер встал и откашлялся.
— Магистр Мерлин, мудрейший из британцев, владеющий тайнами тайн, с невыразимой радостью принимаем мы тебя в этом доме. Ты поймешь, что и мы не совсем несведущи в великих искусствах и, если я могу так выразиться… — заговорил он. Но постепенно голос его угас. Было слишком ясно, что голый человек не обращает на его слова никакого внимания. Быть может, он не так произносит? Нет, новоприбывший, судя по лицу, просто не понимает и даже не слушает.
Фрост взял графин, налил бокал вина и поднес его гостю с низким поклоном. Тот взглянул на вино то ли лукаво, то ли нет и сел, являя мохнатую грудь и могучие руки. Он указал пальцем на столик. Фрост тронул другой графин; гость покачал головой.
— Я полагаю, — сказал Уизер, — что наш уважаемый… э-э-э… друг указывает на кувшин. Не знаю, что они там поставили…
— Пиво, — процедил Фрост.
— Маловероятно… хотя… мы плохо знакомы с обычаями тех времен…
Фрост налил пива и поднес гостю. Загадочное лицо впервые осветилось. Гость отвел рукой усы и стал жадно пить. Голова его все больше запрокидывалась назад. Выпив все до капли, он утер губы тыльной стороной ладони и глубоко вздохнул — то был первый звук, который он издал за все время. Потом он снова указал на столик.
Они подносили ему еду и пиво раз двадцать — Уизер подобострастно, Фрост бесшумно, как лакей. Ему предлагали разные яства, но он выказал предпочтение холодному мясу, пикулям, хлебу, сыру и маслу. Масло он ел прямо с ножа. Вилки он явно не знал и мясо рвал руками, а кость сунул под подушку. Жевал он громко. Наевшись, он снова показал на пиво, выпил его в два глотка, утер губы пододеяльником, высморкался в руку и вроде бы собрался уснуть.
— А… э… господин мой, я ни в коей мере не хотел бы тебе мешать. Но, однако, с твоего разрешения… — заторопился Уизер.
Гость не слушал. Трудно было определить, закрыты ли его глаза, или он смотрит из-под опущенных век, но разговаривать он не собирался. Фрост и Уизер обменялись недоуменными взглядами.
— Сюда нет другого входа? — спросил Фрост.
— Нет, — заверил его Уизер.
— Тогда пойдемте, все обсудим. Дверь оставим открытой. Если он пошевелится, мы услышим.
Когда Марк остался один, сперва он почувствовал облегчение. Он по-прежнему боялся, но в самой сердцевине этого страха рождалась какая-то странная легкость. Больше не надо завоевывать их доверие, раздувать жалкие надежды. Прямая борьба после такого множества дипломатических ошибок даже бодрила. Конечно, он может проиграть, но сейчас, хотя бы, он — против них, и все тут. Он вправе говорить о «своей стороне». Он — с Джейн и со всем, что она воплощает. Собственно, он даже обогнал ее, она ведь и не участвует в битве…
Одобрение совести — очень сильное средство, особенно для тех, кто к нему не привык. За две минуты Марк перешел от облегчения к смелости, а от нее — к необузданной отваге. Он видел себя героем, мучеником, Джеком-Победителем, беззаботно играющим в великаньей кухне, и образы эти обещали изгнать то, что он перевидал за последние часы. Не всякий, в конце концов, устоит против таких предложений. Как был бы он когда-то польщен!..
Как был бы он польщен… Внезапно, очень быстро, неведомая похоть охватила его. Те, кто ее испытали, сразу узнают, какое чувство трясло его, как собака трясет добычу; те, кто не испытали, ничего не поймут. Некоторые описывают такую похоть в терминах похоти плотской, и это очень много говорит — но лишь тем, кто испытал. С плотью это не связано ни в малой степени; хотя двумя чертами и похоже на плотскую похоть, какой она становится в самых темных и глубоких подвалах своего запутанного, как лабиринт, дома. Словно плотская похоть, это лишало очарования все остальное, что Марк знал доселе, — влюбленность, честолюбие, голод, вожделение, наконец — стали как слабый чай, как дешевая игрушка, на которую не потратишь и мельчайшего чувства. Бесконечное очарование новой, неведомой похоти всосало все другие страсти, и мир остался выцветшим, пресным, жухлым, словно брак без любви или мясо без соли. О Джейн он еще мог думать чувственно, но вожделения к ней уже не испытывал, — змея эта стала жалким червяком, когда он увидел дракона. И еще одним это походило на плотскую похоть: развратному человеку незачем говорить, что кумиры его ужасны, ибо к ужасу его и тянет. Он стремится к безобразному, красота давно не возбуждает его, она стала для него слишком слабой. Так и здесь. Существа, о которых говорил Фрост (Марк не сомневался, что они с ним, в комнате) губили и род человеческий, и всякую радость; но именно поэтому его и влекло, тянуло, притягивало к ним. Никогда до сих пор он не знал, как велика сила того, что противно природе. Теперь он понял непонятные прежде картины, и объективность, о которой говорил Фрост, и древнее ведовство. Перед ним встало лицо Уизера, и он с острой радостью увидел, что и тот понимает. Уизер знал.
Он вдруг вспомнил, что его, наверное, убьют. При этой мысли он снова увидел белые голые стены и яркий свет. Он заморгал. Где он был только что? Конечно, ничего общего между ним и Уизером нет. Конечно, они его убьют в конце концов, если он чего-нибудь не измыслит. О чем же он думал, что чувствовал, если забыл это?!
Постепенно он понял, что пережил нападение и не сумел ему воспротивиться; и тут его охватил еще один страх. В теории он был материалистом, но бессознательно, даже беспечно верил, что воля его свободна. Нравственные решения он принимал редко и когда, два часа назад, решил не верить институтским, не сомневался, что это — в его власти. Ему и в голову не приходило, что кто-то может так быстро изменить до неузнаваемости его разум. Он знал, что волен передумать, а больше никаких помех не видел. Если же бывает так… Нет, это нечестно! Ты пытаешься, впервые в жизни, поступить правильно — так, что и Джейн, и Димбл, и тетя Джилли тебя бы одобрили. Казалось бы, мир должен тебя поддержать (полудикарский атеизм был в Марке гораздо сильнее, чем он думал), а он, именно в эту минуту, покидает тебя! Ты мучайся, а он — вот что…
Выходит, циники правы. И тут он остановился. Какой-то привкус сопровождал эти мысли. Неужели снова начинают? Нет, нет, не надо! Он сжал руки. Нет, ни за что! Он больше не выдержит. Если бы здесь была Джейн; или м-сс Димбл; или Деннистоун!.. Хоть кто-нибудь. «Не пускайте меня, не пускайте меня туда!» — произнес он, и еще раз, громче: «Не пускайте!» Все, что можно было назвать им самим, вложил он в эту мольбу; и страшная мысль, что карта — последняя, уже не испугала его. Больше делать было нечего. Сам того не зная, он разрешил мышцам расслабиться. Тело его очень измучилось и радовалось даже твердым доскам пола. Комната стала чистой и пустой, словно и она устала от всего, что вынесла, — чистой, как небо после дождя, пустой, как наплакавшийся ребенок. Марк смутно подумал, что скоро рассвет, и заснул.