Эта духовная мишура была мне не по душе. Но все же участвовать в режиссуре такой драмы, как "Непрошеная", было чрезвычайно интересно. Ведь изображение подобного рода символов при помощи соответствующих сценических средств требует от режиссера высокого мастерства, ориентированного на то, что было описано мной выше.
Кроме этого, на мою долю выпала задача предпосылать каждому представлению краткую вступительную речь. Этот метод, заимствованный из Франции, применялся при постановке некоторых драм и в Германии, правда, не в обычных театрах, а в тех, которые придерживались направления, принятого "Драматическим Обществом". Это происходило не перед каждым представлением, а гораздо реже, когда считалось нужным ввести публику в непривычную область художественных устремлений. Эти выступления на сцене с краткой речью доставляли мне большое удовольствие, ведь мне была предоставлена возможность вносить в речь настроение, излучавшееся для меня из самого духа. И то, что это происходило перед людьми, которые в обычное время были глухи к духовному, делало эту задачу еще приятнее.
Эта жизнь в драматическом искусстве имела для меня большое значение. Благодаря ей я начал писать театральную критику для "Магазин фюр литератур". У меня сложилось особое понимание такой "критики", впрочем, не находившее сочувствия. Я считал, что не следует высказывать частные "суждения" о драме и ее постановке. Подобные суждения должна, собственно говоря, выносить сама публика.
Кто пишет о театральной постановке, тому следовало бы представить своему читателю художественно-идейную картину взаимосвязи фантазии и образов, лежащих в основе драмы. В художественно оформленных мыслях перед читателем должно возникнуть воспроизведенное в идеях "зерно" всей драмы, бессознательно живущее в писателе. Ибо мысли никогда не являлись для меня просто средством для абстрактного или интеллектуального выражения действительности. Я видел, что в мыслеобразах возможна такая же художественная деятельность, как и при помощи красок, форм и сценических средств. И тот, кто пишет о театральном представлении, должен создать такое небольшое, сотканное из мыслей, произведение искусства. В создании подобных произведений для представления публике новой драмы я видел насущное требование жизни искусства.
"Хороша" ли драма, "дурна" или "посредственна" — это явствует из интонации и позиции подобного "произведения мысле-искусства". Ибо в нем ничего этого скрыть невозможно, даже если не прибегать к резким суждениям. Художественная несостоятельность постановки делается наглядной через ее мыслительно-художественное воспроизведение. Ибо мысли, выраженные в подобном произведении, будут несущественными, если произведение искусства не исходит из истинной, живущей в действительности фантазии.
Я хотел, чтобы подобное живое взаимодействие с живым искусством осуществилось и в "Магазин фюр литератур". Благодаря этому возникло бы нечто, что не позволило бы журналу быть просто критико-теоретическим органом искусства и духовной жизни. Он сам должен был стать частью этой духовной жизни, этого искусства.
Ибо все, что может сделать искусство мысли для драматического произведения, возможно и в отношении сценического искусства. Фантазия мыслей может воссоздать то, что вносит в сценическую картину искусство режиссера. Она позволяет следовать за актером, не критикуя то, что живет в нем, а воссоздавая "позитивное". "Пишущий" становится благодаря этому соучастником современной художественной жизни, а не прячется где-то в углу, как "критик", которого "боятся", "жалеют" или презирают и ненавидят. Если это осуществить для всех сфер искусства, то возникнет литературно-художественный журнал, черпающий свое содержание из реальной жизни.
Однако с подобными вещами всегда приходят к одному и тому же результату. Люди, занимающиеся писательством, или вовсе не проявляют к ним никакого интереса, поскольку это противоречит привычному для них образу мышления, с которым они не желают расстаться, или же начинают прислушиваться к ним, а затем заявляют: да, это верно; но я ведь всегда так и делал. Они не замечают разницы между тем, к чему следует стремиться, и тем, что "они всегда уже делали".
