Историческая справка о жителях Вятской губернии




Экологическая взаимная адаптация крестьян Вятской губернии в системе «природа – человек»

Проводя анализ жизни крестьян в Вятской губернии можно сделать вывод, что крестьянство жило в гармонии с природой и умели соблюдать экологические принципы при эксплуатации природных ресурсов и жить в гармонии с природой на основе религиозных воззрений язычества. В каждой деревне была священная роща.

При расселении крестьяне соблюдали негласный экологический закон оптимального распределения природных ресурсов земли. Анализ старых карт показал, что деревни распределялись равномерно по всей территории Вятки, расстояние между населенными пунктами находилось примерно от 3 до пяти км. Это давало оптимально использовать природные ресурсы – не причиняя вреда лесам, лугам, рекам и в то же время вся территория была ухожена. Вовремя убирался сухостой и валежник, луга систематически косились, и пастбища были ухожены, на реках строились мельницы, тем самым проводилась регулирование уровня воды на реках. Главное отличие ведение сельского хозяйства, это использование своего семейного труда. На Вятке не было помещиков, крестьяне работали на себя. Основой хозяйства была община, это фактически независимое мини государство, где все производилось общиной – зерно, скот, одежда, обувь, посуда, строилось жилье и т. д. В каждой деревне были плотники, кузницы, гончары, сами валяли валенки, плели лапти, делали деревянную посуду, мебель, выделывали шкуры и шили шубы и тулупы, ткали льняное полотно, делали сани, телеги, тарантасы и кашовки, сбрую и т.д. Все изделия производились из природных экологически чистых материалов.

Путешествуя по Вятской земле изучая архитектуру, декоративно -прикладное искусство, даже сейчас еще можно найти предметы быта того времени.

Ткацкий станок

 

Прялка

Берестяной сундучок

 

Ивавый сундучок

 

Короб

Пестерь

 

Бурак

Корзина из ивавого прута

 

 

Корзина из липовой дранки

 

Лапти

 

Рукомойник

 

Медный самовар

 

Корыто с сечкой

Кадушка для теста для выпечки хлеба с ситом

 

Подкова

Колокольчик на дугу лошадиной упряжки (Братья Трифановы, Слободской)

Колокол для коровы

 

Цепи

Колесо

Коса и деревянные грабли

Инструмент плотника

 

Коромысло

Ухват с чугуном

 

Корчага

Историческая справка о жителях Вятской губернии

Во второй половине XIX в. более 97%населения губернии составляли крестьяне. Их было 2,9 млн. До реформ 60-х гг. они делились на разряды: помещичьи, удельные и государственные крестьяне. Преобладали у нас государственные – 85% от общего числа.

Они являлись «свободными сельскими обывателями», т. е. имели право свободно вступать в брак, беспрепятственно заниматься промышленностью и торговлей, отлучаться с места своего жительства, поступать в любое учебное заведение, переходить в другие сословия. Поэтому преобразования, начатые крестьянской реформой 186I г., не внесли в их жизнь резких перемен.

Земельное право крестьян определялось следующим образом. Различались земли усадебные и полевые. Усадебные считались находящимися во владении того семейства, которое проживает в данной усадьбе. Пашни и другие угодья состояли в общинном пользовании, а после выкупа, ставшего обязательным по закону 1886 г., признавались владением крестьянской общины. Признаки общинного владения: переделы земли, распределение земли по известному основанию, чаще – по количеству душ мужского пола, круговая порука. Закон допускал после выкупа подворное владение полевыми землями, но крестьяне предпочитали оставаться в общине.

Крестьяне являлись податным сословием, платили подушную подать, несли рекрутскую и ряд других повинностей.

Крестьян коснулись и другие реформы 60–70-х гг. Они получили право выбирать в земства, правда, не прямо, а через выборщиков, своих представителей. В Вятской губернии крестьян-гласных было много, наше земство современники называли мужицким. Военная реформа 1874 г. ввела всеобщую воинскую повинность, отменив тем самым рекрутчину.

Буржуазные реформы 60–70-х гг. в целом вносили значительные изменения в жизнь людей, и это приводило крестьян в замешательство. «Да бог знает, – говорили они, – к худу ли, к добру ли новые порядки».

