Джорджийская история
Поппи Брайт
Холодным январским днём, когда туман уже клубился над тёмными прудами, предвосхищая вечер, я вернулся в Джорджию.
Два года и шесть тысяч миль отделяли меня от земли, которая была моей колыбелью и когда - то была моим домом.
Два года, шесть тысяч миль.
Флорида и мир Диснея и апельсины, наполненные жидким солнечным светом, а в замке с привидениями фигура с бледными руками подвешана на незаметной балке, медленно поворачивается, поворачивается. Новоорлеанские джаз - клубы, шлюхи, чьи глаза из - за макияжа словно в синяках, опухшие, закрытые, губы у них слишком сочные, а во рту вкус гнили.
Длинные ленты сверкающего ночного шоссе и песка и радио включено слишком громко, стараясь не замечать огоньки на приборной доске, светящиеся, как полуприкрытые глаза.
Послушайте:
“Однажды четыре мальчика жили на верхнем этаже церкви, выстроенной из старинной древесины и цветного стекла. Церковь была заброшенная, так что всем было плевать, что мы там живём. Мы купались в летних грозах, а зимой оставались грязными и по ночам ходили со свечами.
Джин с глубоко посаженными глазами, красавчик Сэмми с острыми чертами лица. Они делили одну комнату на двоих и матрас в пятнах рома. Каждый день они создавали дрейфующие серые дюны из сигаретного пепла. Они пытались перещеголять друг друга своей худобой и вместе они сочиняли фрейдистские стихотворения. Джин с лицом вампира, Сэмми с длинными спутанными волосами, блестящими, словно вороново крыло. Его мудрые зелёные глаза темнели от боли, боли нашей или его собственной. По ночам мы слышали их сквозь крошащиеся стены, их стоны и укусы и мы знали, пока два существа в мире ещё любят друг друга, мы в безопасности.
По утрам их плечи были испещрены бледно - красными полукруглыми отметинами, а улыбки становились чуть счастливее. Голос Джина, “Vox humana”, как он его называл, от психосексуального воя а - ля Боуи срывался на гортанное карканье неизлечимого рака горла. Сэмми же извлекал крики удовольствия из гитары, такой же узкой, плоской и блестящей, как и он сам. А ещё он разрисовывал стены нашей церкви фресками: чёрные овалы, кошки, длиннее, злобнее и скелетообразнее, чем им когда - либо суждено было быть. Банки прозрачного “Jell - O”, как трепещущие драгоценные камни, вообщем всё, что возникало в закоулках его разума.
Однажды Сэмми рассказал мне, что во все краски он подмешивает немного собственной крови. Я не верил ему до тех пор, пока однажды вечером при свете свечи не увидел, как бритвой он делает крошечный надрез на предплечье, окунает кисть в алый ручеёк, а потом погружает её в кошмарный чёрный. В этот чувственный кровавый момент мне хотелось прижаться ртом к порезу и вытянуть нектар из его вен. Я знал, что Сэмми не отказал бы мне, если то, в чём я нуждаюсь, это сладость его крови. Вместо этого я протянул руку и коснулся его рисунка кончиком пальцев и Сэмми, улыбаясь, своей кисточкой аккуратно обвёл кости моей руки кроваво - чёрным.
Когда гасли свечи Джин и Сэмми прятались в объятиях друг друга.
“Святой”, урождённый Джон Сэйн Джон, унциями продавал травку, чтобы купить барабаны. По ночам он не снимал тёмные очки и ему нравилось, когда гасли свечи.
Я был самым обыкновенным в этой компании, мальчик с короткой стрижкой.
Так что я написал домой и сообщил, что хочу изучить бизнес в местном колледже.
Когда пришли деньги я купил в ломбарде раздолбанный бас. Сэмми сообразил как играть на нём и очень старался научить и меня, но в его длинных худых пальцах с ободранным чёрным лаком на ногтях было гораздо больше волшебства, чем в моих. Пряди своих блестящих волос он заплетал в косички, обрамляющие его лицо когда он играл. В разваливающихся маленьких клубах с рунами и неразборчивыми именами, выведенными на стенах аэрозольной краской, мы делали музыку для толпы детей - даху с иссяне чёрными волосами и руками, обтянутыми сетчатыми одеждами.