Кто может идти своим одиноким духовным путем, тот не нуждается в душевном соприкосновении с этими вещами. Того же, кто работает в сфере духовных человеческих взаимоотношений, эти последние затрагивают душевно весьма основательно. Особенно в том случае, если его внутренняя направленность так сильно срослась с ним самим, что ни в чем существенном он не может от нее отступиться.
Мои статьи в "Магазин фюр литератур" и мои лекции в то время меня внутренне не удовлетворяли. Но кто прочтет их сегодня и сделает вывод, будто я хотел защищать материализм, тот полностью заблуждается. Этого я никогда не хотел.
Мои статьи и фрагменты лекций свидетельствуют об этом. Нужно только противопоставить отдельным, звучащим материалистически местам, другие, где я говорю о духовном, о вечном. Так, в статье "Венский поэт" я писал о Петере Альтенберге[147]следующее: "То, что более всего интересует человека, углубляющегося в вечную мировую гармонию, кажется ему чуждым…". В его глаза не проникает свет вечных идей ("Магазин фюр литератур" от 17 июля 1897 года). Что под этой "вечной мировой гармонией" имеется в виду не механически-материалистическая, явствует, например, из выдержек статьи о Рудольфе Хейденхайне (от 6 ноября 1897 года): "Наше восприятие природы определенно устремлено к цели, объясняющей жизнь организмов по тем же законам, согласно которым объясняются явления неорганической природы. В животных и растительных телах ищут механическую, физическую, химическую закономерность. Законы наподобие тех, которым подчинены машины, действуют и в организме, но только в бесконечно более сложной и трудно распознаваемой форме. Ничто не должно добавляться к этим законам, чтобы сделать возможным феномен, называемый нами жизнью.. Все более распространяется механистическое понимание жизненных явлений. Но оно никогда не удовлетворит того, кто способен глубже вникать в процессы природы.. Современные естествоиспытатели слишком трусливы в своем мышлении. Там, где у них иссякает мудрость их механических объяснений, они начинают утверждать, что вещи и явления для нас необъяснимы.. Смелое мышление поднимается к более высокому образу воззрений. Оно пытается объяснить немеханическое при помощи более высоких законов. Наше естественнонаучное мышление отстает от нашего естественнонаучного опыта. Сегодня принято возносить естественнонаучный образ мышления. Твердят о том, что мы живем в естественнонаучную эпоху. Но эта эпоха, по существу, является самой бедной из всех исторических эпох. Она погрязла в голых фактах и механическом их объяснении. Понять жизнь подобный образ мышления никогда не сможет, ибо для такого понимания требуется более высокий образ представлений, чем для объяснения машины".
Разве не очевидно, что тот, кто говорит подобное об объяснении "жизни", не может мыслить о "духе" в материалистическом смысле?
Однако чаще я говорю о том, что дух "происходит" из лона природы. Что подразумевается здесь под "духом"? Все, что создает "культуру" из человеческого мышления, чувствования и воления. Говорить об ином "духе" было бы в то время совершенно бессмысленно. Если бы я сказал: то, что в человеке явлено как дух и лежит в основе природы, не является ни духом, ни природой, а совершенным единством обоих, — то никто бы меня не понял. Это единство — творящий дух, в своем творчестве приводящий материю к бытию и благодаря этому являющийся одновременно материей, насквозь одухотворенной, — постигается через идею, очень далекую от тогдашнего образа мышления. О такой идее можно было бы говорить, если при помощи духовного созерцания были бы представлены первичные состояния земного и человеческого развития и действующие поныне в самом человеке духовно-материальные силы, которые, с одной стороны, образуют его тело, с другой — излучают из себя то живое духовное, при помощи которого человек создает культуру. О внешней природе следовало бы сказать, что первичное духовно-материальное в ней абстрактные законы природы представляют как нечто отмирающее.
Однако говорить об этом было невозможно.