Обязательной для крестьян считалась приписка к определённому сельскому обществу. Члены его собирались на сельский сход, который решал все вопросы своей внутренней жизни, в частности семейные разделы крестьян могли происходить только с согласия сельского схода. И. Я. Шаляпину сельский сход не разрешил раздел.

Сход выбирал сельского старосту. Несколько общин составляли волость, существовал волостной сход и волостное правление: волостной старшина и сельские старосты. Большую роль в правлении играл волостной писарь, часто единственный грамотный в нём. Правление наблюдало за порядком, исполнением законов, сбором податей в пределах волости. Действовал также волостной суд, разбиравший конфликты между крестьянами. Волостное начальство могло подвергать крестьян аресту, назначению на общественные работы, штрафу и наказанию розгами. Крестьянское самоуправление зависело от полиции, уездного и губернского по крестьянским делам присутствий, с 1889 г. – и от земских начальников.

Власти – губернская и уездная – признавали единственно возможным в воздействии на крестьян применение силы. Правительство не одобряло чрезмерные строгости местных властей, т. к. они могли вызвать ответную реакцию крестьян. Оно, например, допускало массовые порки крестьян для прекращения волнений «в исключительных случаях, не терпящих отлагательства», однако этому должен был предшествовать выезд губернатора на место беспорядков «для личного вразумления неповинующихся». Но злоупотребления местных властей часто проходили безнаказанно, а т. к. угрозами и насилием действовать проще, чем убеждением, на местах широко их применяли.

Либеральное чиновничество проявляло большой интерес к крестьянам, пыталось привлечь к ним внимание общества. На страницах «Вятских губернских ведомостей» (далее – «ВГВ»)публиковали статьи этнографического характера, заметки о повседневном быте крестьян; в ожидании судебной реформы началось изучение их обычного права. Интерес и сочувствие либералов были искренними, обращались к крестьянам они со словами «крестьяне-братцы», но говорили о них всё же как о «братьях наших меньших»; общаясь с крестьянами, придерживались такого тона, в котором отчётливо виделось снисходительное отношение к ним. «Наставление для простого народа», опубликованное однажды в «ВГВ», было написано так: «Вот вам, земляки, мой совет, исполняйте его и будьте здоровы....Пить-то молоко от больных коров само по себе не следует, да и цинга-то не от этого происходит, а от того, что вы не употребляете кислой, с овощами, пищи...».

Интеллигенты-разночинцы – земские врачи, учителя, ветеринары, агрономы, статистики, непосредственно и много общавшиеся с крестьянами, не умилялись, порой даже впадали в раздражение, не находя понимания со стороны крестьян, но терпеливо работали в деревне. Побуждало их к этому чувство долга, свойственное многим разночинцам второй половины XIX в. «Я считаю себя должником тому, – писал A. M. Васнецов брату Виктору, – кто в осенний дождь, в ветер, пронизывающий до костей, в холод, когда застывает кровь в жилах, заносимый снегом, в степях везёт свой хлеб другим, добытый потом и кровью; тому, кто живёт в тесной лачуге с разъедающим глаза воздухом.., тому, кто целое лето, почти не отдыхая, пашет, косит, боронит, страдает... И долго ещё не искупить нам этот великий долг».

Купцы различали две категории крестьян – живущих постоянно в городе и не живущих там. Последних считали «невзыскательными и простыми людьми», с ними ссорились из-за пригородных пастбищ, сборов за торговые места вгороде. «С мужиком не скоро столкуешься, – жаловались яранские купцы, – то у него нет денег, то он, хозяин продаваемых предметов, говорит, что хозяина нет, и он оставлен только для охраны, то сбежит в сторону от воза». Это не мешало купцам заключать с крестьянами контракты и арендные договоры, привлекать некоторых в качестве поверенных по торговым делам.

Крестьяне, постоянно живущие в городе, а тем более имеющие там недвижимость, признавались полноправными членами городского общества. Их даже могли избрать на должность по городскому самоуправлению, не самую ответственную, например, заведующего военно-конским участком.

