Три дня я прожила в ожидании, но так ничего и не произошло. Неужели я все же ошиблась: серии не будет, сенсации не будет, а труп в скверике – действительно жертва ограбления? Кстати, личность его так до сих пор и не установлена.
Не о чем писать. И жара не спадает. Пора принять предложение Главного.
Еще подожду.
Глупое упрямство. Но все‑таки подожду.
Картины не рождаются, я чувствую себя импотентом, я чувствую себя исписавшимся поэтом, я чувствую себя старым больным волком, у которого сточились зубы – стая поглядывает с нескрываемым злорадством в мою сторону, скоро меня загрызут.
Я чувствую себя обманутой собственной интуицией. Такого еще не бывало – я никогда не ошибалась.
Я чувствую себя последней на этом свете сволочью: я жду, с нетерпением жду, я жажду нового убийства. Невыносимое ощущение, мне не хочется жить, когда я со всей ясностью осознаю, чего именно хочу.
Мне страшно хочется сенсации. Кто, почему у меня ее отнимает? Я – маньяк от журналистики, моя морда в крови, но мне просто необходима новая кровь. Много крови. Мне нужна эта серия. До такой степени нужна, что, кажется, подтолкнула бы под локоть убийцу, если бы могла.
Жаль, что наша газета – солидное, приличное издание, мы пишем только правду и ничего, кроме правды. Если бы не это удручающее обстоятельство, сенсация получилась бы на раз, два, три. Как просто придумывать убийства! Они рождаются у меня в мозгу с такой же скоростью и легкостью, как стихи у графомана. Если бы я могла выдавать свои вымыслы за правду!
Второй жертвой стала бы женщина лет сорока – контраст по отношению к молодому парню на лавочке в скверике. Домохозяйка, двое детей – мальчик и девочка, а впрочем, не важно, можно и две девочки или два мальчика. Приличный, равнодушный муж, приличные, равнодушные подруги. Или не домохозяйка, но работа у нее скучная, не увлекающая, рутинная, в общем, работа. И жизнь ее – сплошная рутина, никаких радостей, никаких неожиданных поворотов. Она живет так уже двадцать лет и по‑своему счастлива. Но однажды вдруг понимает, что такая жизнь не для нее, и решается на безрассудный поступок. Утром, как обычно, выходит из дому, но на работу не едет, отправляется на прогулку по городу. Этот день она думает посвятить себе: купить какую‑нибудь безделушку (или не безделушку, но вещь, безусловно, бесполезную в хозяйстве), выпить в баре чашечку кофе и – почему бы и нет? – познакомиться с мужчиной. Да нет, цель ее незаконной прогулки и сводится именно к тому, чтобы познакомиться с мужчиной. Завести любовника – вот что необходимо ей сделать, завести из протеста против рутины, завести из протеста против равнодушия мужа, подруг, всего мира. Любовник. Какое дерзкое слово. Любовник. Как это заманчиво думать: у меня есть любовник. Да только возможно ли? Если сегодня ничего не получится, она отправится на поиски завтра, она вообще не будет больше ходить на работу, а если понадобится, уйдет из дому, пойдет на любые жертвы.
|
|
На жертвы идти не пришлось – случай представился быстро.
– Вы позволите скрасить одиночество вашего вечера? – Голос возник так неожиданно, что она вздрогнула. Подняла голову, посмотрела затуманенным взглядом: мужчина, элегантный, красивый, ее возраста или чуть помоложе. Конечно, она позволила, как могла она не позволить, если ждала его, именно такого? Он заказал ей кофе и еще коньяку к кофе, и разговор завязался: как вас зовут? Какое прекрасное имя. Погода сегодня превосходная, хоть все еще немного жарко. Все шло хорошо, но потом…
|
|
Она испугалась своей смелости, своей дерзости, своего протеста, своего безрассудства. Потому что безрассудной не была. И попыталась сбежать, но было поздно: он уже утвердил ее на роль второй жертвы. Пробы прошли успешно, приказ подписан. Еще час назад он и сам не знал, кто станет следующим. Но как только увидел ее, понял: она. Подошла бы только. Она подошла идеально, эта жаждущая романтического приключения трусиха. Нет, робкая лань, милая, наивная робкая лань. Ну разве мог он ее отпустить, позволить сбежать? Не мог, не позволил. Но было жаль, что по неопытности он выбрал такой примитивный способ убийства: удар в висок – мгновенная бескровная смерть. Тот, первый, ничего другого и не заслуживал, а этой очаровательной Мумми‑маме требовалось нечто эстетски утонченное. Но ничего не поделаешь: менять почерк нельзя.