Все это могло быть привязано к естественнонаучному опыту, а не к естественнонаучному мышлению. В этом опыте заключалось нечто, что в отношении истинного, преисполненного духом мышления могло в истинном свете показать мир и человека его собственной душе, нечто, в чем можно было обрести дух, затерявшийся в традиционно оберегаемых догматах веры. Из опыта, основанного на наблюдении природы, я пытался выделить духовное воззрение на природу. Я хотел говорить о том, что можно найти "по эту сторону" как духовно-природное, как сущностно-божественное. Ибо в традиционно оберегаемых догматах это божественное превратилось в "потустороннее", потому что "по эту сторону" дух более не признавали и поэтому отделяли его от воспринимаемого мира. Он превратился в нечто такое, что для человеческого сознания все более погружалось во тьму. Не отрицание божественно-духовного, а обретение его в мире, призыв к нему "по эту сторону" звучал во фразах моих лекций, прочитанных для "Свободного литературного общества": "Я думаю, что естественная наука может принести нам осознание свободы в более привлекательной форме, чем люди обладали им когда-либо прежде. В нашей душевной жизни действуют законы, столь же естественные, что и те, согласно которым небесные тела движутся вокруг Солнца. Но эти законы представляют Нечто более высшее, нежели вся остальная природа. Это Нечто не существует нигде, кроме как в человеке. И в том, что проистекает из этого Нечто, — в этом человек свободен. Он возвышается над жесткой необходимостью неорганической и органической закономерности; он повинуется и следует только самому себе". (Последние фразы выделены впервые здесь; этого не было в "Магазин фюр литератур". Ср. "Магазин фюр литератур" от 12 февраля 1898 года.)
Глава двадцать шестая
Может показаться, что некоторые из утверждений о христианстве, записанные мной тогда и высказанные в лекциях, находятся в противоречии с более поздними. Здесь следует принять во внимание следующее. Употребляя слово "христианство", я имел в виду такое учение о потустороннем, которое действовало в христианских вероисповеданиях. Всякое содержание религиозного переживания указывало на духовный мир, недостижимый для человека даже при развитых духовных силах. То, что говорит религия и что она может дать как моральные заповеди, восходит к откровениям, приходящим к человеку извне. Мое духовное воззрение восставало против этого. Оно хотело переживать духовный мир таким образом, как переживается в воспринимаемом чувственное в природе и человеке. Против этого восставал и мой этический индивидуализм, желающий жить нравственной жизнью не по данным извне заповедям, а основываясь на развитии душевно-духовного существа человека, в котором живет божественное.
То, что происходило в моей душе при рассмотрении христианства, было для меня серьезным испытанием, которым был заполнен период от окончания моей веймарской работы до разработки моей книги "Христианство как мистический факт"[148]. Подобные испытания даются судьбой (кармой) как препятствия, которые должны преодолеваться духовным развитием.
В мышлении, которое может следовать из познания природы — этого, однако, в то время не происходило, — я видел основу, с помощью которой люди могут достичь прозрения в духовный мир. Поэтому я особое внимание уделял познанию основ природы, которое должно приводить к духо-познанию. Для того, кто не переживает духовный мир, находясь в нем, как я, подобное самопогружение в некий образ мыслей означает просто проявление деятельности мышления. Для того же, кто переживает его, это означает нечто существенно иное. Он приближается в духовном мире к существам, которые стремятся сделать подобный образ мыслей господствующим. Односторонность в познании является в духовном мире не только причиной абстрактных заблуждений; там происходит духовно живое общение с существами, что для человеческого мира является заблуждением. Позднее, затрагивая эту тему, я упоминал об ариманических существах, для которых абсолютной истиной является то, что мир должен стать машиной. Они живут в мире, непосредственно примыкающем к чувственному.
Благодаря моим собственным идеям я ни на мгновение не подпадал под влияние этого мира. Даже и в бессознательном. Ибо я тщательно следил за тем, чтобы весь процесс моего познания происходил в ясном сознании. И тем сознательнее была моя внутренняя борьба против демонических сил, приводящих к духовному созерцанию не из природопознания, а из механически-материалистического образа мышления.