Ответная реакция крестьян была адекватной. Зная отношение к себе со стороны властей, крестьяне уклонялись, как писали в «ВГВ», имея в виду власти уездные и губернскую, «от добровольного без крайней нужды сношения с властями». Но и ближайшую к себе власть крестьяне боялись и не осмеливались критически отзываться о ней. «Потому начальство... при случае может и „нагнуть”», – приводил слова крестьянина автор заметки в газете «Вятский край». А критики, наверное, могло быть достаточно – волостное начальство состояло не из самых лучших людей. Работящие и зажиточные хозяева уклонялись от избрания на должность, чтобы не отвлекаться от своего хозяйства. Зато на должности старшин и писарей старались попасть и порой попадали, отмечал губернатор, люди неблагонадёжные, допускающие различные злоупотребления. Неблагонадёжными считались – не без основания – те, кого называли «горланами» или ещё «коштанами». Первые – это те, кто много и громко говорит на сельских сходах, ихещё называли «горлодёрами», что свидетельствует о неприязненном отношении к ним. Значение слова «коштан» объяснял Н. М. Васнецов в «Материалах для объяснительного областного словаря вятского говора»: человек беспокойный, своевольный, требующий себе подчинения в действиях. «Коштаны имеют, – писал он, – вес и силу в деревенском миру, но в то же время они недолюбливаются соседями».

Либералы в восприятии крестьян, естественно, являлись барами. Своё отличие, даже от самых расположенных к себе, крестьяне прекрасно сознавали. «Это нам, крестьянам, несполитично, барину сполитично», – приводит высказывание крестьян Н. М. Васнецов. «Это всё ихние причуды – где нам, крестьянам, экие причуды». Признавая их превосходство, крестьяне сохраняли и ироничное отношение к господам. «Возьмёт черно, нальёт красно; пан кричит „сладко”, мужик кричит „гадко”» – загадка про чай, записанная в Слободском уезде, одно из самых мягких проявлений крестьянской иронии.

Либеральное чиновничество, а тем более либерализмом не отличающееся, воспринималось крестьянами как «начальство». Сторонясь его, крестьяне всё же признавали: «Без царя да начальства нельзя». Царистская идеология всегда была свойственна русскому крестьянину, а т. к. «до царя далеко», то и без начальства не обойтись. Впрочем, понятие «начальство» крестьяне толковали очень широко, включая в него и врачей, и агрономов, и статистиков.

К разночинной интеллигенции крестьяне поначалу относились с недоверием. Если польза от земских служащих понятной не была, от общения с ними старались уклоняться. Ветеринары часто жаловались на то, что крестьяне скрывают сведения о начале заболевания скота, отчего трудно вести борьбу с эпизоотиями; у медиков существовали проблемы с оспопрививанием, родовспоможением. Губернское земство думало в 1896 г. организовать юридическую помощь для крестьян, но признало, что «крестьянин охотно верит полуграмотному ходатаю, который готов всегда, кому угодно и о чём угодно написать просьбу за несколько гривенников» и что к адвокату – тоже «начальство» – крестьяне не пойдут.

В случаях, когда, у крестьян возникали подозрения в фискальных намерениях исследователей, а уклониться от общения не удавалось, они хитрили. Этнограф, побывавший в Сарапульском уезде, жаловался, что не мог получить точных ответов на вопросы о хозяйстве крестьян. Ему говорили, что засевают хлеб – «сколько проворство берёт», собирают – «сколько бог дал», собранный хлеб не учитывают – «сколько ни собрали – бог велит всё наше будет». Вятские земские статистики, однако, заметили, что крестьяне всегда охотно сообщали точные сведения о хозяйстве соседей, и пользовались этим, обходясь без нажима при своих обследованиях. Настойчивость в сборе точных данных могла вызвать даже крестьянские волнения, что имело место при проведении первой всероссийской переписи 1897 г.

Когда польза, приносимая земскими служащими, становилась понятной, крестьяне шли на сближение. После голода 1891 г. они начали прислушиваться к советам агрономов, ветеринаров, привыкали и к земской медицине.

