Первая черта прагматического поворота заключается в том, что это социология ситуаций, а не социальных процессов или социальных групп. Когда Болтански и Тевено анализируют ситуацию, они не определяют заранее, кто действует в ней и что вовлечено в нее. То есть, в их описании этих ситуаций нет ни узнаваемых социальных групп, ни узнаваемых процессов типа господства, эксплуатации и т.п. Квалификации происходящего оспариваются самими спорящими, и не дело социолога навязывать им свою (возможно, еще одну) квалификацию происходящего. Лучше просто следовать ходам вовлеченных игроков, пытающихся установить общую интерпретацию ситуации. Вторая черта подхода Болтански - Тевено это внимание к вещам. Интерпретация происходящего не висит чисто в воздухе, как, например, это случается у этнометодологов, которые опираются лишь на субъективные значения и способности интерпретатора квалифицировать то, что происходит. Здесь же интерпретация зависит от отсылки к некому состоянию дел, часто – к физическим вещам, на которые опирается тест реальности происходящего. В споре о том, что происходит на самом деле, часто апеллируют к вещам – “посмотри на этот пример, увидь, что говорят факты”. Это не удивительно. Слово “реальность” идет от латинского термина res, “вещь”. Удивительно то, что социология так долго игнорировала вещность социальной реальности. В теории Болтански-Тевено реальность эта множественна (как и у феноменологов типа Шюца) – ведь существует много разных способов отсылки к реальности через испытание вещей, и в зависимости от выбранного способа меняется привилегируемая интерпретация происходящего. Другими словами, до проверки и испытания заверений и уверений о состоянии дел или вещей, которые приводятся в повседневных спорах, этой привилегируемой реальности не существует. Третья черта их версии прагматического поворота – это отказ от критической позиции. Бурдье, например, сделал критику основной задачей социолога; многие считали его классиком подозрения, который за устоявшимися социальными отношениями видит всегда скрываемую реальность господства или обмана. Однако, критика – это лишь одна из человеческих способностей, и только после Канта она стала казаться обязательной чертой любого человека. Когда в докантовскую эпоху Бейль ввел этот термин в широкий оборот, этот термин обозначал практику небольшой группки людей, занимавшихся критикой библейских источников, то есть выявлявших аутентичность рукописей. Чтобы критика в бейлевской или кантовской версии стала распространенной, массы надо было учить делу критики, и только после только целой серии этих настойчивых попыток (одна из них, например – советская кампания 1928 года по разворачиванию и поощрению критики, идущей со стороны рабочих), критика стала казаться чем-то столь же свойственным человеку, как дыхание или пищеварение.
Болтански был первым, кто предложил заняться вместо критической социологии социологией критических способностей. Если критика – не главное и не универсальное человеческое качество, а черта особых обществ или специальных ситуаций, то социология должна исследовать ее происхождение и применение.9 Исследуя практики публичного осуждения и обличения вопиющей несправедливости (на примере писем в газету Le Monde), Болтански впервые задумался не только о критике, но и о практиках публичного оправдания или обоснования своего поведения. Результатом стала книга о любви и справедливости как практических способностях, а не великих абстрактных принципах. Практики любви в этой книге, правда, моделировались исходя из деяний великих католических святых типа Франциска Ассизского, что многим может показаться неадекватным. Но для нас важно то, что контраст любви со справедливостью - когда требуется подсчитывать, оправдывать и обосновывать - был проведен четко.
Болтански и Тевено пришли к выводу, что существует 6 миров или “градов” (cités) оправдания, каждый из которых имеет свою логику обоснования поведения, несводимую к логике других миров. В течение одной дискуссии люди часто переключаются из одного мира в другой, апеллируя к разным несводимым друг к другу стандартам справедливости. Реальность уверений говорящего, что дела обстоят именно так, как он утверждает, устанавливается через практические тесты, когда его доказательства и примеры, опирающиеся на очевидные факты или вещи, подвергаются рассмотрению или испытанию. Из-за того, что люди апеллируют к нормативным стандартам справедливости, они стихийно смешивают в своих высказываниях то, что обычно представляется как разные дисциплины – высокую политическую философию и приземленные наблюдения о социологии повседневных ситуаций. (Однако, если учесть, что социология во времена Конта начинала свое существование как отрасль прикладной политической философии, которая должна была давать конкретные практические советы по управлению обществом, то это смешение не будет казаться удивительным: люди используют в обосновании своего поведения политическую философию прикладным образом, и таким образом и становятся стихийными социологами.) Поэтому задача – не разводить в стороны политическую философию и социологию и устанавливать жесткие дисциплинарные границы, а укоренить философию в социологии и наоборот. Надо исследовать, считали Болтански и Тевено, какие типы нормативных суждений используются в повседневной аргументации французов (то есть, описать основные стратегии оправдания), а не изобретать новый нормативный социальный контракт по поводу идеи справедливости, как это делает, например, Ролз, полностью отказываясь от социологии, и опираясь лишь на дедуктивный метод.
Каждый мир оправдания имеет центрального для своей аргументации политического философа, который в наиболее чистой или радикальной форме выразил стандарты справедливости, присущие данному миру.
Существует шесть миров:
- мир вдохновения («О граде божьем», Блаженный Августин), святость, созидание, художественная чувствительность (духи, дети, артисты);
- домашний мир (Боссе);
- мир известности («Левиафан» Гоббс);
- гражданский мир («Об общественном договоре» Ж.Ж.Руссо);
- мир рынка (А.Смит), покупатели и продавцы;
- индустриальный мир (Сен-Симон), принцип эквивалентности;
- мир мнений.