Ищущий духовного познания должен переживать эти миры; просто лишь теоретического размышления о них недостаточно. Мне пришлось тогда спасать свое духовное воззрение во внутренних битвах, которые стояли за моими внешними переживаниями.
В этот период испытаний я мог продвигаться дальше только тогда, когда благодаря духовному созерцанию перед моей душой представало развитие христианства. Это привело к познанию, нашедшему выражение в книге "Христианство как мистический факт". Прежде я указывал лишь на христианское содержание, жившее в вероучениях. Так поступал и Ницше.
В одном из предыдущих мест настоящей книги (с. 93) приводится разговор о Христе, который состоялся у меня с ученым-цистерцианцем и профессором Венского богословско-католического факультета. Тогда я был настроен скептически. Я не находил в догматах того христианства, которого искал. После периода тяжелых испытаний и трудной душевной борьбы мне пришлось самому погрузиться в христианство, а именно в мир, в котором о христианстве говорит духовное.
Из моего отношения к христианству становится очевидным, что я ничего не искал и не нашел на том пути, который многие приписывают мне в духовной науке. Они представляют дело так, будто духо-познание скомпоновано мной из древних преданий, что я просто переработал гностические и другие учения. Духо-познание, изложенное мной в книге "Христианство как мистический факт", вынесено непосредственно из духовного мира. Только для того, чтобы показать читателям книги и слушателям лекций созвучие духовно созерцаемого с историческими преданиями, я воспользовался последними и описал их в своей книге. Но то, что содержится в этих документах, я включал в книгу лишь после того, как все это имел перед собой в духе.
В тот период, когда появились мои суждения о христианстве, текстуально противоречившие моим более поздним суждениям на этот счет, в моей душе начало зарождаться истинное понимание христианства как явления внутреннего познания. В конце столетия это понимание все более развивалось. Именно в этот период происходило описанное мной испытание души. Это духовное стояние перед Мистерией Голгофы, самым серьезным образом осознаваемое мной как праздник познания, имело для моего душевного развития огромное значение.
Глава двадцать седьмая
Я полагал тогда, что новое столетие должно принести человечеству новый духовный свет. Мне казалось, что оторванность человеческой мысли и воли от духа достигла кульминационного пункта. Я ощущал необходимость изменений в процессе развития человечества.
Многие говорили об этом. Но они не видели, что человек будет пытаться направить свое внимание на действительный духовный мир, подобно тому, как он направляет свое внимание посредством органов чувств на природу. Однако им казалось, что перелому подвергнется субъективное духовное состояние душ. Мысль о том, что может открыться действительно новый объективный мир, была чужда воззрениям той эпохи.
Ощущения, вытекавшие из моих перспектив на будущее и впечатлений окружающего мира, заставляли меня все чаще обращать духовный взор на развитие XIX столетия.
Я видел, что вместе с эпохой Гете и Гегеля исчезает все то, что через познание воспринимается в образ мышления человека как представления о духовном мире. Впредь познавание не должно было "смущаться" представлениями о духовном мире. Эти представления отдавались на откуп вере и "мистическому" переживанию.
В Гегеле я видел величайшего мыслителя нового времени. Но он был только мыслителем. Духовный мир существовал для него в мышлении. Облик, придаваемый им всякому мышлению, вызывал во мне безграничное изумление, но при этом возникало ощущение, что он не обладает чувством духовного мира, зримого мной и проявляющегося за мышлением, когда оно, укрепившись, достигает некоего переживания, чьим телом некоторым образом является мышление, и это тело воспринимает в себя, как душу, Мировой дух.
В гегельянстве все духовное становится мышлением, и поэтому Гегель представляется мне личностью, внесшей последние проблески древнего духовного света в ту эпоху, когда для человеческого познания дух уже окутывался тьмой.