С купцами отношения были сложными в тех случаях, когда касались хозяйственных дел. Крестьяне обижались на купцов, дававших низкие цены на зерно, и этим оправдывали себя, объясняя, почему в мешки с зерном насыпали земли. Всё же купцы для крестьян были почти «своими людьми». Во-первых, некоторые из них в недавнем прошлом сами были крестьянами. Во-вторых, купцы, бывало, брали в жёны крестьянских дочерей. Наконец, хоть изредка, крестьянину удавалось достичь купеческого уровня жизни: «Ух, и напоролся (наелся – И. С.) же я, быдто купец».

Отношения с членами соседних общин иногда принимали острые формы. Если спор шёл о земле, дело могло дойти и до применения оружия. Но обычно они строились так же, как в своей общине, и укреплялись семейными связями.

Жизнь крестьян, приписанных к определённой общине, требовала от них умения поддерживать ровные отношения с соседями, потому что «в миру жить – без людей не прожить». А свой «мир» – это защитник от властей, от других общин. Определяющей поведение человека в общине чертой становилась уступчивость. Опасаясь более всего давать ненадёжным людям деньги в долг, крестьяне всё же старались не отказывать в кредите, «чтобы отказом не обидеть человека, не сделать его себе недругом». При этом надеялись, что не вернувший долг сосед в другой раз с просьбой не придёт. Себя, чтобы не разгорелся конфликт, в случае невозвращения долга, утешали словами «моё перед богом не пропадёт». Считалось вместе с тем, что уступчивость не должна быть безграничной. Отношения с соседями старались строить так, «чтобы и человеку-то сноровить, да и себе чтобы мало-малком не без выгоды было».

Несмотря на готовность к уступкам крестьяне всё же не могли избежать конфликтов, порой доходивших до волостного суда. Постановления суда принимались «по человеку глядя», т. е. с учётом хозяйственных и нравственных качеств человека. Этот принцип устранял формализм при разборе дела, но вместе с тем позволял признать правду – неправдой, хорошего человека – дурным. Поскольку судили не поступок, а личность, решения не всегда оказывались справедливыми. С ними, однако, смирялись – «против целого общества идти нельзя».

Деловые контакты крестьян дополнялись личностными отношениями. Так, давая деньги в долг, они считали, что должник обязан это понимать и «помнить». Последнее означало, что надлежит не только вовремя вернуть долг, но и угощать заимодавца водкой, называть его благодетелем.

Строго следила община за тем, чтобы каждый её член «знал своё место» и не совершал поступков, не соответствующих его положению в обществе. Если, например, кто-либо из бедняков заводил на последние деньги хорошую одежду, его осуждали и богачи, и бедняки, и он оказывался в полной изоляции.

Несмотря на значительный террор среды, возможность для выделения личности в общине не исключалась. Крестьянами ценились люди, обладавшие навыками исполнять необычные обязанности – знатоки заповедей народного календаря, дружки, балагуры, «стиховодники» на свадьбе, толкователи снов, сказители, бабки-повитухи. Была возможность выделиться человеку «бывалому», много повидавшему на чужой стороне. «Любите, девушки, солдатиков. И надо их любить! Образованные люди, Знают, что поговорить», – пелось в одной частушке. Пользовались в губернии особым почётом «косные» – песенники-гребцы на лодках. Им дозволялось одеваться щеголевато.

Возмущаясь строгостью по отношению к себе со стороны властей, крестьяне сами были не прочь её применить. «Вица нема, да даёт ума» – была поговорка. Считалось, что «ребят строгостью не заучишь», естественной и даже необходимой признавалась строгость в обращении с работниками: «Держи рабочих крепче, а то распусти нюни, так они и сядут на шею».

Сложными были внутрисемейные отношения у крестьян. «В большой семье лучше робить», – это они знали. Вместе с тем говорили, что в большой семье жить – «надо много ума и сноровки» и «не приведи бог никому жить в большой семье». В семье, где было много детей, трудовой вклад старшего брата в хозяйство оказывался наибольшим – он начинал работать, когда младшие братья были маленькими. Бывало, что и дети старшего брата включались в работу, но в случае раздела имущество делилось поровну между братьями, а не пропорционально их участию в хозяйстве семьи, что порождало конфликты.