Иногда в жизни Джина днём или в полночь появлялось длинное крыло депрессии, дождь ужаса, вызванный кислотой или грибами или перекосом в его мозгах. В бешенстве он метался по церкви и только наша любовь к нему мешала нам возненавидеть его. Он вцеплялся в дверь моей комнаты, обвинял меня в том, что между мной и Сэмми что - то есть. Заявлял, что чувствует вкус моей слюны на языке Сэмми. Я поднимал взгляд на темноволосого Сэмми, стоящего в коридоре за спиной у Джина, тот качал головой. Тогда Джин ложился на дощатый деревянный пол и разглагольствовал о патологическом самоуничтожении. Говорил, что больше никогда не будет есть, что умрёт среди своих костей, остановит сердце, не давая ему пищи, игнорируя его мольбы о хлебе насущном. Что он мог бы украсть у Сэмми бритвенные лезвия и срезать собственную кожу тонкими полосками, как кожуру.
- Я мог бы заставить тебя убить меня, - заявлял он Сэмми.
А тот заключал Джина в объятия, склонял к нему лицо, баюкал костлявое угловатое тело, тихонько напевал что - то, бессловесно умоляя Джина не умирать. Постепенно оба погружались в ритм неспокойного сна. Однажды ночью Джин бушевал и плакал до трёх, мы слышали, как охрипло его горло, словно самый его голос кровоточил.
Наконец в церкви воцарилась тишина.
Мы со Святым, слишком подавленные чтобы уснуть, забились в комнату Джина и Сэмми. Сэмми подвинулся, освободив нам место на матрасе и обнимал весь остаток ночи, шепча бессмысленные слова, чтобы заглушить прерывистое дыхание Джина.
Мы продолжали давать концерты.
Иногда Джин смеялся и был человеком. После полуночи мы высовывались из верхних окон нашей церкви и смотрели поверх куполов и шпилей на уродство нашего города, но корни безумия, переплетаясь всё глубже врастали в Джина. Он объявил Сэмми, что больше не хочет сочинять слова песен вместе с ним, только Джин мог сделать их достаточно тёмными, полюбить их черноту, придать скелетам слов тот смысл, которого они жаждали.
Джин выпил две бутылки бурбона и оставил на матовой щеке Сэмми красную отметину в форме ладони. И сделал это только потому, что тот сказал, что любит солнце. Когда же Сэмми закрылся в другой комнате, Джин в кровь ободрал пальцы, стараясь добраться до него сквозь незапертую дверь. А однажды ночью Джин взял верёвку и в одиночестве забрался на колокольню. Колокола там не было, но пауки заполонили пустоту своей паутиной. Пауки наблюдали как задыхается Джин. Слушали как выдавливается наружу его “Vox humana”…
|
|
|
|
|
|
Святой вернул прежнее имя Джон и уехал в Атланту работать в аптеке своего отца.
Сэмми обрезал верёвку на колокольне и чуть не упал под небольшим весом тела Джина. После того как труп забрали, Сэмми днями напролёт лежал на матрасе, перебирая пальцами верёвку, разделяя её на волокна и заплетая их в косички. Он уничтожал верёвку и снова свивал. Глаза у него стали чёрно - зелёные, как гниющая листва. Он не говорил ни слова, но мне казалось, я чувствую его крик, безмолвный, бесконечный, закручивающийся спиралью, отдаляющийся эхом в комнатах.
Как - то утром он исчез.
Он выдавил краску изо всех тюбиков, какие у него были и большими арками размазал по полу и вверх по стенам, скрывая скелетообразных кошек, покрывая дымкой овалы. Радужные отпечатки ног Сэмми вели сквозь весь этот беспорядок вниз по лестнице. Покидая церковь, в углу я заметил его гитару со сломанной шеей. Я забрал её с собой в машину и проехал шесть тысяч миль, проехал два года, пытаясь забыть тёмное распухшее лицо Джина и гитару Сэмми, задохнувшуюся тишиной.”
Джорджия.