Все это вставало передо мной, когда я созерцал духовный мир или наблюдал в физическом мире за уходящим столетием. Однако в этом столетии выделялась одна фигура, которую я не мог проследить вплоть до духовного мира. Это был Макс Штирнер[149].
Гегель — это человек мысли, в своем внутреннем развитии стремившийся к мышлению, которое все более углублялось и в этом углублении достигало новых горизонтов. Это мышление, углубляясь и расширяясь, должно было в конце концов соединиться с мышлением Мирового духа в одно целое, включающее в себя все содержание мира. Штирнер же являет собой пример развития человека из индивидуально-личной воли. Все, что возникает в человечестве, обязано параллельному существованию этдельных личностей.
Мне нельзя было впадать в односторонность. Подобно гому, как я был погружен в гегельянство, переживал его в своей душе как свое собственное внутреннее переживание, так должен был я погрузиться внутренне и в противоположное ему направление.
В противовес одностороннему воззрению, наделяющему Мировой дух лишь знанием, должно было выступить л другое, согласно которому человек имеет значимость только как волевое существо.
Я не затрагивал бы всего этого в моих лекциях или шигах, если бы эти противоречия возникали только во "не, как душевные переживания моего развития. С подобными переживаниями я всегда поступал именно так. Эднако эта полярность — Гегель и Штирнер — принад-1ежала данному столетию. Через них выражала себя тоха. ХОТЯ философов, по существу, оценивают незави-;имо от их влияния на свою эпоху.
Именно на примере Гегеля можно говорить о таком: ильном влиянии. Но главное здесь не в этом. Философы через содержание своих мыслей выявляют дух своего времени, подобно тому как термометр показывает температуру какой-либо местности. В философе сознательно проявляется то, что бессознательно живет в эпохе.
Так крайности XIX столетия изживаются в импульсах, нашедших свое выражение в Гегеле и Штирнере: с одной стороны — безличное мышление, которое охотнее всего погружается в рассмотрение мира, в котором человек с творческими силами своего внутреннего существа не принимает никакого участия; с другой — одна только личная воля, которая для взаимной гармоничной деятельности людей приносит мало пользы. Возникающие время от времени всевозможные "общественные идеалы" бессильны влиять на действительность. И эта последняя все более становится тем, что может возникнуть благодаря параллельному действию воли отдельных личностей.
Гегель стремится к тому, чтобы идея нравственности приобрела объективную форму в общности человеческой жизни; Штирнер, со своей стороны, чувствует, как "отдельного" (единичного) человека сбивает с толку все то, что таким образом может придать жизни человека гармоничную форму.
С изучением Штирнера у меня связана история одной дружбы, оказавшей существенное влияние на это изучение. Это дружба с известным знатоком и издателем Штирнера Дж. Г. Макаем[150]. С этой сразу вызвавшей во мне симпатию личностью еще в Веймаре познакомила меня Габриель Рейтер. Его заинтересовали в моей "Философии свободы" главы, посвященные этическому индивидуализму. Он считал, что изложенное мной созвучно его собственным социальным воззрениям.
Первое впечатление, полученное мной от встречи с Дж. Г. Макаем, сразу запало в мою душу. Он нес в себе "мир". Во всех его внешних и внутренних действиях сказывался мировой опыт. Некоторое время он жил в Англии и Америке. При всем этом он отличался безграничной любезностью. Я испытывал к этому человеку искреннюю любовь.
Когда в 1898 году он надолго поселился в Берлине, между нами завязались прекрасные дружеские отношения. К сожалению, их разрушила жизнь и в особенности моя открытая антропософская деятельность.
В данном случае я могу описать лишь субъективно, какой представлялась мне тогда деятельность Дж. Г. Макая и представляется до сих пор и какое воздействие она на меня тогда оказала. Ведь мне известно, что сам он по этому поводу высказался бы совершенно иначе.