Если даже мужчинам жилось нелегко, положение женщин в семье было особенно тяжёлым. «Моя милка чисто жнёт, Окуратно вяжет, Много горя принимёт, Никому не скажет», – откровенно формулирует частушка требования, предъявляемые к крестьянке. При выборе невесты учитывалось, прежде всего, какая она работница. «Какова девка-то? дюжа ли?» – спрашивали о невесте родственники и знакомые. В семье ей отводилось самое скромное место. «Слушаться бабы, руководиться её советами, если эта баба только не мать, считается почти позорным и возбуждает между крестьянами всеобщие насмешки», – писал знающий деревенскую жизнь человек. Требовалась и готовность выносить жёстокое обращение. В заметке о смерти крестьянки, помещённой в «ВГВ», говорилось, что свёкор отстегал нагайкою свою беременную невестку, отчего она умерла. «Для знакомого с положением женщины в крестьянском семействе в рассказанном случае нет ничего невероятного», – признавал автор заметки.

Основным занятием вятских крестьян было сельское хозяйство, а в нём – земледелие. Урожайность основной зерновой культуры – ржи – находилась в пределах от сам–2,4 до сам–4,9. Понятно, что низкий урожай грозил голодом – один неурожайный год превращал достаточного хозяина в бедняка. Правда, достаточным считался такой, у которого всего лишь хватало своего хлеба до нового урожая. Но и высокий урожай не был желателен, так как цена зерна из-за его обилия снижалась. Вообще цены на зерно зависели от разных обстоятельств. Если, например, крестьянин продавал зерно осенью, скупщики понимали, что деньги нужны хозяину срочно, и он согласится на невысокую цену. А деньги были нужны для уплаты податей, чтобы спасти хозяйство от полного разорения: за неуплату податей могли конфисковать скот и всё сколько-нибудь ценное в хозяйстве.

При нашем экстенсивном земледелии достаток хозяйства зависел, в первую очередь, от размера земельного надела. Душевые наделы в губернии сильно различались по сословиям. У бывших государственных крестьян получалось по 9 десятин на душу, у бывших помещичьих – по 3. На двор в зависимости от числа душ мужского пола могло приходиться разное количество земли, поэтому были дворы безземельные (4%), малоземельные, имевшие до 10 десятин (24,2%), среднеземельные с 10–25 десятинами (52,7%)и многоземельные (18,6%). Это данные статистического обследования губернии, проведённого в I884–1893 гг.

Чистая доходность одной десятины пашни, занятой рожью, в Нолинском уезде составляла чуть более 2 руб. В Елабужском уезде, в условиях сравнительно с другими уездами самых благоприятных для земледелия, чистый доход с десятины был в два-три с лишним раза выше.

Недостаток земли мог быть преодолён либо арендой, либо её покупкой. К аренде обращалось в эти годы более четверти дворов, но размеры арендуемых участков преобладали небольшие – 4–5 десятин на двор и даже меньше. Размер участка зависел не только от финансовых возможностей крестьянина, но и от количества рабочих рук в хозяйстве. Известно, что один взрослый работник при трёхпольной системе с одной лошадью мог обработать за лето 10 десятин пашни. Что до покупки земли, то для малоземельных, то есть, как правило, бедных дворов она была маловероятна.

При нехватке земли повысить урожайность могло применение удобрений, в те времена – навоза, но это порой плохо получалось. Виной тому своеобразная логика крестьян. Поля не удобряли из-за опасения, что удобренная одним хозяином земля в случае передела отойдёт к другому. Чтобы этого не случилось, имеющийся в хозяйстве навоз сбрасывали в овраг.

По количеству рабочего скота в конце 80-х – начале 90-х гг. дворы распределялись так: безлошадные – 17,9%, с одной лошадью – 46,7%, с двумя – 24,7%, с тремя и более – 10,7%. Безлошадные и однолошадные крестьяне представляли собой бедноту. Кроме лошадей, крестьяне держали крупный рогатый и мелкий скот. 85% мелкого скота составляли овцы, свиней было во много раз меньше и совсем мало было коз. Земские статистики с удивлением отметили, что во многих волостях безлошадных дворов больше, чем бескоровных, и объяснили это тем, что рабочий скот не нужен безземельным и вообще не ведущим пахотного хозяйства крестьянам, тогда как коровы нужны всем. Но и бескоровных хозяйств в целом по губернии было 18,2%.