Он заманил ее в безлюдное место – свидетели ему ни к чему. Она не успела ничего сообразить, не успела удивиться. Ноги, белые, голые, заерзали по земле и вскоре затихли.
Это не было картиной, из тех, которые я вижу, – правдивой картиной чужой беды, эту смерть я просто сочинила, значит, в действительности ничего такого не происходило: материализовать свои фантазии я не способна. Этой женщины нет, и писать мне совершенно не о чем. А жаль, я успела ее полюбить, нежно, самозабвенно и страстно, как любит маньяк свою жертву. Я успела облечь ее в плоть, плоть раскрасить, романтической ее душе придать еще больше романтизма, красивым мягким чертам лица еще больше красоты и мягкости. Я подарила ей кошку, большую, пушистую, белую кошку Маркизу, страдающую диабетом. Близкую подругу ее наградила близорукостью, а мужу связала свитер из домашней шерсти. В квартире я расставила мебель, застеклила лоджию, входную дверь обила дерматином, чтобы не дуло в щели и не мешал шум с лестничной площадки – дверцы лифта ужасно гремят и на их этаже любят собираться подростки. Я успела ее узнать до последней черты и полюбить, и убить, и ужаснуться содеянному. И вдруг поняла, что эта женщина – я в сорок лет, если бы мне не встретился Алеша и если бы Столяров на мне женился. Это у меня была бы кошка Маркиза и двое детей, это я однажды решила бы взбунтоваться. Но при тех обстоятельствах до конца взбунтоваться у меня не получилось бы, и гибель от руки маньяка была бы естественной для меня смертью. Когда я это поняла, мне стало легче: я не ее убила, я себя убила – я не убийца.
|
|
И все‑таки писать‑то не о чем. Сенсации не получится. Один безымянный труп на скамейке – рутина, слабенький проблеск в затянутом тучами небе мертвого сезона, а не сенсация. Информацию об этом происшествии я дала еще в прошлый номер, видимо, на этом придется остановиться.
Писать не о чем, но работать‑то надо. По тому материалу, который есть. Я включила компьютер (в последнее время он у меня все больше пребывал в спящем состоянии) и уткнулась в незаконченную строчку.
Быстро, совершенно не интересуясь процессом, обработала сводки, распечатала, закрыла файл и только после этого посмотрела на часы: сколько там осталось до конца рабочего дня? Оказалось, что не осталось нисколько. Минут через десять приедет Столяров – он теперь каждый день возит меня на работу и домой, обрадовался, что может опекать, и добросовестно исполняет свои обязанности. Плюс от этого только один: я терпеть не могу водить машину, – но зато целая куча минусов. Он не переставая меня воспитывает и поучает, а главное – совершенно не выносит Годунова. Льва Борисовича я временно приютила у себя, из‑за этого Руслан каждое утро устраивает истерики – хорошо еще, не при Годунове. Мы садимся в машину – и начинается: сколько еще намеревается жить у тебя этот проходимец?
Сколько понадобится, столько и будет жить! Лев Борисович вернулся в тот же вечер, жалкий, приниженный и совершенно пьяный. Просил прощения за то, что ушел от меня так внезапно, так тайно, ничего не сказав, не поблагодарив за приют. Признался, что позаимствовал у меня из кошелька немного денег (мог бы и не признаваться, я и не заметила!), снова плакал и клялся, что никогда, никогда… Душераздирающая сцена повторила в точности первую, а потом я предложила ему пожить у меня, пока обстоятельства не изменятся к лучшему – то есть на неопределенный срок. Руслан сердится, не понимает, что мне Годунов нужен не меньше, чем я ему: его жизнь в моей квартире оправдывает мое существование, искупает мои черные, неправедные мысли. И потом, я к нему просто привязана, люблю этого несчастного пьянчугу, как любила бы своего безнадежно больного дедушку.