Этот человек глубоко ненавидел все то, что проявляется в социальной жизни людей как власть. Вмешательство власти в социальное управление он считал величайшей ошибкой. В "коммунистическом анархизме" он видел крайне предосудительную социальную идею, поскольку для улучшения человеческой жизни он мог прибегать к насильственным методам.
Затруднение состояло в том, что Макай, защищая эти идеи и основанную на них агитацию, избрал для своих собственных социальных идей то же название, что и его противники, только с другим прилагательным. Он назвал это направление "индивидуалистическим анархизмом", как противоположность тому, что называли тогда анархизмом. Это и дало повод общественному мнению судить об идеях Макая вкривь и вкось. Его единомышленником был американец Б. Такер. Он навестил Макая в Берлине, где я и познакомился с ним.
В то же время Макай — это поэт своего жизневоззрения. Он автор романа "Анархисты". Я прочитал его вскоре после нашего знакомства с ним. Произведение это исполнено благородного доверия к отдельному человеку. Убедительно и наглядно описывает он социальное положение беднейших из бедных. Он показывает, как эти люди из нищеты находят путь к улучшению жизни и как они, полностью предаваясь добрым силам человеческой природы, развивают их так, что эти последние вносят социальный импульс в свободные взаимоотношения между людьми. При этом необходимость насилия полностью исключалась. Макай обладал благородным доверием к людям, верой в то, что они сами создадут гармоничный жизненный уклад. Правда, он считал, что это осуществится в будущем, когда на духовном пути во внутреннем существе человека произойдет соответствующий поворот. Поэтому в настоящее время он требовал от отдельного продвинутого человека распространения идей об этом духовном пути. Таким образом, эта социальная идея могла работать только при помощи духовных средств.
Дж. Г. Макай выражал свое жизненные взгляды и в стихотворениях. Друзья считали их поучительными, теоретическими, т. е. нехудожественными. Мне же эти стихотворения очень нравились.
Судьба привела мои переживания, связанные с Дж. Г. Макаем и Штирнером, к тому, что мне пришлось погрузиться в мир мыслей, ставший для меня духовным испытанием. Мой этический индивидуализм воспринимался как чисто внутреннее переживание человека. Когда я его разрабатывал, я был далек от того, чтобы положить его в основу какого-либо политического воззрения. В этот период, около 1898 года, моя душа с ее чисто этическим индивидуализмом должна была ввергнуться в пропасть. Из чисто внутренне-человеческого мой индивидуализм должен был стать чем-то внешним. Эзотерическое должно было уклониться в сторону экзотерического.
Лишь после того как в начале нового столетия мне удалось описать мое переживание духовного в книгах "На заре мистики"[151]и "Христианство как мистический факт", "этический индивидуализм", пройдя испытание, возвратился на свое прежнее правильное место. Но испытание и здесь проходило так, что эта уступка внешнему не имела для сознания никакого значения. Оно протекало непосредственно под контролем этого сознания и благодаря этому могло принимать те формы выражения, в которые я облекал сказанное мной о социальных вопросах в последние годы прошлого столетия. И все же следует противопоставить известным, кажущимся слишком радикальными высказываниям другие, чтобы получить верную картину.
Прозревающий в духовный мир обнаруживает, что его собственное существо лишается глубины, когда ему приходится высказывать мнения, воззрения. Он вступает в духовный мир не с абстракциями, а в живом узрении. Ведь и природа, которая является чувственным отображением духовного, выдвигает не мнения или воззрения, а являет миру свои формы и их становление.
Внутренняя подвижность, приводившая в волнение все мои душевные силы, — на этом основывалось тогда мое внутреннее переживание.
Моя личная жизнь во внешнем мире приносила мне тогда удовлетворение благодаря переезду в Берлин семьи Эунике, где я мог жить, окруженный постоянной заботой, после того как мне пришлось испытать всю горечь проживания в собственной квартире. Дружба с фрау Эунике вскоре переросла в гражданский брак. Только это будет сказано здесь о моих личных делах. В "Моем жизненном пути" я упоминаю о моей частной жизни, только если это касается хода моего развития. Проживание в доме Эунике давало мне возможность создать прочное основание для моей внутренней и внешней жизни. Впрочем, личные отношения не подлежат представлению общественности. Они ее не касаются.