Благополучие крестьянского хозяйства зависело и от обеспеченности его рабочими руками, а 6% дворов были безрабочими. Играло важную роль, конечно, и то, какие эти «рабочие руки» – умелые, прилежные или нет. Наём работников практиковался, но был недоступен бедноте. Совсем уж бедных выручали «помочи».

В пользу вдов и сирот они были безвозмездными, в остальных случаях их проводили за угощение. На «помочи» охотно шла молодёжь, шла, принарядившись. В работе участники «помочей» соревновались друг с другом, лестно было заслужить похвалу общества за хорошую работу. После ужина, которым завершались «помочи», начинались песни и пляски, продолжавшиеся иногда до полуночи.

В деревне Сырцевы Вожгальской волости Вятского уезда, на родине И. Я. Шаляпина, по данным обследования 1886 г., было 22 двора, в которых проживали 152 души обоего пола. Все – бывшие государственные крестьяне. Рабочих мужчин из них было 32. Безземельных дворов там не оказалось, малоземельных (до 15 десятин) насчитывалось 8 (36%), свыше 15 десятин пашни имели 14 дворов (64%).По губернии в те годы дворы с 10–25 десятинами относили к среднеземельным, а к многоземельным, имевших свыше 25 десятин. Но сколько было таких по отдельности в Сырцевых – не ясно. Безлошадный был один двор, по одной лошади держали 17 дворов (77%),по две и более – 4 двора. Коров в двух дворах было по две, в остальных – по одной. Безрабочих дворов не было. Местные промыслы представлены там одним двором и одним лицом. Зато в отход, преимущественно в Казань, «в услужение», уходили 16 человек из 13 дворов. Грамотных обоего пола насчитывалось 18, книг у них не было.

В деревне Дудинцы, где родилась Е. М. Шаляпина, в 10 дворах обитали 64 человека, из которых 13 – рабочие мужчины. Не имели рабочих 2 двора. Безземельных не было, малоземельных – 2 двора, многоземельных – 8 (80%). С одной лошадью оказалось 3 двора, с двумя и более – остальные. Коров на 10 дворов пришлось тогда 18. Местные промыслы тоже не особо были развиты, в отход из 5 дворов ушло 7 человек, отходники, в основном, каменщики, отправлялись в Уфу. На 6 грамотных пришлась одна книга.

Вятские статистики полагали, что хозяйства, имеющие лошадь и корову, можно назвать устойчивыми. В Дудинцах крестьяне получше были обеспечены землёй и скотом, в Сырцевых дворы, кроме одного, безлошадного, тоже могут быть отнесены к устойчивым. Однако на вопросы об урожае, о податях, о том, каково жить в деревне, сырцевские крестьяне отвечали: «Трудно». Не столько тяжёлый физический труд угнетал их, сколько страх оказаться неплательщиком податей. Устойчивость почти любого крестьянского хозяйства была весьма относительной, они это сознавали.

Все писавшие о состоянии агрокультуры в губернии обращали внимание на её примитивность. Писали об этом не без раздражения. В докладе губернской земской управы в 1890 г. говорилось о трудностях проведения новшеств «в маловосприимчивую крестьянскую жизнь, где косность и невежество и до сих пор есть ещё первые враги всяких благих начинаний». Более внимательный наблюдатель, священник Н. Блинов, указывал, что крестьяне не против улучшений, но у них нет свободных средств и, кроме того, им «нужны наглядные примеры, так сказать осязательное знакомство с пользою разумного и искусного хозяйства».