То, что я дома, я понял только потому, что несколько миль тому назад меня приветствовал знак “Добро пожаловать!”
Ренессансный городок из дерева и стекла, который я когда - то оставил, не имел никакого сходства с пейзажем заброшенных автозаправок, грязных прилавков с гамбургерами и помоек, которые сторожили изборождённые морщинами старики в хижинах из просмолённой бумаги и консервных банок, а теперь всё это уснащало мой маршрут. Город раскинулся рядом с шоссе: забегаловка, кладбище, баптистская церковь и тут же снова иссяк. Выцветший перетяг, натянутый между телефонных столбов, хлопал на фоне алюминиевого неба:
“МакГрудер и Ларкс. Карнавальное шоу. Ярмарка Роквилля. 20 - 22 января.”
На парковке ярмарки стояло несколько брошенных легковушек и рассыпающихся пикапов. Я въехал на стоянку в надежде купить стаканчик мороженого, такого же сладкого и холодного, каким оно когда - то было и кусок жирной, словно резиновой, пиццы. А может быть прокачусь разок на карусели. Небольшое приключение, способ прогнать тишину, которую вернула мне Джорджия.
Пицца оказалась тонкой и сухой, как картон. Мороженое растаяло и плёнкой растеклось по пальцам, а карусели там вообще не было. Я пробирался к выходу сквозь жирную грязь, мимо зловонных урн, когда по моему плечу скользнула рука и голос с джорджийским акцентом произнёс:
- Ты ещё не видел всего.
Я заглянул в его глаза.
Постаревший, начинающий толстеть ребёнок, но когда - то он, наверное, был привлекателен, даже красив. Его губы, изогнутые как у младенца, могли целовать, его светло - голубые глаза могли мечтать, а теперь его светлые волосы свисали на уши сухими кукурузными прядями. В одной мочке поблёскивало крошечное золотое колечко. На голубой рубашке оранжевыми буквами было вышито имя “Бен.” Он улыбнулся и хотя в улыбке не хватало переднего зуба, она была удивительно милой.
- Скоро закрываемся, - сказал он, - я проведу тебя бесплатно.
За его спиной хлопал натянутый холст. Расплывчатые рисунки вздувались и опадали вместе с ним. Я разглядел витиеватую красно - золотую надпись:
“Двухголовая коза, свинья - паук с восемью ногами, дьявольские близнецы из Уэльса”.
Палатка уродцев.
Мне хотелось отвернуться, снова оказаться рядом с машиной и проехать ещё шесть тысяч миль, ещё два года.
Но я не мог так просто отмахнуться от маленькой любезности Бена.
- Спасибо, - ответил я.
Должно быть карнавал стал ещё более пустынным, чем мне показалось, потому что мой голос отразился эхом среди палаток и прилавков.
- Да не за что, - сказал он и отвёл в сторону полотнища у входа.
Внутри палатки пахло древней пылью, навозом, едким формальдегидом. Двухголовая коза была жива, но бока у неё дрожали от холода, а опилки под её головами были закапаны зеленоватой пеной. Свинья - паук и другие загадочные зародыши плавали в запылённых склянках, скрученные и неухоженные. Казалось, что у дьявольских близнецов, плоских и безжизненных за стеклом, была плоть из твёрдой земли и волосы из сухой травы.
Бен снова прикоснулся к моему плечу.
- Здесь ещё один, там, сзади. Обычно за него надо доплатить, но раз уж я пустил тебя бесплатно… ты ведь не из Роквилля, так?
В его глазах на мгновение мелькнуло нечто, пойманное в ловушку и вопящее. Я знал наверняка, что не хочу смотреть на этого закулисного уродца, кто бы он там ни был. Выставленный на холод и ветер для зрителей достаточно любопытных или ненормальных, чтобы заплатить лишние пятьдесят центов.
- Нет, - ответил я, - не из Роквилля.
Он кивнул, молча и безропотно. Его глаза снова стали бледными и безмятежными, как голубое молоко.
- Ну, тогда пошли, он ждёт.