Мое духовное развитие совершенно независимо от каких-либо личных отношений. Я уверен, что оно протекало бы подобным же образом при совершенно ином укладе моей частной жизни.
При всей напряженности моей жизни того времени на мою долю выпала и постоянная забота о существовании "Магазин фюр литератур". Несмотря на все испытываемые мной трудности журнал мог бы стать популярным, если бы я располагал материальными средствами. Но журнал, который мог выплачивать крайне умеренные гонорары и не доставлял мне никакого материального обеспечения, не мог стать широко известным. В момент перехода в мои руки он издавался небольшим тиражом и, конечно же, процветать не мог.
Издание "Магазин фюр литератур" доставляло мне постоянную заботу.
Глава двадцать восьмая
В это тяжелое для меня время правление Берлинской общеобразовательной школы для рабочих обратилось ко мне с предложением взять на себя преподавание истории и искусства "речи". Социалистические связи, в которых состояла эта школа, сначала мало меня интересовали. Передо мной стояла благородная задача — учить уже зрелых мужчин и женщин из рабочего сословия. Ведь среди "учеников" молодежи было мало. Я объявил правлению, что если возьмусь за преподавание, то буду излагать ход исторического развития человечества исходя из собственных воззрений, а не в стиле марксизма, который был принят в социал-демократических кругах. Правление не изменило своего желания.
После поставленного мной условия меня перестало беспокоить то, что школа эта была основана старым социал-демократом Либкнехтом (отцом). Для меня школа состояла из мужчин и женщин из пролетариата; мне не было никакого дела до того, что большинство из них были социал-демократами.
Однако я должен был считаться с образом духовности моих "учеников". Мне приходилось использовать непривычные для меня до сих пор формы выражения. Нужно было вникать в формы понятий и суждений этих людей, чтобы более или менее быть понятым ими.
Формы этих понятий и суждений имели два источника. Во-первых — это жизнь. Этим людям был знаком материальный труд и его результаты. Духовные силы, ведущие человечество вперед, не вставали перед их душами. Поэтому так легко прививался в этой среде марксизм с его "материалистическим пониманием истории". Марксизм утверждал, что двигательными силами исторического развития являются только материально-экономические силы, создаваемые материальным трудом. "Духовные факторы" суть лишь род побочных продуктов, возникающих из материально-экономического: они являются лишь идеологией.
К этому надо добавить, что в рабочем классе уже давно пробудилось стремление к научному образованию. Однако оно могло удовлетворяться лишь популярной материалистической литературой на экономические темы. Ибо только эта литература подходила к формам понятий и суждений рабочих. То, что не было материалистическим, излагалось так, что не могло найти понимания у рабочих. Таким образом сложилась совершенно трагическая ситуация: развивавшемуся пролетариату с его высочайшим стремлением к познанию приходилось удовлетворяться грубейшим материализмом.
Здесь следует принять во внимание, что в экономическом материализме, воспринимаемом рабочими через марксизм как "материалистическая история", заключены частные истины. И именно эти частные истины легко понимаются рабочими. Если бы я преподавал идеалистическую историю, полностью игнорируя их, то в материалистических частных истинах мои слушатели совершенно непроизвольно ощутили бы то, что оттолкнуло бы их от моих лекций.
Поэтому я исходил из истин, которые были понятны моим слушателям. Я показал, что нелепо говорить о каком-либо господстве экономических сил в период до шестнадцатого столетия, как это делает Маркс. Только начиная с шестнадцатого столетия экономика вступает в отношения, которые можно понять исходя из марксизма; своего высшего развития этот процесс достигает в девятнадцатом столетии.