Неурожай 1891 г. и последовавший за ним голод ускорили внедрение новшеств. Способствовала этому деятельность земства: закончилось оформление в губернии агрономической службы, создавались «доказательные» участки и поля, школьные хозяйства и фермы, призванные знакомить крестьян на практике с улучшенными семенами, новыми приёмами обработки земли, улучшенными сельскохозяйственными машинами и орудиями. Крестьяне богатые в одиночку, а середняки, объединяясь, стали покупать сельскохозяйственные машины – веялки и молотилки. Тогда выяснилось, между прочим, что заграничные машины по качеству много лучше отечественных – работают легко и производительно, редко ломаются, но дороги (высокие таможенные пошлины удваивали цену машины) и потому недоступны для середняков. Покупали крестьяне в 90-е гг. и улучшенные орудия – сохи, которыми пахать было легче как для работника, так и для лошади, при работе ими хорошо уничтожались сорняки и запахивался навоз. Но улучшенные сохи стоили 3 руб., а обычные – 1 руб. 25 коп. Кроме того, после вспашки новой сохой боронить надо было бороной с железными зубьями. Она стоила 1,5-2 руб., а традиционные бороны с деревянными зубьями «ничего не стоили» – крестьяне изготовляли ихсами. Всё же улучшенные орудия распространялись среди крестьян. Только в Вятском уезде в 1893–99 гг. через земские склады продано без малого десять тысяч орудий, тогда как с 1882 по 1891 г. – 46.

Кроме усовершенствования агрокультуры, что доступно было далеко не всем крестьянам, существовали и другие способы хотя бы поправить положение. Один из них – кустарные промыслы. Были сёла, все жители которых занимались кустарными промыслами; например, в селе Кырчанском, в котором насчитывалось до 150 домов, в каждом доме можно было встретить чеботаря; то же самое было и в с. Суна. «ВГВ» заметили, что в деревнях, «в которых хлеба добывается много, крестьяне живут относительно беднее тех крестьян, которые занимаются предпочтительно не обработкой земли, а каким-либо промыслом. Это происходит оттого, что у последних работа «никогда не перемежается». Первые же «зиму, как говорится, лежат на печи», не занимаясь «никакой прибыльной работой».

Кустарные промыслы в губернии, в том числе и у крестьян, были весьма разнообразны.

Ещё одну возможность заработка предоставляла работа по найму либо в своей местности, либо на стороне. Здесь многое зависело от времени найма: при найме осенью работнику приходилось соглашаться на низкую плату – лишь бы какие-то деньги получить, как в случае с продажей хлеба осенью. Иногда нанимались сами, так сказать, добровольно. Но практиковалось и «направление» на работу, когда наниматель договаривался в волостном правлении и работник лишался права выбора; условия в таком случае оказывались самыми невыгодными.

Заработок зависел и от сложности работы, и от квалификации работника. Бурлак на барках получал 7 руб. при заключении условия («задаточные деньги»), 3 руб. – в Вятке («проходные деньги»), I руб. 50 коп. – при сплаве («столовые деньги»), по окончании сплава получал ещё I руб., итого, значит, 12 руб. 50 коп. Лоцманы на пароходах получали от 250 до 1000 руб., капитаны – от 500 до 1500. Распилка леса могла дать от 7 до 150 руб., вырубка и вывозка леса – от 6 до 80 руб., извоз – от 10 до 130 руб.

В отход уходили преимущественно молодые и одинокие мужчины, порой отправляясь очень далеко. Существовало понятие «сибирячество», добирались вятские и до Дальнего Востока. Уходили и в города – в кучера, лакеи, подмастерья, разносчики, подсобные рабочие на заводах. Отход имел двоякие последствия. С одной стороны, давал хозяйству дополнительные средства. С другой, у бедноты оставшиеся дома члены семьи порой вынуждены были просить милостыню. Кроме того, возвращавшиеся с отхожих промыслов приносили с собой эпидемии и венерические болезни. Отход считался и одной из причин высокой смертности мужчин.

Помимо прочего не было гарантии, что удастся заработать хоть что-то. В 189I г. взяли виды на отлучку 210 тысяч крестьян, на 50 тысяч больше, чем в 1890 г. Но многим из них пришлось вернуться домой – они не только не получили никакой выручки, но «потерпели изъян на расходы в дороге».

Одним из вариантов отхода являлось нищенство. Подаяние считалось богоугодным делом, и хотя, например, в Вятской городской думе – а в Вятку шли нищие из уездов – высказывалась мысль, что деньги подающих лучше бы направить на организацию приютов для нищих, подавать деньги горожане не прекращали.