Запах на задворках стоял тяжёлый, приторный, насыщенный гнилью. У задней стенки палатки большими мягкими кучами громоздились навоз и мусор. В нескольких футах поодаль помещалась клетка из железа и толстой колючей проволоки. На бетонном основании внутри клетки металось и корчилось тощее существо. Длинные бледные пальцы вцепились в зазор наверху клетки.
- Это уродец, - произнёс Бен тихо, почти с уважением.
В руке у него очутилась длинная палка, которую он просовывал между прутьями, чтобы ткнуть уродца и заставить его корчиться и хватать палку зубами.
- Давай - ка, ты, пошевелись, двигай лапками. Мистер, вы знаете кто такой этот уродец? Когда - то все они были дикарями с Борнео. Вот этого мистер МакГрудер заполучил из психушки к северу отсюда. Эй, ты, отпусти палку. Урод, ты голодный? Собираешься показать человеку свой трюк? Смотрите, мистер, подойдите ближе. Не слишком близко, а то он постарается схватить вас.
Бен наклонился к маленькой клетке и вытянул наружу нечто скрюченное с извивающимся облезлым хвостом и короткими дёргающимися лапками. Скривив губы в гримасе, не то отвращения, не то жалости он швырнул крысу в клетку уродца. Бетонный пол был покрыт разводами и рисунками тёмно - красного цвета.
Я смотрел на уродца и вдруг осознал, что мне знакомы изгибы этого худого тела.
Он начал истекать слюной и внутри влажного рта пятном краснеющего на мелово - белой коже я разглядел зубы… зубы когда - то покусывающие по - птичьи костлявое горло Джина. Когда - то давно, раньше, чем я знал, когда - то когда четыре мальчика жили в церкви, наполненной пылью и солнечным светом. Я увидел как крысиные кости хрустят на зубах, когда - то пытавшихся вырвать из Джина его боль. Длинные вязкие ручейки крови, смешанные с более тёмными странными жидкостями, стекали на пол и собирались в лужицы поверх рисунков. Я знал, что чуть позже, прежде чем засохнет эта свежая кровь, пальцы уродца нащупают её и применят для новых рисунков, новых легенд, украшающих его клетку.
Я вцепился пальцами в прутья.
На его длинных, тускло - чёрных волосах виднелись бусины крови. Она яркой акварелью стекала по его тонкой шее и груди, каркасу из костей, обтянутому сухой полупрозрачной кожей. Как макияж, кровь покрывала его ресницы и веки. Когда - то он красил глаза чёрным, пурпурным, золотым, чтобы добавить оттенок гламура в наше представление. Теперь его веки навсегда стали кроваво - алыми.
А интеллект?
Тот блестящий интеллект, что когда - то научил меня играть на бас - гитаре, что однажды с помощью сказок о “Райском радужном огне и китайской рыбе” провёл меня сквозь паршивый кислотный трип. Интеллект, раскрывающий нараспашку его душу кровью и красками на стенах, он всё ещё светился там, в его глазах, зелёный и безумный, всё ещё там. Разводы на полу клетки не были случайными следами. Глаза, висельники, кошки, овалы, всё это нарисовано кровью. Были там и умное лицо Святого и моё с нежным взглядом и лицо Джина, прекрасное, как у вампира и распухшее с мёртвыми глазами. А в уголке было и собственное лицо Сэмми, жесткий автопортрет со впалыми щеками и ртом в сгустках крови. Я сунул руку сквозь перекладины, но отступил когда Сэмми потянулся ко мне. Его ладонь была скользкой от крови и ошмётков плоти. Под ногтями засохла старая кровь.
Я никогда не смог бы снова прикоснуться к нему.
Он поймал мой взгляд и не отводил глаза.
- Забери меня с собой, - прошептал он сквозь решётку и откусил крысе голову.
В машине я вывернул громкость радио до упора, когда отдельные ноты и голоса сливаются в хороший бессмысленный шум. Я запер двери и включил обогреватель на максимум против зимней ночи, против звёзд, сверкающих холодом сквозь прутья клетки и лента шоссе покатилась прочь от Роквилля, а в её мерцающей яркости я разглядел все мили и годы моей оставшейся жизни.
Элитный клуб литературных извращенцев
Сайт: https://ecliclub.ru
Паблик: https://vk.com/ecliclub