Отход порой предшествовал переселениям: крестьяне, уходя на чужую сторону на заработки «сживаются там, а иногда заводятся семьей, остаются навсегда там, где их труд оказался прибыльнее, чем на родине», – писали в «ВГВ».

Статистика учитывала причины переселений: непосредственно связанные с земледелием (безземелье или малоземелье, плохие почвы, недостаток сенокосов и т.п.), опосредованные (бедность, отсутствие или малодоходность промыслов), а также семейные обстоятельства, желание приписаться в купцы или мещане и «непривычка к земледельческому труду». Проще всего предположить, что последняя означает недостаток физических сил. Труд земледельца был, конечно, очень тяжёлым. «Нет изможенья, так не берись за хрисьянство», – говорили вятские крестьяне. Но вот И. Я. Шаляпин рассказывал сыну, что до 18 лет работал в деревне, пахал землю, а потом ушёл в город. В городе работал водовозом, дворником, рабочим на свечном заводе (см.: Б. Садырин. Вятский Шаляпин. – Киров, 1998. С. 10). Для всего этого тоже нужно было «изможенье». Вероятно, непривычными к земледельческому труду оказывались люди, чьи природные данные превосходили уровень способностей, необходимый для существования в деревне, и чья самооценка «выталкивала» их в большой мир.

В Слободском уезде из почти 800 ответов о причинах переселения только один раз названа непривычка к земледельческому труду, в Нолинском – 21 раз из более чем 1500. В купцы или мещане в Нолинском уезде хотели перечислиться трое, в Слободском – четверо.

«Имеющие достаточно средств переселенцы делали ставку на деньги – они могли купить недвижимость, открыть своё дело. Есть данные о размерах средств переселенцев по нескольким уездам за конец 50-х – 70-е гг. Средний размер средств, приходящихся на одну семью, колебался от 70 (Орловский уезд) до 150 (Яранский уезд) рублей. Были семьи, отправлявшиеся в путь вообще без денег – очевидно, при переселении в пределах своей волости, нo были и такие, кто имел по 1000 руб. и более.

С 1859 по 1879 гг. из числа государственных и удельных крестьян переселилось в другие губернии 19 тысяч ревизских, т.е. мужского пола, душ, в другие волости своего уезда – почти 18 тысяч, в другие уезды – 16 тысяч, в другие сословия перешли 6832 ревизских души; всего – 60 тысяч, или 7% душ, числящихся по X ревизии.

У части переселенцев надежды связывались с какими-то умениями, востребованными на новом месте, или с грамотностью, позволявшей стать приказчиком или писцом.

Переселение тоже не гарантировало стабильности. Купец мог разориться, грамотный – предаться известной российской беде... В таких случаях приходилось возвращаться в деревню.

В пореформенное время изменяется отношение крестьян к грамотности. В 60-е гг. крестьяне неохотно отдавали своих детей в школы, говоря, что если все станут грамотными, то некому будет работать. Грамотность и крестьянский труд воспринимались как вещи, взаимно исключающие друг друга, и предпочтение тогда отдавалось труду. Со временем появилось стремление учить детей. Земские школы, число которых непрерывно росло, не могли вместить всех желающих. Учителям, объясняющим отказ принять крестьянского мальчика в школу отсутствием в ней мест, родители говорили, что принесут свой стол и скамью, только бы приняли сына в школу.

Перемена в отношении к учёбе отчасти была связана с военной реформой 1874 г., ставившей продолжительность службы в армии в зависимость от образования. Для неграмотных срок устанавливался максимальный. Играло роль и стремление родителей избавить детей от нелёгкого крестьянского труда. Образование и крестьянствование по-прежнему считались несовместимыми. Но если в 60-е гг. по этой причине образование отвергалось, то в конце столетия оно использовалось как повод для ухода из деревни. Её покидали даже выпускники земских сельскохозяйственных школ, разрушая надежды земства на то, что благодаря образованию будет повышаться культура земледелия и общая культура деревни.

 

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-08-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: